Молитва Кати

«Он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил» Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Он воздаст за зло врагам моим... [1] Проснулся я в кои-то веки в своём привычном бодром и оптимистичном расположении духа. В последнее время с этим у меня были проблемы: постоянная тревога о Кате, постоянный страх её потерять... страх этот и сейчас всё ещё был со мной, но притупился, отошёл на второй план. Я всё ещё чувствовал себя так, словно иду по тонкому льду и в любой момент могу провалиться — но теперь в сердце зародилась уверенность, что я сумею выбраться. Выпутываться из тёплой постели и оставлять мирно спящую Катю не хотелось, но дела не ждали. Нужно было решать что-то с салоном пани Макаровой. Бумаги-то я успел оформить на Безуса, и теперь ему должна была наследовать супруга. Но я уже увидел лазейки, которыми можно было бы воспользоваться: едва ли пани Безус была в курсе подобных сделок, так что, при известной сноровке... Я нахмурился. Это была нечестная игра, и Кате, наверняка, не понравилось бы... Но не могу же я теперь подвести Любу! «В конце концов, — подумалось мне, — зачем Рогнеде Васильевне этот салон? Возможно, проще будет просто выкупить его обратно и отдать Любе?» Найдя простой и честный выход из сложившегося положения, я повеселел и, одеваясь, принялся намечать в голове план дальнейших действий. Пока я собирался, Катя умудрилась заметить моё отсутствие — а ведь я так талантливо подложил вместо себя настоящую подушку, она даже не проснулась и преспокойно вцепилась в неё! — и открыть глаза. — Уходишь? — сонно спросила она. Улыбнувшись, я подошёл и сел на корточки возле кровати. Она тщетно боролась с зевотой и явно стремилась провалиться обратно в сон, и выглядела до невозможности милой. Сердце моё волнами затопляла нежность. — Дела, дела! — я аккуратно поправил ей волосы. — А куда ты?.. — сквозь зевок спросила она. — Сперва в контору, — я залюбовался бликами солнца на её ресницах, — затем к Макаровой. Она неожиданно распахнула глаза и дёрнулась: — Я с тобой! — Что? — не понял я. — Зачем? Она торопливо села и принялась копошиться в своих волосах, что-то поправляя: — Я хотела поговорить с Любовью Васильевной, — заметив, видимо, некоторое недовольство на моём лице, воскликнула: — Ах! ну что тебе, право, стоит подождать меня! Ты ведь ещё не завтракал? — Хорошо, — согласился я, — конечно. Поехали вместе. Вскоре мы уже стояли на пороге конторы. Богдан был на месте, поэтому я коротко ввёл его в курс дела. — Не вижу проблемы, — нахмурился он и закопался в какой-то ящик. — Я ведь тогда так и не успел передать документы Безусу, так что они до сих пор у нас. — В самом деле? — чувствуя большое облегчение, вцепился я в поданную бумагу и убедился, что да, это та самая. — Но это же всё меняет! Едва ли Безус посвящал жену в сделки подобного рода, да и потом, без этого документа между нами существовала лишь устная договорённость, а значит... — В чём дело? — весьма не вовремя заинтересовалась вопросом Катя. Я тревожно переглянулся с Богданом: мне подумалось, что Катя, чего доброго, и устную договорённость сочтёт достаточным основанием, чтобы требовать передачи салона наследнице Безуса. Богдан выручил меня, решив объяснить дело самостоятельно: — Понимаете ли, Екатерина Степановна, — начал он, — у Андрея была договорённость, по которой он планировал передать салон пани Макаровой пану Безусу. Но так сложились обстоятельства, что передача эта не состоялась своевременно, а теперь и передавать некому. Катя, и в самом деле, вознегодовала, но, вопреки моим опасениям, по другому поводу: — Ты хотел передать салон пани Макаровой Безусу? — возмущённо повернулась она ко мне. — Но это же дело всей её жизни! Мысленно переведя дух, я весело отрапортовал: — К счастью, провидение не дало мне допустить эту ошибку, так что сегодня мы сможем, наконец, официально закрепить за пани Макаровой её детище! — передав уже ненужный документ Богдану, велел: — Сожги! — и вместе с Катей отправился сообщать Любе радостную новость. Внутри