Криптонит

Это мог бы быть тот самый киношный момент, над которыми я до того всегда смеялась — он везёт меня на мотоцикле, а я прижимаюсь к нему со спины. Нет, правда, от таких оригинальных сюжетных поворотов у меня была одна реакция — закатывание глаз. Она обязательно в его кожаной куртке, а он обязательно плохиш. У нас всё было не так. На мне была моя собственная куртка, шлем, который он натянул на меня, а я была не в состоянии сопротивляться и лишь растерянно смотрела на его внимательное, сосредоточенное лицо. Он спокойно смотрел на дорогу, ведя мотоцикл очень аккуратно, — и в этом не было ничего от плохиша. И ещё мои пальцы кололо от декабрьского мороза. Я бы посмеялась, правда, потому что в этом было нелепо всё. Мы вышли из школы, я — оглушённо-растерянная; он — как всегда, предельно собранный, на первый взгляд. Я бы поверила, если бы он не уронил на лёд ключи, тут же буркнув: «Блять». Я уже привыкала к его единственной эмоции, он — видимо, к моему присутствию. Если бы ещё не ощущалась эта электрическая проволока вокруг. — Серьёзно? Мотоцикл? Зимой? — Машина. Сломалась, — с досадой скрипнул он зубами и скосил на меня взгляд: «Я не думал, что со мной будет ещё один груз, не ждал этого бедствия». — Я не депрессивный японист, который хочет сдохнуть на дороге. Конечно. Он воплощение слова «рациональность». Воплощение понятия «разум». Я — воплощение всего противоположного. И точно не упустила бы возможность приблизиться к тому, чтобы помереть на скользкой дороге, врезавшись в фуру. Наверняка он понял, о чем я подумала (а подумала я: «Ваша колымага ещё двигается? Странно»). Его взгляд снова резанул меня — быстро и слегка больно (всего лишь слегка), будто он и правда мог читать мои мысли. Так что: я за его спиной, обнаглевшая настолько, чтобы обхватить его за пояс. Он не замирал, не переставал дышать, но я чувствовала, как эта необычность ложится нам обоим на плечи, замедляет поток кислорода в лёгкие. Ощущается как фейерверки. Снова прикасалась воровато, ожидая, что отрубят руки, как вору. У меня было оправдание: я боялась разбиться (нет). Так что: я бы посмеялась, если бы не была одной из девочек из фильмов, которая улыбается, нюхая футболку своего парня. Потому что, чувствуя лезвия бабочек внутри, я поняла, что я ею была. Меня так пугали эти бабочки когда-то — мне казалось, они сжирают меня изнутри, а я не понимаю, что происходит. Они перекручивали внутренности наизнанку, и мне хотелось кричать от боли, смеяться, плакать. Сейчас мне хотелось лишь быть к нему ближе и одуревшим взглядом скользить по его скуле. С этими бабочками можно было ужиться, а вот без них — уже невозможно. Я всхлипывала уже по привычке, тут же подавляя эти всхлипы. Я быстро впадала в крайности, и мои эмоции доводили меня до исступления, но точно так же быстро потухала, так что ужас от того, что было, исчез тоже довольно быстро. На смену ему постепенно приходил стыд и отвращение за саму себя — за то, как я себя вела до. За то, какой я была немощной. Так что оставалось лишь желание гордо вздёрнуть подбородок — то, чем я обычно прикрывала этот стыд. Это я контролировала. А вот взгляд на Александра Ильича как на своего личного бога — нет. Я бы рада это сдержать, но внутри меня будто пульсировало огромное солнце, и я не могла не смотреть на него робко, сквозь опущенные ресницы, потому что оно меня разрывало, грозясь взорваться. Мне хотелось вцепиться в него навечно. «Вы уже спасли меня, будете спасать всегда? Будете же? Пожалуйста-пожалуйста». — Теперь вы поставите Дементьеву двойку в году? Типа… ну, завалите его ради меня? Это был вопрос, заданный шутливым тоном, но в голосе всё равно было слышно скрытое желание крови. И он, со смехом посмотрев на меня через зеркало заднего вида, не мог видеть моего наигранного невинного взгляда сквозь шлем, но, я уверена, видел. — Ты такая мстительная. «Мне это нравится». Почему, почему я услышала это в его голосе? — Куда вы меня везёте? В ночной клуб? — типа… как взрослую? Я этого не спросила, но оно вертелось у меня на языке, и я надеялась на это. Мне было невыносимо то, как он смотрит на моё отражение в зеркале заднего вида — оценивающе, с медленно изгибающимися в почти умилённую усмешку губами. «Ути, какой котёночек». Хотелось