Прошлое не уходит навсегда. Оно лишь прячется до поры до времени.
Июнь, 2008.
Она осмотрела свои туфли, что совсем не вписывались в её привычный образ. Никаких чёрных лодочек, правильного макияжа и дорогих украшений. На ней простая белая хлопковая рубашка, а поверх простой джемпер ненавистного тёмно-красного цвета. Никто, кроме самой мисс Грейнджер не знал о том, как сильно она ненавидит этот цвет. Каждый раз, когда на ней появлялось что-то красного цвета — это был вызов самой себе, немое наставление на то, что нужно продолжать бороться. Сейчас она была полной противоположностью себе вчера. Явно к ним с Нарциссой было слишком много внимания, когда они вместе появились в стенах Министерства. Гермиона очень плохо помнила, что было после её визита в родительский дом. Знала, что обменялась с Кингсли несколькими словами холодного приветствия, и потом прозвучали заурядные фразы в качестве потенциального адвоката мистера Малфоя. Гарри был прав, когда сказал, что это станет главной новостью. Кажется, она успела даже утром заметить какую-то статейку в «Ежедневном Пророке». Но прямо в этот момент она думала совершенно о другом. Сегодня ей подыгрывала даже погода, которая позволила надеть обычные чёрные брюки вместо классической юбки. Гермиона была одета так, словно сошла с одной из своих старых школьных колдографий. С той самой, где она ещё не знала, что такое боль. Не хватало только безобразной копны волос на голове и блеска в карамельных глазах, но ведь он погас в тот самый день. В тот злосчастный день, когда она возвращалась из библиотеки, будучи одетой практически так же. Она потом выглядела так каждый день, раз за разом напоминая себе об одном и том же. Грейнджер закрыла глаза, пока внутри вскрывались давно гниющие раны, о которых знала только она одна. Это были те страницы её жизни, которые ей всегда хотелось сжечь, но рукописи не горели. Гермиона знала, что один шаг отделял её от того, чтобы окончательно сойти с ума, чтобы вспомнить всё, что пряталось в сознании. Или попросту было заперто там. Она сама себя привела сюда, но не думала, что боль спустя долгие годы будет точно такой же — ядовитая, горькая, с металлическим привкусом. — Добрый день, — холодно кинула девушка дежурному Колдуну. — Меня зовут Гермиона Джин Грейнджер, и у меня встреча с моим подзащитным. Внутри всё переворачивалось. После всего своего кошмара она оставалась жива, вот так — она дышала. И самая большая её мечта осталась несбыточной: чтобы Малфой подох, а она наконец-то ожила по-настоящему. Но вместо этого Грейнджер шла его отмазывать. — Проходите, — мужчина сделал шаг в сторону. Всего несколько шагов и одна дверь отделяли её от теней прошлого, которое казалось давно забытым, но нет. В её жизни никогда не наступал момент, когда бы она могла хотя бы на миг выдохнуть спокойно — это всегда был мираж. Её сердце вылетало из груди, пока она дрожащими руками тянулась к двери. Назад пути уже не будет. Это будет больнее, чем когда-либо. Она закрыла глаза, а в следующий миг, когда открыла, то увидела перед глазами Малфоя. Он сидел за столом, опустив голову и потупив взгляд в одну точку. Он выглядел мёртвым, словно от него осталась только одна оболочка, как когда-то и говорил Грант. Гермиона сглотнула, пока всё тело парализовало от страха — она должна ликовать, ведь видит побеждённого врага, но вместо этого ей хотелось просто убежать. Откинуть в сторону папку с документами, закрыть лицо и просто бежать. Спотыкаясь, сбивая ноги в кровь, но только подальше отсюда — подальше от живого напоминания всех своих кошмаров. Её сердце остановилось, а внутри всё сжалось. Она чувствовала, как кости больно хрустели, пока все стены в голове превращались в обычную пыль. Все эти годы Гермиона выстраивала вокруг своих кровоточащих ран толстые бетонные стены, чтобы скрыть все свои слабые места от врагов, но Малфою даже не понадобилось на неё смотреть. Одно его присутствие в нескольких шагах переломало в ней всё, что она пыталась выстроить. С ним так было всегда, и она помнила об этом. Словно у этого человека была над нею неописуемая власть, но ведь