***
На белом футоне, которых в комнате уже привычно два, хотя каждый помнит то время, когда их было три, лежала девочка, уставившись в потолок, её нога была согнута, а кожа чуть ниже левой ключицы неприятно ныла, её рука сжимала простынь, лишь бы не потянуться и не почесать ноющее место. А её брат, сидя на своём футоне, подозрительно долго читал одну страницу книги, будто бы смотря насквозь, совсем не видя букв. –Юмико? –М?- названная даже не взглянула в его сторону, продолжая рассматривать такой интересный потолок, и она была уверена, что и сам Осаму не смотрит в её сторону, будто бы начиная разговор с самим собой. У них это было вроде какого-то обычая— не смотреть в глаза при разговоре, как это было принято. –Как думаешь здесь есть камеры?- а вот это уже не очень, её плечи слегка дрогнули, а пальцы ног подогнулись, правда в лице она никак не изменилась. Она тоже думала об этом в последнее время и очень не хотела бы, чтобы об этом думал и он тоже, ведь тогда, вероятно, они это сделают. Они как-то раз, давно уже, зашли в кабинет, который почти всегда был закрыт и его можно было бы назвать обычным, ни чем не особенным, если бы не одно "но". В нём на столе и вообще на всех свободных местах были компьютеры, мониторы и на каждом из них своё изображение. На одном комната, а в ней двое детей, на другом чей-то кабинет с деревянным столом, заваленным какими-то документами, где-то пустая комната или коридор, а на ещё какой-то суматоха из врачей. Как можно было догадаться видео-фиксация вообще всего, что происходит. Тогда они так и не смогли получше разглядеть всё, ведь буквально через минуту после того, как они туда вошли, в коридоре раздались чьи-то шаги, направляющиеся к двери. Им пришлось спрятаться, каждый из них помнил, что было в тот раз, когда они зашли туда куда не следовало, а во все следущие разы этот кабинет был закрыт на ключ. Конечно, камера была и здесь, возможно где-то спрятанная в вентиляции или в другом углу. Но близнецы сейчас говорили совсем не об этом. –Ты же понимаешь, что это...- взгляд карих глаз из скучающих стал серьёзным и сосредоточенным. Эту затею можно с лёгкостью назвать проигрышной. Это было опасно и глупо, но этого так хотелось. –Вполне. Но ты же тоже хочешь это провернуть, разве нет..? –Ладно,- она сдалась, что уж тут скрывать безумно хотелось сделать то, что не могли сделать все они, но так мечтали об этом. Всё очерствело, просто хотелось уйти отсюда, бросить всё, сбежать, выйти на улицу и надеется, что всё будет по-другому. Может прихватить с собой и других, хотя под сомненьем даже возможность существования выхода отсюда, ведь сколько они ходили по коридорам, ни разу не видели ничего даже отдалённо напоминающего выход. Раздался тихий голос Осаму, они всегда говорили на грани слышимости, опять же этим напоминая мать. Это было непроизвольно, как будто так и должно было быть. – Как говорится "кто не рискует, тот не пьёт шампанское". –"А кто рискует—пьёт, что-попало".***
Осаму выглядел спокойным, стоя перед белой дверью, что к удивлению была открыта, как будто кто-то был внутри и ждал его там. Нет, не совсем. Он знал, что там кто-то есть. На нём была обычная одежда, состоящая из белой рубашки и чёрных то ли джинс, то ли ещё чего-то, а в слегка дрожащих руках, которые были единственным, что придавало ему нервный вид, выставленных вперёд, лежал пистолет. Странным было лишь то, что нашли они его в том шкафу на верхней полке рядом с фонариком. Кто и зачем их туда положил их не касалось, по крайней мере они сами будут в этом виноваты. Дверь отворилась толчком ноги и он прошёл внутрь. Перед его глазами предстал парень лет двадцати пяти с блондинистыми волосами чуть выше плеч и в знакомом белом халате. Он относительно недавно в этом месте, если припомнить, то они видели его от силы пару раз. Тот сидел напротив двери и как только Осаму вошёл, его тёмно-зелёные глаза слегка расширились, что выглядело как-то наигранно, и он тут же расплылся в улыбке, вставая и совсем не обращая внимания на направленный на него ствол, заговорил, хотя уж скорее начал жаловаться. –Ох, а я говорил им, что в конце концов это их отношение сыграет с ними в злую шутку. Но, конечно, кто будет меня слушать? За это они и поплатились. Собственноручно открывать доступ живым экспериментам почти куда угодно—это же безмерно глупо. Вот видишь, ты даже где-то пистолет раздобыл. Где же такое видано? То же самое, если подопытную крысу