себя я ощущал большое облегчение, что дело разрешилось именно таким образом. Мне не хотелось обижать Любу, и не только потому, что она хранила мой секрет. Она долгие годы была мне надёжным другом, и, пожалуй, я поступил крайне скверно, распоряжаясь её заведением столь вольно. Желание изловить Гнаткевича сыграло со мной злую шутку; я был так одержим единственной целью, что упустил из внимания детали крайне важные. К счастью, теперь всё вставало на свои места. Салон, как это и бывало по утрам, встретил нас мёртвой тишиной и пустотой. Люба пила чай в одиночестве, и, кажется, была настроена уже не столь драматично, как в прошлый мой визит. — А, Андрюша! — поприветствовала она меня вполне тепло. — Катя! Выпьете чаю со мной? Мы, естественно, согласились. Я тут же перешёл к делу: повинился в своей безалаберности, выслушал довольно добродушные попрёки и сетования, получил-таки прощение, высказанное мне с выражением высочайшей королевской милости и получил благословение на то, чтобы прямо сейчас воспользоваться письменным прибором и оформить все необходимые документы. Пришлось перебираться в кабинет; дамы же, переглянувшись, заверили меня, что скучать не будут и подождут здесь. Не знаю, о чём они там секретничали, пока я прописывал всё необходимое — хорошо хоть у Любы были подходящие заготовки, а то поди вспомни, как всё оформляется! — но, когда я вернулся, меня встретили два весьма хитрых взгляда. Катя так и вообще явно смеялась, тщетно пытаясь скрыть своё веселье за чашкой, а Люба выглядела столь неприлично довольной, что я заподозрил какой-то женский заговор за моей спиной. — Давай, давай! — поторопила меня Люба, вставая и буквально вырывая из моих рук бумагу. Достав из кармашка лорнет, она внимательно изучила написанное и удовлетворённо кивнула. — Когда тебе удобно заверить? — уточнил я. Она бегло взглянула на часы и покачала головой: — Сегодня у меня дела, давай-ка завтра, скажем, к полудню? — Договорились, — я повернулся к Кате: — Едем? — Да, да! — порывисто встала она и попрощалась с Любой весьма тепло. В карете она всё ещё тихонько фыркала себе под нос, давясь смешинками, и я, разумеется, не выдержал и поинтересовался: — Чем это Люба так тебя развеселила? Она бросила на меня задорный взгляд, рассмеялась и ответила: — Да так, ничего. Просто поделилась ещё парой твоих секретов. Ей явно было смешно, а мне — совсем напротив. Я почувствовал, что бледнею. Лихорадочно принялся перебирать в голове, какие-такие секреты могла знать обо мне Люба — выходило довольно много. Катина реакция тут же стала казаться мне очередной истерикой — просто выраженной таким образом, поскольку нервы уже не справляются. Заметив моё состояние, она перестала улыбаться. С тревогой, наклонившись ко мне, положила руку на мою ладонь. — Андрей? — встревоженно заглянула в глаза. — Что случилось? Нервно сглотнув, я нашёл в себе силы уточнить: — И что это за секреты? Она нахмурилась. Откинулась на спинку. Пробормотала: — Бог ты мой! — потом перевела взгляд на меня и недовольно сказала: — Андрей, ну что такое! Я нервно отвернулся к окну. Остаток пути прошёл в молчании. Она, кажется, пыталась поймать мой взгляд, но я упорно делал вид, что нет на свете ничего интереснее прекрасных киевских улиц. В голове моей, вперемешку с досадой на Любу, мелькали все связанные с борделями дела, которые можно было истолковать не в мою пользу. По правде сказать, сам факт наличия у меня дел с борделями уже толковался не в мою пользу, и это ввергало меня в уныние. По приезду домой я хотел было малодушно улизнуть в кабинет, но был уловлен в этом желании и подвергнут атаке просительными взглядами: мол, я просто рядом посижу. Действительно, минут пять она просто молча сидела рядом; потом заговорила. — Андрей, — начала она подозрительно проникновенным тоном, — я много думала в последние дни... Начало мне категорически не понравилось. Я почувствовал, как вдоль позвоночника прошёл холодок страха. Решительно глядя в первый подвернувшийся под руку документ — и не видя ни строчки — я