топнуть ногой, а потом расплакаться от злости. Но у меня не осталось слёз, а быть слабой всё ещё невыносимо, так что я просто нетерпеливо заскрежетала зубами и поджала губы. — Какой ночной клуб, Юдина? Тебе только отсыпаться дома. И не пыхти так злобно. Я внезапно испугалась. Что я окажусь дома, рядом с Ирой. Что он исчезнет так быстро. — Не… не надо домой. Меня там ремнём бьют, — мне даже не пришлось подделывать испуг, голос и так тонко блеял. Он сканировал меня. Уверена, видел все мои эмоции даже через этот чёртов шлем. Я старалась выглядеть как можно более честно. Он повернул голову, чтобы мне было лучше его слышно, и я вздрогнула, увидев его профиль так близко. Увидев его изогнутые в весёлой ухмылке губы. — Я помню о твоих актёрских талантах, но всё равно сделаю вид, что поверил. Вспомнив то происшествие на базе, я покраснела. Но: бабочки, бабочки, бабочки. Что-то было в этом разговоре другое, непохожее на наши прошлые разговоры, что заставляло моё сердце ухать и дыхание учащаться, а мозг взрываться. Потихоньку, по одной клеточке, как пузырьки шампанского. — Сядем в кафе. Выпьешь кофе, успокоишься… — я хотела нетерпеливо выкрикнуть: «Я уже, блять, спокойна!», но, увидев, куда он меня привёз, не смогла сдержать смех. Особенно глядя на то, с какой досадой он поджал губы, останавливая мотоцикл. — «Просто выпьешь кофе и успокоишься?» — передразнила я, не переставая смеяться. Он резко взял из моих рук шлем. — У людей Новый год, какое спокойствие? Это было наше придорожное кафе с дурацким названием «Еду, ем». И даже на улице было слышно, как хорошо там веселились люди среднего возраста под «Седую ночь» Шатунова. Я немного сжалась, когда мы заходили в эту забегаловку со снежинками на стёклах, мишурой на стенах и липучими буквами, сложенными в «С Новым годом!», и танцующими странные танцы чьими-то мамами. Я подняла на него взгляд, чтобы убедиться — неужели ему было совсем плевать, что нас видели вместе? Да. Плевать. Его профиль был настолько холоден, что впору делать статую греческого бога. Так что я попыталась слепо идти по стопам своего учителя. Но у меня не получалось полностью наплевать. Если он был дьяволом, то я всего лишь маленьким бесёнком. — Здравствуйте, что будете? — подбежала весёлая и потная официантка. Александр Ильич заказал себе карамельный латте, и девушка посмотрела на меня. — А ваша девушка что будет? Может, шампанского под праздник? Александр Ильич кратко помотал головой, кинув властное: «Нет». Я даже не обратила внимание на то, что он не пытался её разубедить, что я не его девушка; я тут же вскинула голову и злобно воззрилась на него. А в голове стучало: «маленькая, маленькая, маленькая». Я, чёрт возьми, не маленькая. — Почему вы решаете за меня? Девушка, принесите мне, пожалуйста, шампанского! — мой голос звучал настолько возмущённо, что перекрыл громкую музыку. Он хмыкнул, уголок его рта поднялся. — Девушка, ничего ей не несите. Ей нет восемнадцати. А я согласие не даю. — Да как вы можете… — я аж открыла рот. Его смеющиеся глаза ожидали от меня чего-то. Официантка растерянно переводила взгляд с него на меня. И я требовательно вскрикнула: — Девушка! — Извините, если вам нет восемнадцати, я ничего не могу поделать… — А вы знаете, кто мой дед? Вы хотите, чтобы он узнал, как вы относитесь к клиентам и пожаловался куда надо? — совсем вспылила я, прекрасно понимая, какую чушь несу и как это глупо; но я в очередной раз начинала слепо бросаться словами, как дротиками, перед тем, как подумаю, что скажу. У меня горели щёки — особенно когда я поняла, что я сказала, но я всё равно упрямо выдвинула вперёд подбородок. Всему миру показывая свой отвратительный характер. Но его это не остановило. Он смотрел на меня с таким удовлетворением ленивого кота, будто ждал этого — его любимой развязки. И она его не разочаровала. И я в очередной раз чувствовала себя почему-то обведённой вокруг пальца. И со странным фейерверком внутри, со странным удивлением. Это останавливало всех. А ему это как будто нравилось. Я видела это в том, как подрагивали уголки его губ в улыбке, удивительно живой для него. Я всё ещё боялась смотреть на него, когда он сидел напротив, так что просто отводила взгляд каждую секунду. Но эта улыбка запускала рваные ритмы моего