оставить в открытой клетке и ждать, что она не сбежит. Да, будет немного жалко оставлять это место. Здесь же так много возможностей и так много можно сделать с одаренными, изучая эти способности. И никому в голову не пришло увеличить безопасность. Как итог практически ни один эксперимент не выйдет в свет, а на этом можно было не мало заработать. Но нет же! Из всех с кем я общался здесь есть только один, умеющий думать. Вот увидишь, только его эксперимент выйдет в свет. Ох, неважно! Стреляй, а-то обидно будет, если ты не сможешь меня убить. Поднимать бунт, не умея убивать. А я не крыса, чтобы сбегать с тонущего корабля. Хотя нет, постой! Вас же двое? Так вот, уходя, сожгите это место до тла! Он упал замертво, всё равно от него ничего дельного не добиться, а болтать не о чём он смог бы целую вечность. Он не скажет, что даже не мог услышать его последние слова. Он не слышал ни его голоса, ни самого себя. Взгляд метнулся на камеры и пистолет непроизвольно выпал из рук, ударившись об кафельный пол с характерным звуком, после этого ногой откинутый в сторону— от него толку теперь столько же сколько от мёртвого тела, в нём был один единственный патрон. Сам Осаму подошёл к столу с камерами, оглядывая комнату и вспоминая её—почти ничего не изменилось с тех пор. Каждый монитор поделëн на четыре изображения и каждое из них сменяется другим. Здесь сотня, может две, а то и три камер и на каждой всё застыло. Абсолютно ничего не происходит, словно это не видео, а картинка, но время в углу на всех одинаковое и не стоит на месте, что даёт понять— это изображения происходящего в реальном времени. А если и встречались люди, врачи или ещё кто, все до единого были мертвы. Как ещё объяснить, что в коридоре лежит двое женщин в халатах, а кто-то, чуть ли не падая со стула, "спит" за компьютером. Теперь понятно почему он сказал "поплатились" в прошедшем времени. Это он их убил. Как? Скорее всего газ. Нам же проще. Взгляд метнулся на стол, замечая на нём мигающую кнопку, которую он без раздумий выключил, полупустую чашку с ещё горячим чаем и чёрную резинку, которой по-видимому врач заплетал свои волосы при работе. Нужно предупредить Юмико и подождать пока газ развеется. Наверное всё таки уже подросток, собираясь открыть дверь и выйти, остановился прямо перед ней, заприметив боковым зрением какое-то отражающее свечение. Оглянувшись назад, он не заметил ничего, что могло бы отражать свет, но доверяя своему зрению, прошёл через всю комнату к тумбочке, по пути переступая чужую уже наверняка холодную руку. На тумбочке, спрятавшись за документами, лежала связка ключей, которую Осаму в последствии прихватил с собой. Мало ли может пригодится.***
Тишина. Не такая какую они когда-либо слышали, совсем другая. Раньше если и было тихо то где-то обязательно что-то происходило и этот шорох улавливался краем уха. Такая тишина может быть разве что на кладбище в чаще леса, неслышимо прерываемая шелестом листьев, как сейчас—их редким дыханием. И они оба думают о чём-то своём, не решаясь высказать свои мысли, поделится ими. Никто не ожидал, что это будет так просто, честно, никто не ожидал, что у них вообще выйдет. Ну, конечно, кто составляя план, которого у них по сути и не было, будет включать в него того, кто ненароком сделает всё за тебя? Никто. Вот и они не предположили такое развитие событий. Все так называемые подопытные были мертвы—газ был отравлен, а у врачей, как оказалось—усыпляющий. Оставалось только перерезать им глотки, отсюда никто кроме них не уйдёт живым. Отца они не тронули, просто крепко превезав ко стулу. На него у них особые планы, они позаботятся о том, что в последние часы своей жизни тот пожалеет, что вообще родился. Они думали, что делать теперь. Как избавиться от этого ошейника с номером? Как найти дверь ведущую на выход? Как скрыть все шрамы,которые явно испугают людей? И тому подобное. Юмико, смотря в никуда, вертела в руках скальпель, который они здесь же и нашли, по единому мнению это было что-то вроде общего кабинета для дискуссий и центральной лаборатории. В этом раньше для них закрытом и открытом сейчас ключами из связки, помещении было многое, начиная от большого круглого стола с экраном для презентаций, компьютером и зелёной доской с мелом, прикрученной к стене, заканчивая микроскопом с медицинскими инструментами, извечными папками и ключами от всех запертых дверей. К удивлению ещё это было одном из немногих место, где никого не