***
Утром Матвей помнил всё даже слишком хорошо. Никакого тумана в голове, никаких выпавших моментов. Наоборот, очень яркие картинки в сознании заставили поёжиться и вызвали желание всё-таки малодушно стереть себе память. Когда Йоханнес протянул ему стакан с водой и какую-то таблетку, россиянин насторожился. — Это только аспирин, — поспешил объяснить норвежец. — Не бойся, не отравлю. — Он усмехнулся. — Мне не нужно. — Как знаешь. — Йоханнес убрал предложенное на тумбу. — Мог бы и поблагодарить за заботу. — Да, конечно. — Искусанные губы Матвея тронула кривая улыбка. Бё почти залип на неё. Он не чувствовал удовлетворения, не мог осознать, что пришёл к финальной точке и добился поставленной цели. А ведь он добился. Осталось только воспользоваться плодами достигнутого и наслаждаться зрелищем. Однако что-то ему мешало. Это что-то находилось в глазах Елисеева, которые даже с наступлением утра не потеряли магнетизма. Впрочем, это всего лишь небольшие шероховатости воплощаемого плана, не так ли? — Ты же понимаешь, что это ничего не значит? Матвей не сразу понял, что обращались к нему. Он слышал слова будто сквозь вату, не желая воспринимать происходящее. Хотя, можно подумать, ему это помогло бы. — О чём ты? — Эта ночь ничего не значит, — повторил Йоханнес. — Я просто расслабился, ты просто расслабился — хотя было неплохо, на самом деле. Россиянин не повёл даже бровью. Казалось, что звуковые колебания, издаваемые норвежцем, им совсем не услышались. Тогда Йоханнес проговорил свой главный козырь — если это не заставит Матвея отмереть, то будет крайне странно. — Ты можешь сколько угодно меня сейчас игнорировать. — Бё схватил собеседника за руку и вынудил прислушиваться. — Не знаю, будешь ли ты верить — твоё дело, — но я предложил Александру поспорить на тебя, и он согласился. — Он двумя пальцами подцепил подбородок Елисеева, чтобы посмотреть в глаза. — Как ты понимаешь, я победил. — С чего ты решил, что я тебе поверю? Матвей и правда словно очнулся, прожигая Йоханнеса яростным взглядом и резко дёргаясь в сторону. Однако, несмотря на полный протеста вопрос, звучал он почти неуверенно. — Ты очень предсказуемый, — хмыкнул норвежец. — Сам подумай, зачем мне вообще нужно было обращать на тебя внимание, если бы не чисто спортивный интерес. Но, признаться, я приятно в тебе обманулся. Матвей едва ли не панически покачал головой. Он и так был не в состоянии складывать слова в предложения, а то, что говорил собеседник, окончательно выбивало почву из-под ног. Видимо, Йоханнесу оказалась не так уж важна ответная словесная реакция, потому что он сразу продолжил: — Если хочешь ещё одно подтверждение, то ты же заметил: Александр стал уделять тебе гораздо больше внимания сейчас. — Осознавая, что попал в точку, Бё усмехнулся. — И говорить то, чего никогда раньше не говорил. Пазл складывался сам собой, хотя Елисеев пытался этого не видеть. Его просто тянули за ниточки то в одну, то в другую сторону. А он тоже хорош — послушно шёл, как телок на верёвочке, совсем мало пытаясь проявить независимость. Было больно и противно. Всё, что сказал Йоханнес, звучало слишком правдоподобно и серьёзно. Однако вместе с этим Матвей чувствовал, как в нём всё сильнее поднимается гнев, переливаясь через край. Удар мог бы получиться гораздо сильнее, но в последний момент у россиянина дрогнула рука и он лишь вскользь мазнул пальцами по скуле норвежца. — Ты совсем расклеился, солнце. Даже синяка не останется. — Йоханнес рассмеялся. — Какой же ты… — Матвей яростно прожёг в нём взглядом пару дырок, прежде чем наконец вырваться из мёртвой хватки этого утра. Елисеев громко хлопнул дверью, вложив в это действие изрядную долю злости. Бё задумчиво посмотрел ему вслед. Он выиграл, как и всегда, но теперь ему нужно было больше. Намного больше. Это значило, что он готов пойти дальше.***