старался размеренно дышать и, по крайней мере, радовался, что пистолет Богдан забрал. «Но подсвечники-то остались!» — мелькнула в голове досадливая мысль. — Мы не были хорошо знакомы перед тем, как вступить в брак, — вдохновенно продолжала Катя явно заранее подготовленный монолог, а я лихорадочно обдумывал, насколько велика вероятность того, что я начну швыряться подсвечниками, когда она сейчас скажет, что окончательно поняла, что не сможет быть со мной. — И я, разумеется, понимаю, что моё поведение... — разливалась соловьём она, высказывая какие-то совершенно лишние и неуместные сожаления о своей горячности — я их пропустил мимо ушей, честно говоря, потому что пытался совладать с бешено бьющимся сердцем. Когда мне это всё же удалось, я осознал, что она замолчала и смотрит на меня выжидательно. Смущённо прокашлявшись, я положил свой документ на стол и максимально ровным и спокойным тоном переспросил: — Что, прости? — нужно же было выяснить, на чём я потерял её мысль! Она чуть наклонила голову набок, глядя на меня с удивлением и сомнением, перевела взгляд ниже, снова подняла глаза и уточнила с весьма недоверчивым видом: — Что ты умудрился там такого занимательного вычитать? Я опустил взгляд и обнаружил, что бумага, которую я так тщательно пытался читать, представляет собой пустой лист. Хм, по крайней мере, теперь понятно, почему я не видел строчек — их попросту не было. Почувствовав, что неудержимо краснею, я лихорадочно попытался запрятать лист куда-то под другие, хотя она, очевидно, уже заметила мою оплошность. Неожиданно для меня она перегнулась через стол, успокаивающим жестом положила ладонь на мою руку и тихо позвала: — Андрюша! Я в недоумении сморгнул и поднял на неё взгляд. Андрюша? Она никогда меня так не называла раньше! Глаза её были тёплыми; в них плескалось беспокойство и сочувствие. — Расскажи мне, — попросила она, видимо, повторяя заключительную часть того своего монолога, который я так безалаберно упустил. Нервно сглотнув, я уточнил: — Что рассказать? Взгляд её на секунду наполнился укором, в нём явно читалось: «Ты меня не слушал, да?» — но укор быстро сменился лаской, и она мягко уточнила: — Расскажи мне, о чём ещё ты боишься, что я узнаю. Я неудержимо нахмурился и вырвал у неё свою руку. Вот ещё новости! Это что же, я сам должен рассказать ей то, что даст ей повод уйти от меня?! Она тяжело вздохнула, встала, обогнула стол, уселась сбоку от меня прямо на пол — и это в этом её кринолине! — положила руки на подлокотник — я машинально отодвинулся — устроила подбородок на руках и устремила на меня взгляд открытый и тёплый. Я отвернулся. Послышался тяжёлый вздох. Даже отвернувшись, я буквально чувствовал, как кожа горит под её взглядом. Мне казалось даже, что она смотрит куда-то сквозь кожу и видит всё то, что я как раз и хотел от неё скрыть. — Пожалуйста, — тихо попросила она и вновь завладела моей рукой. Её тонкие нежные пальчики гладили мою ладонь; потом я почувствовал, как она поднесла мою руку к губам, мягко поцеловала... Я содрогнулся, и дрожь эта, пройдя от самого сердца, кажется, хотела выплеснуться наружу слезами — я с трудом удержал их. Мучительно сглотнув — в горле пересохло — я сдался перед этой просьбой. — Мои деньги на выкуп... — крепко зажмурившись, хрипло начал рассказывать я, с трудом выдирая из себя каждое слово. — Из-за меня умер человек... — она прижала мои пальцы к своим губам. — Покончил с собой... Я говорил. И говорил. И говорил. А она молча целовала мою руку, гладила пальчиками кожу на ладони и иногда прижималась к ней лицом. И в этой ласке я черпал мужество. Я вспомнил всё, и даже больше, чем помнил: оно само всплывало в памяти и выходило наружу, теперь уже без натуги, а просто лилось, лилось, лилось из меня... нечестные сделки, подставы, подделки документов... я вывернул наружу всё, вплоть до той так и нереализованной попытки убить Гнаткевича в тюрьме и злополучной истории с Ольгой Платоновной. Наконец, я замолчал. Тщетно перебирая в памяти, я пытался найти что-то несказанное — и вспомнил. — А