барьеры

Зик 2019, август ***

Пик учит его одной хорошей, простой вещи: секс — это не всегда о продолжении любви. Секс это о доверии, об удовольствии, о близости — всякой, и о взаимном использовании. Едва ли можно обижаться на то, что тебя используют, когда ты сам делаешь точно так же. Их отношения всегда казались странными со стороны; внутри же их всё устраивало. Устраивает и сейчас. После возвращения с Тенерифе жизнь Зика снова становится рутиной одиночества: он выходит из дома, конечно же — к врачу и в спортзал, поддерживая форму, которую подрастерял за несколько месяцев вынужденного затворничества. Пару раз он приезжает на тренировки команды, пока те в Нью-Йорке; парни рады его видеть, хоть и шутят, что он просто отлынивает от игр. «Не раздражай меня, иначе я отправлю тебя в Коннектикут», — говорит Елена позже, в своём кабинете, нервно постукивая ложечкой по кофейной кружке. «Я бы выпустила тебя на поле хоть завтра, но страховщики со мной не согласны: риск повторной травмы обойдётся нам дороже, чем один сезон простоя, и тогда ты будешь мне должен, как zemlya kolhozu». Зик не понимает русский; вероятно, это коммунистическое проклятие. Он пишет Эрену каждый день, но не зовёт его увидеться; знает, что получит отрицательный ответ. Две недели в раю не были раем на самом деле: Эрен сторонился его весь отпуск и срывался чаще обычного. У Зика есть новая привычка: проверять телефон каждое утро — вдруг Эрен написал? Но Эрен никогда не пишет первый. Исключение — его день рождения. Эрен немногословен и лаконичен: «с днём рождения добро пожаловать в клуб 27». На приглашение провести день вместе он (ожидаемо) отказывается; занят. Зик отмечает своё двадцатисемилетие один, пытаясь сделать пасту с креветками — получается паста с угольками. С Пик рядом всё легче. Она приезжает в Нью-Йорк как факт, как данность: я здесь, ты никуда от меня не денешься. Врывается в его жизнь снова и снова: абрикосовый цвет и кедры, кофейная нотка в её дыхании, сладость коричной булочки на её губах. Она врывается в его жизнь без стука, без приглашения — Зик и так всегда её ждёт. Просто пишет однажды: «Я в Нью-Йорке, приедешь?», и вот, спустя полчаса Зик уже возле её квартиры, с бутылкой вина и коробкой эклеров из ближайшей кондитерской (время позднее, поэтому эклеры чуть заветрились). Кого вообще волнуют эклеры? Её чёрные волосы обрезаны по плечо, оливковый средиземноморский загар на её коже пахнет мёдом и солью. Последний раз они виделись в начале весны, но они целуются так, будто это было вчера. Узел тревоги сковывает Зику солнечное сплетение, гулко и рассеянно бьётся сердце, когда он поднимает Пик на руки. В её объятиях Зик чувствует себя ещё более одиноким, чем обычно, но отгоняет эту мысль, почти с отвращением морщась. Он валит Пик поперёк кровати, толкаясь глубже. Её грудь мягко подскакивает от движений, а пряди волос липнут к губам. Зик тянется к её шее, придерживая ладонью под затылком, и двигается ещё и ещё. Костяшки пальцев Пик задевают его лобок, пока она ласкает себя. Он не думает об Эрене ни секунды; это было бы неуважительно к ней, к нему — ко всем. Он не думает, пока не поднимает голову — просто, машинально, без какой-то мысли — поднимает голову и смотрит на мгновение перед собой, в угол комнаты, где стоит кресло-качалка, отбрасывая причудливые тени от ночника. Сердце замирает, узел комком скручивается ещё крепче; за рёбрами начинает жечь. Зик сбивается с ритма, растерянно глотая ртом воздух. Эрена там быть не может, но вот он, сидит в углу комнаты Пик, в шёлковом алом халате Пик на голое тело, мерно покачиваясь на кресле. Длинная худая нога напрягается, он отталкивается от пола, раскачиваясь, и задирает голову вверх. Спутанные пряди волос — почти такой же длины, как и у Пик. Перепутать их всё равно невозможно. Слишком разные. Пик под ним, живая, горячая, влажная — сжимается, толкаясь бёдрами навстречу. Эрен — или то, что Зик воспринимает Эреном — бледный призрак в углу комнаты, полупрозрачная тень, дрожащая от сквозняка. Эрен поворачивается в кресле: расползаются полы халата, будто раскрываются края плоти — один надрез, и будет видно, что внутри. Зик жмурится, по вискам течёт пот: холодный и противный, как от лихорадки. Внутри у Эрена ничего гнилого (Зик весь сгнил); гладкая кожа светится в темноте, тени сгущаются ниже к паху, путаясь в жёстких волосках. Обветренный рот, тёмные пятна на месте глаз; он держит в пальцах сигарету и курит, как будто пародирует Пик — вместо плавного движения запястьем и оглаживающих губы кончиков пальцев резкие, дёрганные движение и до остроты напряжённая тыльная сторона ладони. Пик зовёт его, обнимая за лицо. Это не помогает мороку развеяться, но Зик отвлекается: поворачивается к ней — её глаза жалобно-растерянные, как всегда, когда ей хорошо. Мягкая грудь под его ладонью, твёрдая вершинка соска, как бусина, как карамельная конфета — Пик громко стонет от неловкого щипка, но руку не отталкивает. Между ними нет пространства, когда они целуются. Зик не хочет смотреть в угол комнаты, поэтому смотрит на родинку на щеке Пик: раньше её не было — вылезла от солнца? — Ляг на спину, — командует Пик, выбираясь из-под него. Она маленькая, но сильная, и отталкивает его так, что Зик сам падает навзничь. Вот так он снова видит кресло-качалку в углу комнаты, то и дело соскальзывая взглядом с тела Пик в сторону. Он мог бы сосредоточиться на том, как красиво она смотрится, обхватив его член пальцами и направляя головку себе между половых губ, а потом опускается с громким стоном, плавно качнув бёдрами; он смотрит на сгусток теней в очертаниях человека, которого здесь и никогда не было. тебе хорошо с ней? какая она внутри? она мягкая и влажная? ты представляешь, какой бы внутри был я? тесный, горячий; как ты думаешь, меня уже кто-то трахал? ты бы хотел сделать это первый? держать ладони на моих бёдрах, пока я буду опускаться? толкаться, пока я не захнычу? Это голос Эрена в его голове. Зик ударяется затылком о спинку кровати, дёргаясь; точнее, он должен удариться, но ему кажется, он откидывает голову на плечо Эрену, костлявое и холодное, и чувствует толчки его дыхания за своей спиной. Он говорит себе «нет», он говорит «нет, прекрати», он говорит «сосредоточься на Пик» — она отклоняется назад и двигается сама, сжимая его глубоко внутри, он даже может почувствовать, какая она мокрая, пусть на нём и презерватив. Он говорит нет нет нет НЕТ НЕТНЕТНЕТНЕТНЕ — точнее, он не говорит это вслух, это набатом звучит в его голове, мешаясь с хрипловатым, вкрадчивым шёпотом Эрена. Если на мгновение зажмуриться слишком сильно, можно почувствовать, как он зажат между двумя телами: хрипотца, острые кости, холодные пальцы Эрена сзади — Эрен держит его в руках, то ли утягивая за собой, то ли наоборот заставляя балансировать на поверхности, — а спереди Пик, её кожа нежная под пальцами, испарина блестит на ключицах и в ложбинке между мягко прыгающими грудями. Если на мгновение зажмуриться слишком сильно, можно почувствовать, как они все едины: Эрен в нём, глубоко под кожей, вгрызся в самое сердце — а он сам глубоко в Пик не метафорически, но физически, настолько глубоко, что, не будь презерватива, там могло бы зародиться что-то новое, живое, настоящее. Пик наклоняется и целует его в шею; соски задевают грудь, животом она крепко прижимается к его животу. В нарастающем гуле их общих стонов Зик не сразу различает гул иного толка, от игрушки, которую она прижимает к своему клитору. Силиконовый край трётся о его член, пока она ищет удобное положение, а потом она вздрагивает — от шлепка по ягодице, случайного, незапланированного. Короткие ногти (перламутрово блестят, как осколки пляжных ракушек) царапают его грудь от соска к рёбрам, и Зика передёргивает, как глубоко Пик сжимается, впиваясь коленями ему в