прошло столько лет. Гермиона пыталась быстро возвести назад свои ментальные щиты, но тщетно — обнаженная, израненная и хрупкая, как и всегда. Как можно было говорить о победе, когда твой враг и был тем одним-единственным оружием, что было способно уничтожать тебя раз за разом? В горле стал ком, пока глаза наполнились слезами. На теле разом болью отдал каждый из шрамов, что она нанесла себе на протяжении этих долгих лет, ведь в каждый была вложена боль, что причинил этот человек. Горели и те шрамы, что нанесли ей чужие руки. Она знала, что он виноват, что он сделал всё для того, чтобы сломать её. Гермиона стала такой, потому что когда-то её к этому подтолкнули — её втянули в очень жесткую игру, где было всего два варианта конца. Либо сломаться, либо сломать своих обидчиков в ответ. Ей понадобилось много лет, чтобы наконец-то ударить в ответ. — Здравствуй, — прошептала Гермиона. Миллион осколков битого стекла разлетелось по душе, превратив ту в кровавое месиво. — Здравствуй, мисс Грейнджер, — Малфой поднял голову, и они встретились глазами. Всё те же серые глаза, которые были зеркалом всех её бед. Даже сейчас ей казалось, будто в них проносится вся её жизнь, вся её боль, которую в ней взрастил когда-то юный слизеринец. — Я — твой адвокат, — Грейнджер небрежно швырнула папку на стол, но сама так и не решилась сесть напротив. — Я изучила твоё дело. Тебе есть что добавить к тому, что изложено на бумаге? — Я не виновен, — глухо, почти безразлично, ответил Драко. — Я этого не делал. — Для меня эти слова ничего не значат, — выплюнула Гермиона. — Мне нужны факты. Она почувствовала, как под рёбрами, с правой стороны запульсировал старый шрам. Чувствовала, как «луна» снова горела под грудью. Левая рука интуитивно прижалась к месту старой раны, а из глаз вырвалась первая слеза. Девушка боялась, что сегодня он впервые закровоточит, как свежая рана, как это было много лет назад. Грейнджер не была готова к этой встрече, как бы она не убеждала себя в обратном. И дело было далеко не в том, что она слабая или боялась. Нет. Всё было куда хуже, и она просто не могла этого отрицать. Перед глазами снова всплыли старые страницы потёртого ежедневника, и захотелось тут же отмахнуться. Она просто видела в глазах Малфоя себя, только шестнадцатилетнюю — глупую, наивную и раненую. И, кажется, готовую бежать за этим человеком, пока тело покрывалось новыми ранами. Ведь такой он оставил её тогда в Выручай-комнате. Он думал, что она не видела его, а Гермиона до сих пор помнила, как лежала на холодном полу и молила Мерлина о смерти, пока Малфой просто ушёл, оставив её в таком виде. Каждый новый удар, который преподносила судьба, был с привкусом Малфоя, его издевательского тона, холодных серых глаз и равнодушия. Ей хотелось, чтобы хоть кто-то понимал всю силу её ненависти к нему, чтобы поняли, что ей есть в чём его винить. Он — один большой ледовитый айсберг, в который она когда-то втаранилась с разбега, и этот лёд проник в самое сердце. Ей хотелось кричать о ненависти, но не получалось — что-то внутри этому противилось, а от этого хотелось ненавидеть уже себя. — Ты всё ещё ненавидишь меня, но зачем-то нанялась ко мне в адвокаты, — протянул Драко. Не так должна выглядеть их встреча, но иной она быть не могла. Это не встреча двух старых друзей, и даже не встреча врагов. Это была встреча жертвы и палача, но они должны были поменяться ролью. По крайней мере, Гермиона рассчитывала на то, что уступила место жертвы Драко, но на деле всё выглядело так же, как и много лет назад. Возможно, что Малфой больше не держал её ногой, но гильотиной по-прежнему управлял он. — Ты думал, что я тогда тебя не видела, — она скрестила руки на груди и закрыла глаза. — Но ты ведь там был, не так ли? Ты видел, что со мной сделали Монтегю и Гойл? Так много раз Грейнджер прокрутила в голове момент, когда задаст ему этот вопрос. Сколько вопросов ей ещё предстоит задать этому человеку, чтобы получить в ответ удар? Когда впервые он ударил настолько сильно, чтобы она поняла, что прощать нельзя? Кажется, что именно с того дня, когда они встретились впервые