сердца, так что я готова была вестись на его игру. Нам обоим это нравилось: я чувствовала это кожей. Официантка ушла, пожимая плечами, а Александр Ильич фыркнул: — Ты уже пьяна. Куда тебе ещё? Хочешь, чтобы я нажаловался твоим родителям? Он знал, что сказать, чтобы точно меня выбесить. Как и всегда. Он играл со мной, как с кошкой, давая ей мышку на ниточке, а я каждый раз велась. Глаза его блестели странным азартным блеском. — Я не пьяная! — воскликнула я, но да. Я была именно что пьяная — не в стельку, но это развязывало мне руки, развязывало язык (будто ему для этого нужен был алкоголь). Но меня бесило, что он относится ко мне… как? По справедливости? Да, маленькую Юлю это вымораживало. Так что она вскочила с места, чтобы доказать, что она взрослая. — Я танцевать, а вы пейте свой дурацкий разбавленный кофе! Да, именно так она решила доказать свою взрослость и дееспособность. Мне хотелось показать ему средний палец, потому что я знала, что он смотрит мне в спину, но каким-то чудом сдержалась. Я вышла на середину танцпола, к этим тётенькам, и… растерянно остановилась. Просто танцевать? Нет, это очень… очень. Они были такие раскованные и пугали меня своим громким смехом, и я, испуганное летнее дитя, неосознанно посмотрела на него, чтобы натолкнуться на взгляд, полный издевательской насмешки: «Ну что, наигралась во взрослую?» И отвернуться, скрывая загоревшиеся щёки. Ну нет, я такого удовольствия ему не доставлю. Танцевать так танцевать. Так что я начала ломано дёргаться, чувствуя себя до ужаса неуютно, но потом одна из женщин затянула меня в круг, и мы начали отрываться под Дискотеку Аварию. На какое-то время я действительно забыла, что мне надо быть привлекательной в его глазах — и дёргала головой, делала разные дурацкие движения, просто потому что мне так хотелось и было весело, а потом нечаянно натолкнулась на его взгляд. И моё сердце сразу задрожало. Да, он смотрел. Так, будто еле сдерживал смех — ну да, ему же надо быть взрослым, серьёзным. Но я видела, как ему было смешно за этой серьёзной каменной маской, и я сама невольно смеялась. И он, видя мой смех, тоже начинал улыбаться — еле-еле, специально сдерживаясь, но он уже прокалывался. Я видела, как расслабленно он сидел, как с его лица ушла вся эта хмурость. И я поняла две вещи. Первая: ему нравились мои причуды. Мои взрывы, мои чудачества, мой отвратительный характер. А вторая: ему нравилась я. Это чувствуешь, это ни с чем не спутаешь. Так что я отправила ему улыбку и пошла пить с женщинами вино — они предложили мне бахнуть за Новый год бокальчик. Я выпила один, потом второй, потом крикнула какое-то поздравление (что-то вроде: «Чтоб хуй стоял и деньги были»), и мы все взорвались смехом, и Александр Ильич почёсывал затылок, поднимая брови, пытаясь делать вид, что его это озадачивает, но. Но глаза его всё ещё блестели, когда он переводил их на меня — не чтобы следить, как за ребёнком, а чтобы смотреть на то, что ему нравится. Что его притягивает. А у меня будто появились за спиной крылья. Я выбежала на улицу, сама не зная чего хотя, но точно что-то провернуть. Моё шило в заднице не давало мне покоя. И да: он тут же вышел за мной, оглядываясь на парковке. А я сидела на его мотоцикле, с искринками в глазах глядя на него. Видя в его глазах те же искринки. Мне хотелось его подразнить, проверить, зайти дальше, чем можно, и он позволял. Он подхватил, медленно подходя ко мне, как хищник. Воздух вокруг нас кипел, пузырился азартом и электричеством. — Ты всегда такая борзая, когда пьянеешь? — спросил он, приподнимая брови, и губы его были всё так же слегка изогнуты. Когда он был так близко, мне всегда казалось, что он моложе, чем на самом деле. Что он мой ровесник — с прищуренным взглядом снизу вверх из-под длинных ресниц, с этой мальчишеской усмешкой, с этой живостью. Я дышала ею. — Я и когда трезвая борзая. — Он начал стягивать с себя куртку, потому что я была без, но я улыбнулась, и почему-то он остановился, глядя на меня. — Мне не холодно. Но всё же набросил её на меня, избегая меня касаться и отводя взгляд. Это должно было случиться неизбежно. Когда мы замерли друг напротив друга, ничего не говоря, когда у меня снова начало взрываться что-то внутри — то самое солнце. Когда сердечная