То, что Саша так и не дождался Матвея утром, довольно сильно его встревожило. Телефонный звонок, в свою очередь, Елисеев почти мгновенно сбросил. Это было очень на него не похоже. Обычно очень отходчивый, Матвей должен был если не позвонить первым, то хотя бы принять вызов. Возможно, Саша на этот раз перегнул палку сильнее, чем в любой другой ситуации. Ему самому, правда, так не казалось, да и Матвей тоже был хорош. Однако даже эти рассуждения не приносили Логинову облегчения и тяжесть на сердце росла всё сильнее. Александр всё ещё машинально ковырял вилкой в уже почти пустой тарелке, когда на его плечо опустилась чья-то рука. Он оглянулся и с каким-то разочарованием скользнул взглядом по силуэту Йоханнеса. Тот уже стал элементом повседневности, и это не могло радовать. — Хочешь поговорить? — Если ты изволишь уделить мне время. — От улыбки норвежца Сашу передёрнуло. — Я уже вижу тебя чаще, чем тренера. — Россиянин поморщился. — Но давай побыстрее. Когда Александр выходил из столовой, он нечаянно заметил, как Эд проводил его крайне неодобрительным взглядом. Впрочем, ему могло просто показаться. Хотя нет, не показалось. Эдуард вдруг сорвался с места и догнал его уже в коридоре. — Можно тебя на пару слов? — А раньше нельзя было? — Саша закатил глаза. — Давай чуть позже. — Он кивнул на Йоханнеса, что с интересом смотрел на них. — Он подождёт. — Латыпов буквально испепелил норвежца взглядом и снова повернулся к Александру. — Ладно. Что ты хотел? — Ты заметил, что Матвей не спустился сюда? — Конечно. И? — А что Йоханнес чем-то так доволен? — К чему ты клонишь? — Боюсь, тебе сейчас сообщат очень неприятное известие. — Эдуард покосился на Йоханнеса. — Ты думаешь… — договорить даже через силу Саша не смог. Собственно, и сама мысль о том, что его Матвей мог сознательно изменить, никак не желала закрепляться в сознании. Хотя воображение почти нарисовало нужную картинку. Почему-то они с Йоханнесом вдруг очень смонтировались внешне, и это заставляло скрипеть зубами от злости. — Так ты сам сопоставь факты, Саш. — Ну хорошо. — Логинов покачал головой. — Теперь я, пожалуй, послушаю Йоханнеса. — Да и я уже сказал, что хотел. — Эд усмехнулся. — Прошу, заканчивайте уже эту мелодраму на постном масле. И, желательно, без рукоприкладства. Александр ещё не успел рот открыть, чтобы высказать Эдуарду всё, что он думает о его указаниях, как того и след простыл. Вот теперь он остался один на один с норвежцем. — Ты так терпеливо меня ждёшь. Бить нужно было первым. Только так оставалась крохотная надежда, что он сможет выдержать этот разговор с минимальными потерями. — У меня радостные новости. Для меня, разумеется. — Ну так поделись, ты же для этого меня выдернул. — А я ведь хотел пощадить твои чувства. — Йоханнес хмыкнул. — И не вываливать сразу, что твой возлюбленный неверен. Бё радостно гримасничал, что сильно расходилось со смыслом его слов. Он искренне наслаждался происходящим и пытался вытянуть из Саши нужные себе эмоции. — И неверен он именно с тобой? — Йоханнес активно закивал в ответ на это. — Чтобы ты не сомневался в моей честности, я скажу, что видел: у Матвея есть шрам на ключице. Явно от падения с велосипеда. Такое доказательство тебя устроит? Если до этого Александр держался за то, что норвежец в очередной раз блефовал, как за соломинку, то сейчас всё рухнуло, и он не представлял, как дальше держать лицо. Он слишком отчётливо помнил, как касался губами этой линии, делавшей гладкую кожу Матвея чуть менее идеальной. — Вполне, — резко севшим голосом произнёс Саша. — Вот видишь. — Йоханнес протянул руку, чтобы похлопать собеседника по плечу, но тот отступил на шаг. — Я оказался прав. Впрочем, вижу, что тебе нужно это переварить. Думаю, теперь ты пересмотришь отношения между всеми нами. Провожая норвежца взглядом, Саша стиснул зубы, подавляя желание закричать. Он даже не думал, что это может быть так больно. Он действительно привязался к Матвею, и рубить их связь теперь было бы невыносимо мучительно. А осознавать, что и он тоже совсем не просто жертва, а вполне себе активный соучастник своей проблемы — ещё невыносимее.***