за завтраком в Большом зале. Гриффиндорка хотела кричать во всё горло, чтобы каждый мог услышать, насколько Малфой ужасный, но вместо этого вынашивала этот вопрос до сегодняшнего дня. Ей было плевать, что кто-то узнал бы её историю позора, что кто-то увидел бы её израненную душу — Гермиона хотела вскрыть его душу, будто бы ему было не всё равно. Сейчас уже было плевать. Наверное. Чтобы рассказать ей эту историю, следовало бы начать повествование ещё с четвёртого курса, но ведь тогда было не так больно. Тогда Малфой лишь искромсал её наивные детские чувства, а ей так хотелось, чтобы он понял, когда был нанесён первый серьёзный удар. Гермиона хотела, чтобы он смотрел на неё с такой же болью, как и она на него — чтобы он видел в ней отражение своих мерзких поступков. Гермиона Грейнджер — живое напоминание о том, что Драко Малфой может быть виновным, что ему есть за что ответить, но об этом просто промолчали. Она промолчала об этом. Он поднял голову и затаил дыхание. Гермиона повернулась к Малфою, встретившись с ним взглядами. Он только сейчас понял, а она только сейчас впервые позволила себе об этом не то, что думать, а говорить вслух. Драко даже не догадывался, что нанёс ей удар ножом в спину задолго до суда в августе 1998-го. Гермиона на тот момент знала, какая на вкус боль, которую доставлял Малфой. Ей было за что мстить этому человеку, но она отказывалась от этой мести. Всегда отказывалась. Она прощала, тем самым делая его удары ещё более болезненными. — Тогда ты тоже был не виноват? — её бледное лицо блестело из-за слёз. — Почему я не могу отыскать у себя в голове хотя бы одну ситуацию, чтобы ты не был виноват передо мной? Ты же всегда старался меня ударить побольнее. — Я не… — Я просто нуждалась в помощи, а ты сбежал. Ты знал, что они сделали, но продолжал надо мной издеваться, — Грейнджер сделала шаг к нему. — Ты думал, что я слабая, но смотри, что с нами стало. — Они были моими друзьями… — А я была обычной грязнокровкой, — перебила его Гермиона. — Ведь именно так ты меня назвал через неделю во время совместного занятия у Снейпа. Да, я грязнокровка, а ещё я — обычный человек. Ты мог просто позвать кого-то на помощь, просто чтобы кто-то мне помог, если не хотел сам марать о меня руки! Шрам на боку больно горел, отшвыривая девушку в далёкое прошлое, напоминая о том дне, когда она заработала себе первое болезненное напоминание о том, что навсегда останется в её голове. И на её теле. По сравнению с этим, все выходки и унижения Малфоя сходили на нет. Её губа разбита, волосы спутаны, а вся одежда разорвана. Из-за слёз она не могла рассмотреть собственные руки, что болели из-за ссадин и глубоких порезов, которыми её наградили часом ранее. Грейнджер лежала на холодном полу, чувствуя под собой собственную засохшую кровь и слюну. Она попыталась пошевелиться, но тут же вскрикнула из-за жгучей боли между ногами. Девушка потянулась правой рукой к своей промежности. Одно лёгкое касание принесло ей такую боль, что по телу прошёлся электрический разряд. Тонкие холодные пальцы вмиг измазались в липкую кровь вперемешку со спермой. В горле встал ком, а через секунду она опустошила свой желудок, содрогаясь от боли. Каждый дюйм тела был ей отвратителен — ей хотелось снять с себя кожу, чтобы наконец-то перестать чувствовать тепло от чужих прикосновений. Те, кто затащили её сюда, скрылись полчаса назад, но она продолжала чувствовать отвратительное горячее дыхание на своей шее. Гермиона поджала ноги, преодолевая адскую боль, и надеялась лишь на одно, — что сейчас станет легче, что она просто умрёт от накатывающих волн агонии и боли. Девушка обращалась в молитве к самой Смерти, чтобы вся эта пытка прекратилась. Но секунды превращались в минуты, в минуты — в часы. Гриффиндорка на своей шкуре чувствовала, что такое вечность в муках. Внезапно послышались отдалённые шаги. Гермиона повернула голову, переступая через жгучую боль в теле. Она не могла сфокусироваться на силуэте, который приближался к ней. — Помогите… — еле слышно прошептала девушка. — Пожалуйста… Звуки шагов затихли. Неужели кто-то смотрит на