однажды я украл на базаре яблоко, — с глубоким отчаянием поведал я, и впервые за всё время своей исповеди услышал с её стороны смешок. — Как это тебя угораздило? — с тихой лаской в голосе переспросила она. — Деньги дома забыл, а они такие... румяные... — покраснел я. Почему-то это несчастное яблоко сейчас казалось совершенно преступным. Она снова поцеловала мою ладонь. Я тяжело вздохнул. Мы помолчали с минуту. — Посмотри на меня, — вдруг попросила она. Я чуть не свернул себе шею в попытках отвернуться понадёжнее. — Андрей!.. — вздохнула она. В голосе её в этот момент смешалось столько всего — и усталость от моего упрямства, и сетования к небесам за это упрямство, и просьба, и тихая ласка, и... Я повернулся и встретил её взгляд. Она так и сидела на полу, глядя на меня снизу вверх. Глаза её казались огромными; они ярко блестели от слёз, отражали пламя свечей и словно бы сияли сами каким-то внутренним глубоким светом, исходящим из самой души её. И этот свет, совершенно необыкновенным образом проходя от её глаз, касался меня, и я чувствовал его всем лицом. Я задохнулся этим светом. Пришло острое до мучительности понимание: я увидел в её взгляде, что она любит меня. Любит? После всего, что я ей сейчас наговорил? Она улыбнулась; прижалась к моей руке щекой, потёрлась, прижмурилась, потом сказала неожиданно бодрым голосом: — Ну что ж, теперь я, по крайней мере, знаю, с кем именно Господь объединил меня в одно целое. Видимо, лицо моё вполне отразило смятение, которое я теперь испытывал. Она лёгким движением поднялась — не отпуская, впрочем, моей руки, — упёрлась юбками о стол — теперь уже мне пришлось задрать голову, чтобы смотреть ей в лицо, — и, придав себе вид самый торжественный, заявила: — Пред лицом Господа подтверждаю, Андрей Жадан, что беру тебя в мужья со всеми твоими секретами! — Правда? — глупо переспросил я, хотя и так было видно, что она отнюдь не шутит. Она вздохнула и подарила мне взгляд более чем выразительный. 1. Это по-прежнему псалом 53, но я подумала, что будет нелишним уточнить: под «врагами» я имею в виду не несчастного пана Яблоневского или других персонажей, а тех внутренних демонов, которые помешали нашей парочке прийти к взаимопониманию в каноне. ...истиною Твоею истреби их Он смотрел на меня с таким потрясением, как будто я подарила ему целый мир. Легко рассмеявшись, я наклонилась и взяла и вторую его руку и потянула на себя. Он послушно встал, не отрывая от меня неверящего взгляда, в котором смешались удивление, вопрос, надежда, опасения, тревога... — Правда, правда! — подтвердила я сквозь смех, вытащила его на середину кабинета и закружила. Сперва неловкий, растерянный, он вдруг и сам рассмеялся. Лицо его засияло. Подхватив меня на руки, он закружил меня так, и я схватилась за его плечи в поисках равновесия... он опустил меня на ноги, а я всё держалась за плечи и смотрела ему в глаза — яркие, счастливые, невозможные! Я чувствовала всем своим существом, что люблю его так, как не любила никогда и никого. Чувство это, глубокое, ошеломительное, единым потоком проходило по всему моему телу, неслось по позвоночнику, выбивало воздух из лёгких, за невидимые привязанные к плечам ниточки тянуло наверх — казалось, я взлечу, подхваченная этим неудержимым вихрем, взлечу к самому потолку! — Катюша... — прижал он меня к себе движением бережным до замирания сердца. — Катенька... Я вжалась носом куда-то ему в шею; мягкие волосы его бороды приятно ласкали щёку, и я в упоении всей кожей лица чувствовала его тепло и гулкие толчки пульса, вдыхала его чистый и привычный запах и ощущала себя защищённой и счастливой, как никогда раньше. Всё, что казалось мне таким трагичным и неразрешимым, вдруг потеряло смысл, — важным стало только это биение жизни под его кожей, и это упоительное, глубокое, непостижимое: «Жив, жив, существует на свете, реальный, настоящий!.. родной». Я теперь не могла понять, как мне в голову пришла сама мысль отказаться от него, потерять его по своей воле — такого живого, такого родного, такого моего... Как