мышца заныла — то ли от страха, то ли от предвкушения. Когда я была пьяная (но всё вокруг меня смазывалось не по этой причине), а он смотрел на меня так, будто ему со мной хорошо. Будто он не хотел отводить взгляд. Когда мне стало страшно, потому что я никогда этого не делала, и от ощущения, что он может уйти. Когда во мне снова проснулось упрямство преодолеть эту дрожь. Ведь я взрослая. И когда я поняла, что сам он никогда этого не сделает, а мне надо доказать. Я потянулась к нему, дрожа будто в лихорадке. Едва ли понимая, что происходит, чувствуя от этой дрожи будто наполовину. И когда в самый последний момент он кладёт руки мне на ключицы, и я вдруг оказываюсь в моменте, глядя испуганными глазами в его — слишком серьёзные. Смотрящие слишком пристально. — Тебя два часа назад чуть не изнасиловали. А я взрослый мужик, которого ты должна бояться. Эта строгость в его голосе звучала бы убедительно, если бы не эта растерянность в его глазах, которая не могла принадлежать мужчине, который решил заботиться о своей ученице. Как и всегда, он лишь делал вид. Это была очередная формальность, которая уже даже не звучала серьёзно, которая больше не могла меня обмануть. А вот растерянность и беспомощность от того, что он действительно не понимал, как будет правильно, как будет лучше для меня, для всего этого, — вполне реальна. Сбой в матрице вполне реален. Мы стояли ровно на середине чего-то и метались прямо перед гранью. Не такой уж и взрослый. А вот мне определённо хотелось захныкать. И попытаться обмануть его. Уломать. Мне не пришлось бы сильно стараться. — Мне с вами хорошо. Ну пожалуйста, — прошептала я, умоляюще глядя на него, проверяя, сработает ли. Не осознавая, что делаю. И как же во мне всё взорвалось, когда оно сработало. Когда я увидела, как его глаза смягчились, как он задержал дыхание, спускаясь взглядом к моим губам. Это было будто мне на Новый год подарили вместо носков БМВ — у меня закружилась голова от вседозволенности. Потому что он не мог мне отказать. Но он не сделал ничего сам. Не спускался ко мне, не двигался, будто говоря: всё это — только твой выбор, тебе решать, что делать, тебе жить с последствиями, если ты ошибёшься. Они на твоей совести. В чём-то он был каменно неумолим, но. Но я увидела другую сторону, и у меня полностью сорвало крышу. Я всё ещё не знала, насколько мне понравится, всё ещё дрожь застилала все мои эмоции и разумные мысли — осталось только моё прерывистое дыхание. Я приподнялась, обхватывая его шею и прикасаясь к затылку, сама не веря, что делаю это. Что он позволяет, внимательно наблюдая за мной, как за животным, который может напасть в любой момент, поэтому нельзя пропустить ни единое его движение. Будто он боялся того, что меня нельзя контролировать. Я прикоснулась губами к его губам, прислушиваясь к ощущениям. Не зная, что делать дальше. Моё сердце стучало так сильно, что я не слышала, как он вздохнул, раскрывая мои губы и осторожно отвечая. Точно так же притираясь ко мне. Всё ещё не сдаваясь, давая мне свободу действий, не принимая меня полностью в своё пространство. И я сделала дёрганое движение языком, прикоснувшись к его. Мне хотелось чувствовать его больше, хотелось дальше, так что я поняла, что мне понравилось. Мне нравилось ощущение мягкости его волос под своими пальцами, нравилось проводить ногтями по его шее, заставляя его чувствовать тоже. Заставляя издать рваный выдох в рот и положить руки на мою талию — еле-еле, не сильно, до боли, как мне хотелось. Всё было так: не в полную силу, несмело, шатко, на грани, угрожая разрушиться в любой момент. Как мотоцикл, который тоже мог упасть, если я сделаю неверное движение. Но этот же момент всё менял, преобразовывал всё это во что-то другое. Более тягучее, более близкое. Более непонятное для нас, но с каждым движением бьющее по кукухе и заставляющее понять: это необходимо. Нужно. С каждым моим странным полустоном, как будто призывающим к военным действиям, я чувствовала, как он менялся, приближаясь, касаясь сильнее. Будто тоже понимая, как ему это нужно. Подстраиваясь под мои движения, под моё дыхание. Всё это была грань, за которую уже назад не шагнуть. Это было видно даже по его взгляду, когда он остранился: как будто его оглушили. Ударили по голове, поменяв