было. Кого, кого, а обманывать самого себя лучше не стоит— думают они совсем не об этом. Номер? Думаю, его можно просто перерезать чем-то. Выход они нашли в базе данных компьютера, где была точная схема всех помещений в несколько этажей, что не мало удивляло: они как-то раньше и не замечали, что иногда по лестницам или же они были заперты. Там же нашлось объяснение тому непонятному шраму на левой ноге, походящему на тот, что был на руке, но он скорее от регулярных уколов. Чип. Их местоположение постоянно отслеживали, конечно сейчас отслеживать будет некому, но вероятно они как-то от него избавятся—главное будет не повредить его, а-то вдруг что. Насчёт шрамов. Тоже что-то придумают. Осаму приметил, как сестра прекратила вертеть скальпель в подрагивающих пальцах— они теперь всегда были такими, это было уже что-то привычное, нормальное, ни олин из них давно не обращал на это внимание. Она, убрав свои волосы, которые были чуть ниже плеч, преподнесла остриё к чёрной материи и резким движением перерезала её, вместе с этим полося по коже, из свежей раны потекла алая кровь, а та даже не поморщилась, лишь на пару секунд прикрывая глаза, утирая свободной рукой капельки крови и возвращая волосы в прежнее положение. Ошейник, с таким знакомым и столь же ненавистным номером— 649 без точки; да, именно без точки, ведь у Осаму с точкой, идентичные номера, различие было лишь в маленькой точке, и задаваться вопросом почему так— нет ни малейшего желания, упал на пол, оставив за собой шрам, как напоминание, подпись, которую часто оставляют люди в совершенно разных местах, чтоон там был. Её плечи слегка расправились и она легонько подкинула скальпель в его сторону, даже не смотря, прекрасно зная, что тот и сам поймает, сделав тоже самое. Они думали об отце. О том, что они будут с ним делать. Нет, они знали, что именно они с ним сделают, но как... Ведь если они будут там вдвоем, то просто будут мешать друг другу. По меньшей мере. Это будет неудобно, неправильно. Каждый знал это, и каждый хотел сделать это сам, хоть они и понимали, что нет существенной разницы в том кто это сделает. Осаму выдохнул, в том-то и дело, что разницы нет, кладя с краю окровавленный скальпель, он прошёл к выходу из помещения, остановившись лишь перед самым порогом, он чуть повернул голову назад, даже не питаясь смотреть на сестру и зная, что она спокойно смотрит ему в затылок, ожидая пояснений, вовсе не нуждаясь в последних, а уголки его бледных губ слегка приподнялись и он сказал фразу, которая позже будет иметь два смысла, если не три. –Обычно для девушек придерживают двери, ведь так? Так что... Дамы вперëд.***
В комнате, которую можно было бы назвать пустой, если бы не письменный стол, стоявший там разве что для того, чтобы занять пространство или служивший исключительно, как тумбочка (возле него даже не стоял стул, который в итоге пришлось тащить из соседнего кабинета) и полки, скрытые за дверцами и прикрученные к стенам вместе с выдвижными ящиками, под завязку забитые бинтами, перекисью и кучей каких-то таблеток со странными не читаемыми названиями, стояла Юмико, крутя в руках то ли новый то ли уже чистый скальпель—ничего другого из острого здесь так и не нашлось, да даже если бы и нашлось, скальпель явно будет острее того же ножа, и безразлично смотря на привязанного к стулу мужчину средних лет в бессознательном состоянии. У него, мужчины чуть меньше сорока, на вид которому не дашь и больше тридцати, были необычные серовато-коричневые волосы, ближе к кончикам становившиеся почти пепельными. Они слегка спадали на и без того закрытые глаза, которые, как помнится должны быть то-ли до того темно-карими, то-ли вовсе чёрными, что почти сливались с зрачками. Мужчину можно было бы назвать красивым и лишь представлять каким он был лет десять-пятнадцать назад, если не знать всего того, что он сделал. И если бы на него сейчас не смотрела та, кто привык, и научен горьким опытом, смотреть не на внешнюю оболочку, а внутрь, в самую самую суть человека, видеть всё, что так старательно пытаются скрыть: мысли и намерения, характер; а главное не показывать, что ты видишь это всё, отсчитывая минуты, лишь бы не думать о чём-то сейчас совершенно не нужном, до того, как он откроет глаза, и совсем не для того чтобы узнать какого они всё-таки цвета. А вот это уже можно назвать разочарованием, можно было бы сказать полным, но в данном случае, кажется, уже перилитым через край... Через