От концентрированного отвращения к самому себе Матвея мутило. Он сидел в номере, подтянув колени к груди, обхватив руками и уткнувшись в них лбом. Однако такая поза эмбриона, словно попытка закрыться, защититься, ничем ему не помогала. Он терялся, не зная, что ему нужно больше — полное одиночество или резкий рывок, который наконец-то разрубит запутанный узел? Первое, что Матвей сделал, вернувшись, — посмотрел в зеркало. Хотелось взглянуть себе в глаза, но он не смог. Однако за синяки на запястьях и засосы на шее взгляд цеплялся помимо его воли. Сразу возникло желание стереть эти метки наждачкой, и он тряхнул головой, отгоняя слишком показную страдальческую мысль. Наверное, самым отвратительным — тем, что вызывало сильнейшее презрение — было то, что, несмотря на все угрызения совести, Матвею было хорошо тогда. Да, именно так. Похоже, даже будь у него возможность отмотать время назад, то противиться наваждению всё равно не получилось бы. Правда, теперь, когда Елисеев постепенно избавлялся от туманивших мозг ощущений, ненависть к себе и собственной слабости всё больше превращалась в ненависть к своему соблазнителю. Это было почти хорошо — меньше шансов на то, что всё может повториться. Вот только имеет ли это сейчас какое-то значение? Матвей остро чувствовал свою вину, но при этом слишком долгое самобичевание ему претило. Он привык рубить с плеча во всём, что связано с биатлоном, и не жалеть о содеянном. Возможно, пора было перенести это бесценное умение с жизни профессиональной на жизнь личную. К тому же он никак не мог отделаться от впечатления, что в словах Йоханнеса есть капля правды, и эта капля придавала солидности всему остальному. Нет, Матвей не думал даже о малейшей возможности возложить на Сашу часть ответственности за свой проступок. Он готов был понести наказание в полной мере, без смягчающих обстоятельств. С ним играли, и, хоть Елисеев отчасти сам на это согласился, теперь они все, даже в какой-то степени Бё, утратили контроль над ситуацией. Однако если раньше Матвей понимал, что находится в тупике, теперь он чувствовал себя замурованным с четырёх сторон. И выбраться без помощи того, кто теперь на него, может, и не посмотрит, вряд ли получится. Видимо, Саша так и останется прекрасной светлой мечтой, недостижимым божеством, которого Матвей посмел коснуться руками. За это и поплатился, потому что не был достоин. Он, конечно, попытается что-то исправить, но скорее наломает ещё больших дров. Правда, если сдастся сразу, никогда себе этого не простит. Матвей набрал номер Логинова. Как ни странно, трубку взяли едва ли не после первого гудка. — Саш… — Можешь не объяснять. Я и так знаю. — Я хочу поговорить. — Не сейчас. Видеть тебя не могу. Зазвучали короткие гудки, что гулко раздавались у Елисеева в ушах. Было больно, но он это полностью заслуживал. Долго оставаться в четырёх стенах у Матвея не получилось. Конечно, он не был ярким экстравертом, но и одиночество становилось всё невыносимее с каждой минутой. К тому же, сегодня сингл-микст, в котором, несмотря на его собственные невзгоды, нужно было поддержать Эда. Вообще-то Латыпов и не должен был бежать сингл, однако и ему, и Матвею тренерский штаб предложил пробежать несвойственные им гонки. Идея с индивидуалкой и Елисеевым уже провалилась, поэтому и у Эдика могли возникнуть проблемы. К началу гонки он почти опоздал и не стал пытаться отыскивать своих. К тому же Матвей справедливо решил, что его заметно довольно издалека, и найти будет проще, чем самому кого-то высматривать. Однако он так и остался один. Впрочем, Елисеев быстро сосредоточился на просмотре и перед неприятностями Эда и Жени даже немного отвлёкся от своих трудностей. Эдуард начинал, и уже с первых метров стало заметно, что с ним не всё хорошо. Нет, он бежал достаточно быстро, но как-то неуверенно что ли. Когда Латыпов ещё и палку сломал почти перед стрельбой, Матвей невольно поморщился — друг теперь точно собьётся и ему будет сложнее. Так и получилось: Эд тут же использовал все допы. Казалось бы, хорошо, что на круг не ушёл, но в этом и заключалась загвоздка сингл-микста, которую сам Елисеев давно хорошо выучил. Чем больше используешь дополнительных патронов, тем ниже шансы. В обычной эстафете было совсем не так. Тут всё посыпалось окончательно — Эдик отставал с каждым движением, затем взял ещё доп. У Жени, в свою очередь, было одно крайне своеобразное качество, как у партнёрши. Она тащила, если напарник тащил, но героически спасать грандиозный провал не умела, да и не хотела. Таким образом ребята и добрались до финиша — Латыпов мазал и закрывал доппатронами, теряя время, а Павлова уже не