я в момент забыла всё, что он значит для меня, и всё, что было между нами трепетного и светлого — и как мучительно нарисовала в своей голове образ человека страшного и чужого, который пугал меня до дрожи, от которого я хотела скрыться всеми доступными способами. Я ведь боялась его! Боялась, как в своё время боялась Григория Петровича! Мне даже казалось со всей несомненностью, что я провалилась туда, в своё прошлое, что снова бегу от страшного, жестокого хозяина, который видит во мне лишь вещь, предназначенную для его утехи. Но разве Андрей хотя бы раз давал мне повод?.. Я замерла. С мучительно острой тоской я вспомнила, как очнулась в его больнице, привязанная к кровати, как профессор по его приказу травил меня эфиром... Именно после этого во мне произошло такое смешение: я увидела в Андрее врага. Я снова почувствовала себя игрушкой. Любимой, но игрушкой. Которую наряжают и ласкают, когда она послушна и мила, и которую наказывают, если она проявляет своеволие. И он ведь... добился своего, да? Или нет? Всё смешалось в моей голове. Он ведь продал все эти заведения, правда? Продал только для того, чтобы оправдаться в моих глазах! Но почему... Я нахмурилась, пытаясь понять, почему... почему всё сложилось так, как сложилось? Зачем, за что эта дурацкая больница, эти верёвки, этот эфир? Сосредоточившись, я попыталась вызвать в памяти события того страшного вечера. Я пришла к нему с его тетрадью, чтобы обличить его обман... он оправдывался, глупо и жалко, говоря, что тратит эти деньги на благие дела... а дальше я не помню. Я, кажется, возмущалась, он, кажется, попрекал меня тем, что и моя свобода куплена за эти деньги... Воспоминания путались в моей голове, я никак не могла сосредоточиться, что-то постоянно ускользало... Я хотела уйти, да! Этот его попрёк — мол, что это он купил мою свободу! — резанул меня по сердцу, резанул по больному. И я... Я вздрогнула, вспомнив: я сказала ему, что пойду и всем расскажу. Неожиданно меня выдернул из размышлений и воспоминаний его напряжённый голос: — Я чем-то обидел тебя? Я чуть отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо, и с недоумением переспросила: — Что? От недавней его солнечной улыбки не осталось и следа; он смотрел на меня хмуро и тревожно. — Ты вздрагиваешь, сопишь возмущённо и, кажется, намерена порвать мой жилет, — перечислил он. Я обнаружила, что, в самом деле, вцепилась ногтями в его плечо со всей исступлённостью, смяв ткань жилета. — Я... — смущённо откашлялась я, аккуратно разжимая пальцы и совсем отстраняясь. Он тут же отпустил и даже сделал полшага назад. В обращённом на меня внимательном взгляде открыто читалась тревога. Мне невольно вспомнилось недавнее объяснение с Яблоневским — тот, нимало не тревожась, зажал меня к окну и явно не заметил, что нарушил границы моего личного пространства. Что уж говорить о Григории Петровиче, для которого этих границ попросту не существовало! Андрей же всегда, всегда был крайне деликатен. Ему было достаточно лёгкого намёка, чтобы незамедлительно отступить. Я не могла, категорически не могла связать это воедино и понять, как сочетается эта крайней степени деликатности, которую он всегда проявлял в отношении меня, и все эти больницы и пистолеты! Ладно, оставим в стороне вопрос с пистолетом — это был явный психологический срыв, и всё к нему очевидно шло, и я сама во время того разговора видела, что он находится на грани, и даже ещё подумала, когда он вертел тот ужасный кинжал в руках, как бы он не надумал причинить им вред себе... у него было такое лицо в тот момент!.. Нет, я не могу это никак увязать! Никак! Я почувствовала, что мною снова овладевает отчаяние. Могу ли я доверять ему? Или вся его ласка, вся его нежность — это лишь тогда, когда я соответствую его ожиданиям? Как проверить, как убедиться?.. Я сделала шаг к нему; протянула руку и разгладила хмурые морщины на его лбу; проигнорировала вопросительный взгляд. Провела пальцами по виску, по щеке... Вздохнув, он прикрыл глаза и повернул эту половину лица ко мне, подставляя