что-то в мозгу — и уже ничто никогда не будет прежним. Дома я, чуть ли не прыгая до потолка от эйфории, снова решила сделать это глупое гадание по числам. Задала в уме вопрос и, обмирая от страха, посмотрела на время. Последняя цифра была чётной. * * * До конца полугодия оставалось буквально два дня, так что в школу всё ещё приходилось ходить, но для меня это не было досадной обязаловкой, как для других. Я летела туда на крыльях, молясь, чтобы это всё не было сном. Чтобы не было как в этих фильмах: на следующее утро он понял, что всё это ошибка… Но нет, Александр Ильич был не тем, кто отказывается нести ответственность. Он всегда идёт до конца, что бы ни сделал. Я поняла, что это не сон, когда Дементьев стоял возле доски на физике, а Александр Ильич, расслабленно сидя за своим столом, с сардоническим, препарирующим любопытством наблюдал за тем, как он проваливает каждый из его вопросов. — Садись, Дементьев, два. Может, вместо того, чтобы ходить по дискотекам, тебе нужно было заняться физикой? — и приподнял бровь, глядя, как понурый Дементьев несёт ему дневник. — Жду хоть каких-то знаний на следующем уроке. И посмотрел на меня, словно напоминая об общей шутке. Об общем секрете. Я спрятала улыбку в волосах. Он отвёл взгляд. Но моё полупьяное, неверящее состояние разбилось вдребезги, когда меня снова отвели к директору. В этом снова была виновна химичка. Она кричала, что не поставит мне даже тройку из-за моих прогулов, что оставит меня на второй год, не обращая внимания даже на то, что Сан Саныч закатывал глаза, лепеча что-то про Новый год. В этот раз он меня не стал защищать, не стал шутить — устало спрашивал, почему я не ходила на химию, хотя был уже прецендент. А что я могла сказать? Что я назло не ходила, как раз после её такого отношения? Что меня это вымораживает? Я стояла и чуть ли не рычала, как дикая собака. Заставляя себя просить у неё дополнительное занятие. Но всё было бесполезно: она была непреклонна. Никакой аттестации, и точка. Звонок родителям, и точка. На этом всё и закончилось — ничем. Выходила я из кабинета директора разбитая, злая, тут же взрываясь слезами. Вера и Насвай решили прогулять, так что я была совершенно одна и могла позволить себе бить стены туалета сколько угодно и орать в кулаки. От досады на себя, что устроила себе такие проблемы под конец, от ненависти к химичке. От понимания, что будет дома, если она всё-таки позвонит Ире или отцу. Я всё ещё была на взводе, когда он меня поймал за руку и затащил в свой кабинет. Встретившись с ним в коридоре, я тут же почувствовала, как упало сердце, и хотела свернуть обратно в туалет, но не успела. Так что сейчас, под его внимательным взглядом, мне оставалось только сдерживать бешеный рык и прятать лицо, чтобы он не видел моих слёз. Но я была беспомощна, будто связана по рукам, и от этой беспомощности было ещё хуже. Так что мне оставалось только воинственно смотреть ему в глаза. Лучшая защита — это нападение. Он смотрел на меня так, будто считывал все эти мои приёмы. — Что вам надо? — резко бросила я. — Что случилось? — спросил он, складывая руки на груди, и его голос — ровная линия. Меня выбесило это ещё больше. — То, что я хочу уйти, а вы зачем-то затащили меня сюда. Он хмыкнул, приподняв бровь. — Помнится, ты говорила, что со мной хорошо? Или я ошибаюсь? Да, крыть нечем. Я открыла рот. — Александр Ильич… — Саша, — устало перебил он, и я поняла, что вот оно. Он полностью сдался. Будто понял, что всё это уже настолько бесполезно. И вот это обезоружило уже меня. Я отвернула лицо, чувствуя, как из глаз льются слёзы, но он осторожно повернул мою голову к себе, стирая слезу большим пальцем. Смотря так, будто ему это надо. Будто он делал это впервые. А это ломало меня. Когда я не в ужасе, когда это просто… я не могла этого стерпеть — когда на меня смотрели в таком уязвимом состоянии. Это делало меня ещё более уязвимой, и это же заставило вдруг импульсивно, глупо спросить: — Вы же… ты же… не дашь меня в обиду? «И не обидишь ли сам? Ответь, это вдруг важно». — Нет, — просто сказал он. Не пытаясь меня убедить в этом, не пытаясь поверить в это самого себя. Это будто было чем-то самим собой разумеющимся — как то, что Земля круглая, а Солнце — это звезда. И я поверила ему.