скрывала, что не очень сильно напрягается. Понять её было просто — ловить было откровенно нечего. Ещё одна неудача на главном старте. Неприятно. После гонки Матвей не стал сразу идти к ребятам, понимая, что ничьё общество им не нужно. Однако выждав немного, он едва не столкнулся с Эдом возле микст-зоны. Тот почему-то виновато посмотрел на него и ушёл, не останавливаясь. Евгения же остановила Матвея сама. — Лучше бы я с тобой бежала сингл, честное слово. — Матвей даже огляделся, убеждаясь, что Эдуард отошёл далеко. — Надеюсь, Эд не слышал. И ты ему потом лично не скажешь. — Бережёшь его? — Женя была раздосадована и недовольна. Вдруг она посмотрела на него внимательнее и выдала что-то будто несвязанное: — А тебя кто-нибудь бережёт, Елисеев? Тут Матвей понял, куда она смотрит. Рукав задрался, обнажая яркий, почти лиловый синяк — Йоханнес совсем не был с ним нежен прошлой ночью. Он лихорадочно соображал, что бы ответить и не дать пищу для сплетни века, но Женя помогла ему и с этим: — Подумай об этом, короче. Полезно будет. — Она прищурилась, становясь привычной Павловой. — А в сингл можно было и заявиться.***
Пожалуй, мужская эстафета была наиболее реальным шансом для россиян взять медали чемпионата, особенно принимая в расчёт подиумы накануне. Правда, если копнуть поглубже текущее состояние парней, то надежда становилась совсем призрачной. Эд переживал провал в сингле, где его качества командного бойца подверглись очень серьёзным сомнениям. Матвей в принципе не надеялся на место в составе после личных гонок и своего острого интервью. Саша просто чувствовал опустошение, причём совсем не из-за выступлений. Карим почему-то пока не заикался об эстафете, а Женя и Антон по понятным причинам почти не рассматривались. В результате перед всеми стояла архисложная задача — каким-то образом собрать из разрозненных осколков нечто похожее на адекватный эстафетный состав. Однако тренерский штаб после изрядного мозгового штурма нашёл гениальное в своей изящности решение проблемы — позволить спортсменам повлиять на процесс определения состава в гораздо большей степени, чем обычно, и предложить свой вариант. Это убивало сразу двух зайцев. Во-первых, у ребят исчезло моральное право сетовать на конечный результат — они сами приняли активное участие в этом выборе. Во-вторых, спортсмены могли высказать какие-то нетривиальные идеи, которые уже замыленный взгляд тренеров не всегда замечал. Естественно, в реальности это воплотилось немного иначе, чем было изначально задумано. Например, Антон сразу же взял самоотвод и вполне убедительно обосновал его своим убитым физическим состоянием. Остальные же проявили слишком большой разброс. Разве что все поставили Халили на первый этап, не исключая и самого Карима. На первом этапе его можно было прикрыть и не требовать выворачиваться наизнанку. К тому же тренерский штаб и без того собирался поступить так. В общем, дебют Карима в эстафете на чемпионате мира явно состоится. Каминский и Максимов без особого интереса просмотрели состав Логинова, который полностью повторял Антхольц, но из-за самоотвода Антона был невоплотим. А вот мысли Латыпова интересным образом совпали с размышлениями тренерского штаба: Карим на первом, Матвей на втором, Александр на третьем, и на четвёртом сам Эдуард. Да и первые буквы фамилий парней складывались так, что становилось понятно — гонка может быть просто адской. Однако в составе, предложенном Елисеевым, не оказалось его самого, что вообще было крайне нехарактерно для высоко ценящего себя Матвея. К тому же выкидывать его, учитывая очередные «внезапные» кадровые проблемы, было равносильно самоубийству. Именно поэтому к нему возник вопрос. — Матвей, ты не стал себя вписывать. Чем ты можешь это объяснить? — Каминский говорил с ним непривычно мягко. — Не заслужил. Очевидно, это могло и должно было звучать как смиренная и покаянная жертва во имя командного результата. Правда, вкупе со скрещёнными на груди руками и отведённым в сторону (явно в попытке что-то не показывать) взглядом нужный эффект совсем не достигался. — Похвальное самоотречение. — Юрий Михайлович даже улыбнулся. — Но сейчас не время для этого. На данный момент в эстафете тебя не заменишь. Матвей едва успел скрыть довольно ехидную ухмылку. Временно незаменимый, значит. Ну да, в этом есть нечто занимательное. Его едва ли любили и ему почти не доверяли, но до тех пор, пока у него есть эстафетный козырь в рукаве, он мог чувствовать себя более-менее уверенно. Да и всё временное имело жутко дурную привычку становиться постоянным, не правда ли?***