её под мои ласки... привстав на цыпочки, я прижмурилась и поцеловала его в висок... ниже, ниже, почти спустившись к рту, отклонилась в сторону. Он послушно подставил мне шею, и я стала покрывать поцелуями и её... — Катя, — вдруг отвлёк меня от этого занятия его строгий голос, — ради Бога, что ты задумала? — Что? — мгновенно смешавшись, покраснела и отступила я. Он сложил руки на груди и посмотрел на меня весьма хмуро и грозно. Не дождавшись ответа, прокомментировал: — Для женщины, которая надумала соблазнить мужа, у тебя слишком перекошенное и испуганное лицо, радость моя. Я жалобно моргнула. Как это он умудрился рассмотреть выражение моего лица? Нет, ну как? — А ещё скованные движения, напряжённость, — смилостивился над моим недоумением он, расшифровывая причины своей прозорливости. — И очень подозрительная манера, целуя, держаться при этом максимально далеко, — он смерил меня прищуренным взглядом. — Мне казалось, если я обниму тебя, ты в припадке забьёшься. — Я поёжилась, выдавая справедливость его выводов. — Поэтому хотелось бы мне знать, — завершил свои наблюдения он, — зачем ты делала то, что явно делать не хотела? — Опыт ставила, — буркнула я, отворачиваясь. — Вот как? — я даже спиной почувствовала, как выразительно он поднял брови. — И что, как прошло? — Не помогло, — скованно ответила я. И в самом деле, чего я хотела узнать? Убедиться, что он радостно наброситься на меня, стоит только предложить? Нет, ну а что бы было странного или страшного в том, чтобы муж ответил на ласки жены? Что бы это мне доказало или опровергло? «Но он заметил, — разумно возразил мой внутренний голос, — что я целую его неискренне». — То есть, помогло, — тут же поправилась я и невнятно пояснила: — Но это как раз и не помогло. Я-то хотела самой себе доказать, что ему нет дела до моих чувств, и что он, не задумываясь, воспользуется мною, просто потому что может и хочет! А теперь всё запуталось ещё сильнее! Нет, положительно, это невыносимо! Как, как он может то привязывать меня и травить, а то — замечать, видите ли, испуганное выражение лица и скованные движения! Не может так быть, ну не может! — Возможно, — прервал меня его мягкий голос, — если ты объяснишь мне, в чём дело... Я повернулась, глядя на него отчаянно, и спросила: — Ты знаешь, как это страшно? Проснуться и обнаружить, что привязана!.. — как я ни крепилась, голос мой дрогнул от воспоминаний. По лицу его пробежала хмурая тень; он опустил глаза и тихо ответил: — Знаю. — И тут же быстро поправился: — Впрочем, в таких ситуациях я засыпал уже связанным. Я замерла, ошеломлённая. Как же это я забываю, забываю постоянно, что он тоже, тоже был крепостным! Что он знает, каково это... На меня рухнуло ошеломительное понимание этой его запредельной бережности: просто... просто он знает. Он сам был вещью. Он, как никто другой, понимает, как важно... Сердце сжала обида. Но если он так хорошо понимает — то почему? — Почему же тогда, Андрей? — озвучила я этот вопрос, делая шаг к нему и пытаясь заглянуть в его лицо в надежде понять. Он нервно сглотнул, потёр рукой плечо. — Я испугался, — чужим, безразличным тоном сказал он, не глядя на меня. — Испугался, и принял неоптимальное решение, о котором, поверь мне, глубоко жалею, — он поднял на меня болезненный взгляд. — Испугался... что я расскажу?.. — тихо уточнила я, не отводя от него глаз и пытаясь проникнуть в самую суть его. — Да. — Коротко ответил он. Я нервно прошлась по кабинету, лихорадочно размышляя. Точнее, пытаясь размышлять: в основном своими мыслями я невольно вновь и вновь обращалась к нему, вспоминая его глаза, его лицо. Порывисто оглянувшись, выхватила его фигуру: он, отвернувшись от меня, опирался рукой на стул. Я не видела отсюда его лица, но наверняка угадывала его выражение: слишком часто в последние дни я видела это выражение обречённой сосредоточенности. Не выдержав, я быстрым шагом подошла к нему, обогнула и обняла так крепко, как смогла. — Катя... — тихо вздохнул он, обнимая меня в ответ, всё так же осторожно, нежно, как будто я