неё? Грейнджер пришлось приложить титанические усилия, чтобы поднять голову, но всё, что она увидела — это удаляющийся силуэт Драко Малфоя. Это точно был он — Гермиона узнала бы его из тысячи, из миллиона, даже находясь на пороге смерти. Он просто посмотрел и ушёл, оставив её на том же месте, где её оставили Монтегю и Гойл. Лишь частично девушка помнила, как дотянулась к окровавленному осколку зеркала, которым один из слизеринцев наносил ей порезы на бёдрах и руках. Гермиона всадила себе осколок в правый бок, чуть ниже рёбер, и закричала от боли. Только так она могла убедиться в том, что всё ещё жива, что это не ад, а всего лишь её жизнь. Серые глаза Малфоя ни на секунду не отрывались от неё, пока она продолжала молчать. Единственное, что смогло перекрыть это воспоминание — это смерть родителей, к которой так же был причастен всё тот же человек. Хотя Гермиона простила ему его безразличие, и снова бежала к нему навстречу, натыкаясь на острые скалы. Она бесконечное количество раз стучалась в его закрытые двери, выводила на них своей кровью обращения, но он продолжал бить в ответ. Когда-то она пыталась спросить у себя: почему ей суждено испытывать боль только от руки одного и того же человека? Но никто так ей и не ответил. — Почему это всегда ты? — тихо спросила Гермиона. — Почему каждый мой шрам носит твоё имя? Но он молчал, а она и не ждала ответа на этот вопрос. Её неспособность прикоснуться к собственному телу, и долгие годы, которые она пыталась не дёргаться из-за прикосновений других мужчин — это заслуга друзей Малфоя, что решили развлечься с мерзкой грязнокровкой. Но и Малфой был в этом виноват не меньше, потому что знал, что с ней случилось и кто это сделал. Он продолжал ходить в коридорах, бросать едкие комментарии в её адрес, и вряд ли его преследовал образ полумёртвой гриффиндорки. То, что он увидел в Выручай-комнате ни на миг не смягчило его отношение к ней. Она продолжала оставаться для него второсортным мусором. — Мне жаль, что всё так случилось, — он опустил глаза. — Но я не мог тогда поступить иначе. — Ты всегда не мог поступить иначе, — девушка смахнула слёзы с лица. — Я хочу, чтобы ты знал, что я тут только потому, что твоя мать готова за это платить. Я — первая в очереди из тех, кто желает тебе смерти, Малфой. — Я бы не стал сопротивляться, если бы ты пришла ко мне с ножом, — он сидел всё также с опущенной головой. — Я думаю, что мы поговорим о том дне, когда были убиты Астория и Скорпиус, когда тебя переведут под домашний арест, — Гермиона села напротив него, сложив руки в замок. — Если всё пойдёт по плану, то надеюсь, что уже к концу следующей недели ты окажешься в Мэноре. Она пыталась побороть в голосе дрожь, но ей даже не удавалось совладать со своими руками, которые ходили ходуном. Единственное, чего не могла объяснить Гермиона, это то, что её сейчас одолевали совсем иные эмоции нежели она себе представляла. Не было гнева, ненависти или всепоглощающей злости — была просто жгучая боль, жалость к себе и желание расплакаться. Пусть она и видела в Малфое отражение всех своих бед, но вместе с этим там были ещё и те эмоции, которые она запретила себе чувствовать по отношению к себе много лет назад. Она была слабой перед ним, и даже ненависть не помогала. — Ты должен быть со мной честен, — прокашлялась Гермиона. — Я — твой адвокат, и я должна быть в курсе каждого твоего вздоха в ту ночь. Она разлеталась на миллион осколков с каждым словом, но понимала, что так нужно. Ей нужно быть его адвокатом, а иначе не получится. Малфой молчал, не произнося не слова, пока Грейнджер продолжала слышать все его слова, сказанные ещё в школе. У неё не получалось сдерживать своё больное подсознание, и она понимала, что для первой встречи этого достаточно — она поняла свой допустимый порог, свою силу самообладания. У неё не было козырей перед этим человеком. Почти. — Я тебе не верю, — произнёс Драко. — Неужели тебя теперь интересуют только деньги? Ты действительно готова защищать меня только из-за того, что моя мать достаточно тебе платит? — Меня не интересует: веришь ты мне или нет, — девушка