После собрания игнорировать Сашу стало совсем невыносимо. К тому же им завтра бежать вместе. Матвей, конечно, не рассчитывал на примирение — это было просто невозможно по очевидным причинам. Однако хотя бы вооружённый нейтралитет казался вполне вероятным, но труднодостижимым. Впрочем, с каждым шагом к номеру Логинова развернуться и даже не уйти, а позорно сбежать хотелось всё сильнее. Желание бороться и всё исправить быстро таяло, одолеваемое иррациональным страхом. Где же его хвалёные смелость и решительность, когда они так нужны? Матвей колотил в дверь, по ощущениям, минут пять, прежде чем ему наконец соизволили открыть. Безусловно, Саша слышал и понял, что это Елисеев, но или ждал, пока ему надоест, или просто не мог собраться с мыслями и отворить. — Тебе лучше уйти. — Что, даже внутрь меня не пустишь? Александр старался не смотреть Матвею в глаза. Он осознавал, что если посмотрит в них, то вся его решимость не прощать мигом испарится под этим виноватым взглядом. Однако всё-таки посторонился — не смог прогнать его сразу. — Мне кажется, нам не о чем говорить. — Отчего же? — Елисеев приподнял бровь. — Мне нужно многое тебе сказать. — Что сказать, Матвей? Что я всё неправильно понял, что ты бесконечно сожалеешь или что мне следует немедленно тебя простить? — Выслушай. Я понимаю, что тебя это вряд ли утешит, но произошедшее между мной и Йоханнесом — единственное, о чём я буду сожалеть до конца жизни. В голосе Матвея невольно появился совершенно неуместный металл, с помощью которого он словно попытался придать своим словам большего веса. Он хотел быть убедительным, но совсем не чувствовал, что Саша готов его даже просто выслушать. — Мне чем-то помогут твои сожаления? — Нет, конечно нет. — Последние капли решимости покинули Матвея — он опустил голову и почти зашептал. — Тогда зачем ты пришёл? Может, стоит оставить друг друга в покое и забыть? — Я не хочу, нет. — Елисеев замотал головой, будто стряхивая оцепенение. — Знаю, это почти невозможно простить, тем более прошло так мало времени. Но, прошу, не отвергай меня насовсем. Саша всё ещё сохранял суровую рассерженную мину на лице и закрытую враждебную позу. Однако с каждым взглядом на горестно опущенные плечи, страдальчески искривлённые губы, полные раскаяния глаза, он ощущал, как его власть над Матвеем растёт, становясь почти безграничной. Это пугало, но в большей степени всё-таки манило. — Ну хочешь, я на колени встану? — воскликнул Матвей, и во всём его облике явственно чувствовалось отчаяние. — Хочу. Матвей без раздумий рухнул на колени, правда, сразу поморщился, словно от боли. Сначала он смело посмотрел в лицо Александру, всем своим видом спрашивая, удовлетворяет ли его то, что он видит. Затем взгляд Логинова — пронзительный, острый, безжалостный и вместе с тем парадоксально всё ещё любящий — буквально пригвоздил его к полу, заставив опустить глаза и низко склонить голову. Саша думал, что будет проще. Намного проще. Он смотрел как Матвей мучается, но вместо ожидаемого равнодушия и, может быть, даже злорадства, он, кажется, начинал мучиться вместе с ним. Он не должен его прощать — такое не прощают. По крайней мере, раньше Саша был в этом абсолютно уверен. Однако, Елисеев и, видимо, всё-таки искренние чувства к нему слали его прежде твёрдые убеждения ко всем чертям. — Ударь меня, если от этого будет легче, — не поднимая глаз, прошептал Матвей. — Я не могу. Да и легче не будет, — впиваясь пальцами в его плечи, ответил Саша. Вместо этого Александр склонился над ним и прикоснулся к губам напротив глубоким властным поцелуем. Он не позволил Матвею ответить, резко отстранившись и толкнув его в плечо, отчего всё ещё стоящий на коленях Елисеев едва не упал навзничь. От щемящей обречённой нежности в его взгляде Саше стало почти противно. Причём, скорее от себя, чем от него. — Убирайся.