была очень-очень хрупкой, и, ежели сжать меня посильнее, непременно сломаюсь. Всхлипнув, я вжалась в него ещё сильнее, изо всех своих силёнок. — Катюш... — он мягко поцеловал меня в макушку и неожиданно пожаловался: — Ну, в самом деле, я уже не могу так больше. Не желая отстраняться от него даже ради того, чтобы взглянуть ему в лицо, я только промычала что-то в его жилет, пытаясь этим выразить своё непонимание. Почувствовала, как под моим лицом двигается его грудь — это был тяжёлый вздох. — То обнимаешь — то обвиняешь, — пояснил он. — То снова обнимаешь — то опять обвиняешь. Катюш, ну я же не железный. Поражённая, я замерла и прокрутила в памяти последние несколько часов. Мне стало мучительно стыдно. Он был кругом прав: я в момент переходила от ласки к холодности и обратно, и для него, совершенно точно, причины подобных метаний не могли быть ясны. — Я запуталась, — тихо призналась я. — Я вижу, — согласился он, аккуратно гладя меня по волосам. Его нежные тихие движения отдавались лёгкой щекоткой и успокаивали. Я слушала его дыхание и не хотела, чтобы это прекращалось. — Ты не можешь простить мне?.. — наконец, спросил он, и я отчётливо догадалась, чего ему стоила ровность тона. — Я всё простила, всё! — порывисто заверила его я, снова стискивая его изо всех сил и носом зарываясь в его жилет. — Но?.. — уточнил он, гладя меня по спине. Вздохнув, я поняла, что нужно всё же объясниться. Отстранившись самую малость — лишь чтобы иметь возможность заглянуть ему в лицо — я пожаловалась: — Я боюсь, Андрей. Я боюсь... — голос всё же дрогнул. — Что если... если я опять буду в чём-то несогласна с тобой... ты... — не выдержав прямого зрительного контакта, я снова уткнулась в него и пробормотала: — Что ты снова применишь силу. Он поражённо выдохнул. — Я идиот, да? — с большим удивлением в голосе уточнил он. — Катя... — я решилась поднять глаза. Он смотрел серьёзно и внимательно. — Никогда, слышишь? Никогда больше я не сделаю ничего подобного. Поверь, пожалуйста, — его глаза смотрели мне прямо в душу. — Я слишком боюсь потерять тебя. И я поверила. Полно и безоговорочно. Снова положила голову ему на грудь, слушая мерный стук его сердца. Подумала. Хмыкнула. Ещё подумала. Посмотрела на него и уточнила: — Андрей, взгляни, пожалуйста! У меня лицо не перекошено? Он остро и внимательно обшарил меня взглядом и вынес вердикт: — Нет... — И не испугано, да? — сделав круглые глаза, переспросила я. Он покачал головой, кажется, начиная догадываться, к чему я веду; во всяком случае, во взгляде его загорелись так дорогие мне искорки подступающего смеха. — И слава Богу! — хитро улыбнулась я, потянулась наверх и поцеловала его. Видимо, в этот раз с моим лицом и впрямь было всё в порядке, потому что он принял мой поцелуй со всем положенным примерному супругу пылом. И даже сверх того. ...этой ночью мне очень, очень пригодились секреты, поведанные сегодня пани Макаровой. Есть, всё-таки, свои очевидные преимущества в том, чтобы дружить с хозяйкой заведения, в котором твой муж развлекался в холостяцкие годы! Он, к слову, конечно же, догадался, откуда у меня столь неожиданно приобретённые познания. — Катя!.. — с отчаянным всхлипом откинулся он на подушку. — Только не говори, что вы обсуждали... Я искренне и заливисто рассмеялась. С досадливым стоном он схватил вторую подушку и спрятал в ней лицо, явственно покрасневшее даже в смутном свете немногих свечей. С глубоким внутренним ликованием я не отказала себе в удовольствии усугубить его смятение: — Это ты ещё не слышал, что о тебе девочки говорят! Он промычал в подушку что-то досадливое. Потом, видимо, справившись со смущением, подушку отбросил и перехватил не ожидавшую подвоха меня, подминая под себя. Я взглянула в его глаза и задохнулась — они горели, отражая огонь свечей, и словно прожигали меня насквозь. — Я жестоко отомщу, - нарочно замогильным голосом пообещал он. Я снова было рассмеялась, но уже через несколько секунд задохнулась от перехвативших горло чувств: мстил он, определённо, с полным знанием этого дела.