направилась к двери. — Меня лишь интересует: веришь ли ты сам себе, Драко Малфой? Она буквально выбежала, прямо как десять лет назад, когда услышала правду из уст слизеринца. Опять так же жгли бёдра, бесконтрольно стекали слёзы и внутри зияла невозможная пустота. Грейнджер была буквально в шаге от того, чтобы отказаться от этого дела, отказаться от своего плана — отказаться от всего, и снова вернуться в Америку, в свою квартиру. В сердце было так тихо — гробовая тишина, как у мёртвого человека, коим она на самом деле давно и была. Улицы сменялись одна за другой, пока стеклянные глаза Гермионы смотрели сквозь толпу волшебников. Возможно, что кто-то её узнал и даже поздоровался, но она не обращала на это внимание. Ей снова казалось, что она пробирается через огромную тучу студентов, которые толпятся у дверей Большого зала. Опять слишком много мерзких прикосновений, что вот-вот спровоцируют её на очередную паническую атаку и болезненный приступ. Грейнджер просто вмиг перестала видеть в себе взрослую девушку — она снова маленькая девочка, которая вынуждена выживать один на один со своими сжигающими чувствами. Ей так хотелось сдаться в плен всем этим воспоминаниям и принять заслуженное наказание, хоть она и не понимала за что. Душа высохла, а в горле постоянный ком. Гермиона не обращала внимания на боль в левой руке, но швы, что снова начали расходиться — продолжала идти прямо, чтобы исчезнуть посреди улицы. — Мисс? — перед лицом появилась низенькая рыжая девушка, что явно испугалась неожиданной гостьи. — Я могу чем-то помочь? — Мне нужен мистер Тики, — монотонно ответила Гермиона. — Скажите ему, что к нему прибыла мисс Грейнджер. — Да, конечно. Даже зная, что Скарлет ей не поможет — она подсознательно пришла к ней. Гермиона нуждалась в помощи, хотя прекрасно понимала, что стоит кому-то протянуть ей руку и она отвергнет эту попытку. Она привыкла быть жертвой, а ещё привыкла быть сама себе лекарем, который способен залечить раны. Временно и весьма извращённым методом, но способен. — Моя дорогая мисс Грейнджер! — радушный голос Януса Тики заставил её содрогнуться. — Рад Вас видеть. — Добрый день, — она постаралась улыбнуться. — Я нагрянула, чтобы встретиться со Скарлетт. Это возможно? — Конечно, — мужчина указал ей на дверь. — Она только вернулась с прогулки. Думаю, что Вы можете с ней поговорить. Возможно, что это позитивно скажется на ней, потому что она отчётливо произносит Ваше имя и несколько раз спрашивала о Вас. — Да? — она затаила дыхание. — А что спрашивала? — Мисс Дагворт несколько раз спрашивала, почему Вы к ней не приходите, — Янус открыл дверь. — Я оставлю Вас ненадолго. — Спасибо, — Гермиона кивнула и закрыла за собой дверь. Скарлетт стояла у окна, наблюдая за тем, как расходятся грозовые тучи, сменяясь солнцем. Было так странно видеть её со спины — никакого пронзительного и понимающего взгляда и привычного добродушия. Гермиона в этот раз пришла не к своему психологу, которая была готова всегда выслушать и помочь — она пришла к своей жертве, которая не заслуживала этого. На миг она почувствовала себя Малфоем, но тут же загнала эту мысль в угол. Хотя по-хорошему, Грейнджер ничем не отличалась от неё — причинила боль близкому человеку, незаслуженно и очень жестоко. — Скарлетт? — Грейнджер прикусила губу, словно боялась увидеть её глаза, и осуждение в них. — Ты узнаёшь меня? — Ты — Гермиона, да? — девушка заинтересовано оглядывала её с головы до ног. — Мистер Тики много рассказывал мне о тебе, и показывал твои воспоминания обо мне, — Скарлетт подошла к ней вплотную и резко обняла. — Что со мной случилось? Кто это сделал со мной, Гермиона? Она чувствовала в каждом слове своего психолога такую боль и отчаяние из-за непонимания того, что с ней случилось. Эта девушка лишь понимала, что у неё было прошлое, которое кто-то беспощадно отобрал, а ещё она видела в Гермионе единственного близкого человека. Её крепкие объятия говорили вместо неё — говорили о том, как она ей верит, как рада видеть и как хочет чувствовать от неё поддержку. Грейнджер боялась прикоснуться к Скарлетт, чтобы не почувствовать