парочку, ладно десяток, но это же ещё мало, разрезов с идеально на ходу подобранными словами—они бы никогда не стали ломать кого-то только физически, если можно доломать его и морально. Высказать ему в лицо всё, что заставит почувствовать вину и сожаление, опустошение с неприятным остатком на кончике языка из-за того, что его читают, как открытую книгу или, как первый лист в случайно подобранной газете с новостями; вывернуть наружу всю его сущность, душу, если она имеется, всё до остатка и с потрохами; заставить разглядеть каждый ужасный уголок и момент его бренного существования, оставив за собой тягучую и тупую боль в животе, где у обычных людей, как говорится, летают бабочки или скребутся кошки, он же почувствует, как туда наваливается вся тяжесть этого мира и, как от каждого её слова остаются глубокие, почти сквозные раны. Конечно, можно усомниться в том есть ли у него вообще совесть, но она позаботиться о том, чтобы она проснулась, а если её и не было, то появилась. Ну, так вот, он молил о пощаде, о том чтобы она прекратила, да и весь его был, мягко говоря, не очень: его глаза слипались, лицо побледнело, руки дрожали, не уместно не упомянуть про раны и алую кровь, стекающую с них—её было не так уж и много, как могло бы быть, она не собиралась перерезать ему вены, так бы он слишком быстро отчитался бы, вот содрать кожу, да, можно попробовать. Он не ожидал. Он на полном серьёзе думал, что ему ничего не будет. Возможно не все так считают, но закон бумеранга: всё, абсолютно всё, чтобы ты не делал—будь готов к тому, что это может вернуться и хорошенько долбануть по голове, если ты не попытаешься и не будешь готов словить. Самоуверенность—это конечно хорошо, но не тогда, когда она ходит по крою и, шатаясь, чуть ли не переваливается за границу к безрасудству, которое, вовсе не учитывая последствия, думает, что всё будет именно так как ему захочется. Пришлось прерваться и идти искать среди всех этих бессконечных склянок с лекарствами или ещё чем-то, какие-нибудь таблетки, лишь бы он не потерял сознание раньше времени. Она всë равно не собиралась исполнять его просьбу.***
Только шаги разбивали недавно устаявшуюся тишину. Только одно сердце билось в этом месте. Вскоре здесь не останется никого и никто не посмеет вернуться сюда, точно так же, как подросшие птенцы покидают родное гнездо и больше никогда в жизни не возвращаются в него. Глупое сравнение. Останется лишь гадать проберëтся ли сюда природа, обосновавшись в безлюдном месте, хотя бы через пару лет. Ведь большая, если не вся часть находится под землёй , а если звери и доберутся до нижних ярусов, не испугаются ли они присутствия смерти в этом месте. Её слабый запах витает в коридор сейчас, а что будет через три или четыре года, когда никем не убранные тела начнут разлагаться. Пропитается ли этим запахом воздух, станет ли он сухим и неуловимо тяжёлом. В общем-то не столь важно. Шаги неприятно отдавались в ушах, хотелось остановиться, лишь бы прекратить издавать какой-либо шум, но ноги упрямо шли дальше, совершенно не обращая внимания на её желания. Юмико вовсе не смотрела под ноги, лишь на свои руки, выдвинутые перед собой. Её растрëпанные шоколадные локоны спадали на глаза, закрывая обзор, но это было так привычно, что вовсе не мешало, кончики волос слегка щекотали забинтованые, как и у её брата, в нескольких слоёв руки. Она выглядела по-другому: на ней были чёрные джинсы с завышенной талией, внешне напоминающие брюки, чёрная обувь на чуть высокой подошве и белая блузка, которую белой назвать уже было сложно— на ней всюду были пятна чужой крови; на всех не скрытых одеждой участках и даже, казалось, под одеждой были белоснежные бинты. На шее, прикрывая шрам и чуть сдавливая её, мешая дышать, но к этому можно будет привыкнуть, как и к обуви, на руках, которые она и осматривала, задумавшись о чём-то далёком, на левой они доходили до запястья, а на правой опутывали кисть, оставляя свободными лишь пальцы— одно маленькое отличие от Осаму, у неё там, разрывая ладонь на две части, был шрам практически поверх того, что обычные люди называют "линией жизни". То, что вероятно удручало её так это то, что на бинтах, ранее белых, были пятна крови чуть ли не вдвое больше, чем на блузке. Словно на чистом только что выпавшем снегу убили зверя и его кровь, ранее такая тёплая, бурлящая в венах, разбрызгалась, вырисовывая, как на холсте, узоры и завитушки. Красные. Бордовые. Странные.