всю эту боль. Безысходность и обречённость — это то, что изо дня в день терзало Скарлетт, но чем ей могла помочь Гермиона? Она ведь даже не догадывалась о том, что обрекла на муки не только бедную девушку, но и себя. Как смотреть ей в глаза и обещать, что всё будет хорошо? Скарлетт Питерс стала живым отражением всей той гнили, которая жила внутри Гермионы. Ещё одним отражением. — Я буду рядом, — Гермиона наконец-то прижала к себе Скарлетт. — Прости меня, моя хорошая… — За что? — За то, что допустила это, — в горле стал ком. — Я не уберегла тебя от этой тьмы… Прости меня, если сможешь. Скарлетт не понимала, о чём говорит Гермиона, и просто ничего не ответила. И Грейнджер придётся с этим жить — она не сможет от этого убежать, как бы не старалась. Даже если она купит дом в новой стране, в новом городе, на другом континенте — ей никогда не удастся сбежать от того, что она сделала. Это всегда возвращалось больным напоминанием: безобразным шрамом на теле, ароматом полевых цветов, привкусом беладонны — чем угодно. Гермиона слишком хорошо себя знала, а поэтому крепче прижалась к Скарлетт, чувствуя её учащённое сердцебиение. Как бы она не убеждала себя в том, что в ней и следа не осталось от былой гриффиндорки, но кое-что не удалось искоренить — это угрызения совести. Да, теперь это всё было присыпано безразличием, равнодушием, мстительностью и горой успокоительных, но факт оставался фактом. Грейнджер отдавала себе отчёт в том, что её поступки — не удел благородных людей. Она — убийца, лгунья и последняя сволочь. Вряд ли сейчас Гермиона уж слишком сильно отличалась от Малфоя, возможно, что она даже переплюнула его. Пока Скарлетт о чём-то рассказывала Гермионе, то в её голове смешались все недавно пережитые моменты. Она вспоминала слова Гарри, глаза Рольфа и мертвецки-бледное лицо Малфоя. Её жизнь давно уже отличалась от того, чего она сама себе когда-то желала. У неё не было той светлой любви, которая бы залечила все раны; не было сил на прощение; не было какого-то иного стимула для существования. В ней не было человечности. А если и была, то угасала с каждым днём. С каждой горящей красной ниткой. Она была адвокатом, который изучал психологию преступников, разбирался в их мотивации, отделял психически здорового человека от больного, но не смогла воспользоваться этими знаниями, когда пришло время разобрать себя. Одного лишь понимания, что она — больная, было мало, потому что следовало бы еще отыскать в себе мужество признать это перед другими. Гермиона ступила на тропу тех ублюдков, что слепо следовали за своими больными фантазиями, и она ничем не отличалась от тех, на слушаниях которых присутствовала в далёком августе 1998-го года. — Мне пора уже идти, — Грейнджер прервала болтовню Скарлетт о бабочках. — Прости, что вынуждена тебя оставить опять. — Тебя что-то тревожит? — она могла поклясться, что сейчас Скарлетт к ней обратилась так же, как это было до Обливиэйта. — Ты же можешь со мной всем поделиться… Мы же сёстры. А это был удар ниже пояса, который Гермиона сама для себя уготовила. Мало того, что она понимала, что лишила Скарлет всего, чем она жила прежде, так теперь она ещё и была для Питерс той призрачной надеждой. Грейнджер видела, как девушка смотрела на неё, пыталась отыскать в своей голове хоть что-то похожее, но тщетно. Она лишь видела спасение в своём убийце. Ведь с лёгкостью можно приравнять Обливиэйт к Непростительному, приводящему к смерти. Обливиэйт — это маленькая смерть на каждый день, когда пытаешься вспомнить, что когда-то любил, чем увлекался, о чём разговаривал с друзьями, но в голове лишь пустота. Гермиона это прекрасно осознавала, когда хотела себя лишить всех воспоминаний, дабы дальше жить, но отказалась от этой затеи. Ей было проще жить с болью в груди нежели с пустотой. Потому что так ты чувствуешь себя живым человеком, у которого было прошлое, были какие-то счастливые воспоминания. Без света не бывает тьмы, и наоборот. — До потери памяти ты знала, что я — не самый лучший человек, — сквозь ком в горле выдавила Грейнджер. — Я не хочу, чтобы ты обманывалась сейчас. Я — худшее, что с тобой случалось, Скарлетт. Моя душа — это мрак. К ней снова вернулась боль, которая ненадолго отступила. Внутри снова извергался вулкан боли, что отпечатывалась в каждом дюйме тела. Разболелись шрамы, всплыли записи старого ежедневника, раздался голос Гарри и шёпот Малфоя. Она теряла себя быстрее, чем раньше. Глупо было полагать, что стены в её голове смогут выдерживать весь этот натиск. Она не привыкла быть счастливой и потому не считала счастье чем-то обязательным для себя. Ей было привычно чувствовать удары хлыстов страдания. — Не говори так, — Скарлет коснулась её плеча. — Возможно, что твоя душа не столь красива, как у других, но ты не думала, что это только оттого, что она изранена? Всем нам нужно немножко добра. Она продолжала оставаться её психологом, пусть и не помнила этого. И сейчас Гермионе нужен был не рецепт от неё, а простая беседа. Скарлетт — её чистый лист, на котором можно написать всё, что тревожит, но Грейнджер не решалась взять перо в руки. Она раз уже испортила этот лист, и повторения этого ей не хотелось. — Береги себя, — Грейнджер поцеловала её в лоб, словно на секунду поверила в то, что она — её старшая сестра. — Я обязательно ещё наведаюсь к тебе. Всё тело пронизывала невероятная боль. Она просто умерла там, на холодном полу Выручай-комнаты, и мир остановился. Гермиона была способна чувствовать только боль — ни прикосновений рук мадам Помфри, ни голоса МакГонагалл, ни запаха множества зелий и мазей. Только искрящаяся, обжигающая и невыносимая боль. Она продолжала слышать смех Монтегю, чувствовала прикосновения Гойла и собственную липкую кровь на лице. Грейнджер лежала и почти не шевелилась, пока Помфри обрабатывала кровоточащие раны, но ей казалось, что она бежит. Так быстро и так отчаянно, как только могла. Она не обращала внимания на то, что с ног хлестала кровь, что с влагалища вытекала сперма её насильников, а голос был сорван — ей так хотелось убежать из собственного кошмара, но на деле — она просто лежала. Она до сих пор слышала свой же оглушительный крик, когда Монтегю вошёл в неё. Ей казалось, будто бы разом переломались все кости и разорвалась кожа. Гермиона видела перед собой бесконечную мучительную пустоту, из которой не выбраться. Её чистая и невинная душа осталась навсегда лежать мёртвой на полу Выручай-комнаты. Не было реальности, не было обезболивающих заклинаний Минервы МакГонагалл — это всё было в пустоту. — Остановите эту боль! — вскрикнула гриффиндорка. — Прошу вас! Просто остановите это всё! Я больше так не могу! Самое непривычное — это пустота в груди, там, где должно биться её сердце. Гермиона просто не чувствовала сердцебиения, будто бы в действительности была мёртвой и только боль двигала ею. Казалось, что к ней прикоснулась тень, пронзила её тысячей мечей, но на деле это были лишь люди — те, которых она ежедневно встречала в коридорах Хогвартса. Она не помнила, как оказалась над старым надгробным камнем. Это была окраина Лондона, где почти никогда не было людей. Глухая лесополоса, которой было не место тут, и удивительно, что этот квадратный метр давно не превратили в участок дороги. Гермиона знала, что тут есть то, о чём не знала ни единая живая душа — тут была её собственная могила. — Привет, моя девочка, — Грейнджер наклонилась над старым надгробием. — Прости, что так давно не наведывалась к тебе. Признаюсь, я всё надеялась, что когда-то смогу о тебе забыть. Самый обычный камень: не гранит, не мрамор и никаких цветов рядом. Это надгробие было таким же простым и обычным, как и то, что покоилось под ним. Простая, невинная и чистая душа гриффиндорки Гермионы Джин Грейнджер. Она похоронила тут сама себя ещё на пятом курсе, когда Гарри думал, что она честна с ним.Гермиона Джин Грейнджер
19.09.1979 — 10.12.1995
— Остановите эту боль! — вскрикнула девушка и легла на холодную землю рядом с надгробием. — Просто остановите, я вас прошу… Её не остановили много лет назад, а сейчас было уже поздно что-то менять. В нос ударил аромат полевых цветов, а на языке почувствовался металлический привкус. Было просто поздно уже что-то менять.