бока. Они с Эреном такие непохожие; там, где у него острые изломы углов и подростковой неловкости — у Пик изгибы, округлость рельефа, нежно дрожащая от толчков мягкость. Как же неправильно и нечестно думать об Эрене сейчас, пусть даже об Эрене-мороке, Эрене-тени, в шёлковом халате Пик и с её сигаретами в пальцах проникшем глубоко Зику в рассудок. Пик перед ним — словно Даная, но не Рембрандта и не Тициана, а Жан-Батист-Мари Пьера; она — Сапфо кисти Жак-Луи Давида, «Пыльная ночь» Хитченса, нимфа с картин Анри Адриена Тану — Зик может перечислять бесконечно, но бесконечности у них нет, только один яркий, безумно короткий и безумно тягучий на языке, словно карамель, миг, когда она начинает дрожать и задыхаться, обнимая его собой, своим нутром. Зик целует её живот, ложбинку между грудей, шею и маленькую воспалённую точку на подбородке. Рядом с Пик его одиночество ещё острее, особенно когда она кончает, громко и тесно, будто это не принадлежит ему. Но он не злится и не обижается — ему нравится быть использованным для её удовольствия, это малая плата за то, что он забирает у Пик: её время, её силы, её эмоции. Он всегда даёт ей кончить первой, она заслужила это, и если она захочет, он даст ей это ещё и ещё, позволит задушить себя мягкими бёдрами и расцарапать кожу на шее — что угодно, лишь бы утих голос Эрена-морока, лишь бы утих этот набат в его голове. — Ты не кончил, — Пик встаёт с него, зависая над животом; капельки смазки нитями тянутся от её половых губ к его члену. Зик был близок, но не кончил; он не хочет кончать в неё, даже в презервативе. Глубоко в нём живёт первобытный, яростный ужас от рождения чего-то нового, чего-то живого и настоящего в её нутре. Ещё одно кощунство, на которое он не пойдёт. Одной рукой он трёт Пик между ног, она коротко вскрикивает и толкается вперёд, на пальцы; второй он тянет с члена презерватив, глухо выдыхая от чувства освобождения. — Я в порядке. — Тебе помочь? — Пик наклоняется низко, целует его по-матерински нежно, в лоб. В другой раз Зик бы сказал «да», Зик бы попросил её обхватить пальцами член, сделать пару таких необходимых движений рукой — но сейчас он мотает головой: — Нет. Ляг рядом. Её макушка чуть ниже его рёбер, там, где глухой стук сердца медленно спускается вниз, к животу; её рука блуждает по его коже, выводя хаотичные линии, а вторая — гладит его по горлу, хотя это больше похоже на захват в попытке задушить; Пик явно неудобно так лежать, но руки с горла она не убирает. Он и сам лежит неудобно: одной рукой дрочит, второй сжимает её грудь, растерянно теребя сосок. В темноте макушка Пик совсем похожа на макушку Эрена; нет, у него волосы светлее, в каштановых прядях путаются золотистые, выгоревшие под испанским солнцем нити. не думай о нём пожалуйста не думай не надо она здесь она с тобой хотя бы из уважения к ней не надо не надо не надо — Чёрт! — Прости, — Зик рвано выдыхает; оргазм приходит быстро, коротко и невнятно — как, впрочем, почти всегда. Его живот на секунду напрягается, чувство освобождения быстро выстреливает от движений руки. Пик оборачивается; губы кривятся от недовольства — на её щеке белая крупная капля, ещё одна стекает по шее. Смешная. Ему правда стыдно, но Пик так забавно хмурится. Он стирает пальцами сперму с её лица и примирительно целует. — Спасибо, что не в глаз. Зик криво улыбается. После секса с ней он чувствует себя странно. С Пик хорошо, просто и правильно; есть их тела, которые они знают наизусть, есть возведённая в абсолют привычка — и в то же время в груди пусто, как будто он должен быть не здесь и не сейчас; то ли занимает чужое место, то ли это чужое место занимает она. — Воды, вина? — Воды, — он провожает Пик взглядом. Накинув на плечи шёлковый халат, она громко шлёпает пятками по полу, уходя на кухню. Её квартира, её постель — всё пахнет жизнью. Весна, абрикосовый цвет на деревьях, прохладный ветер путается с первыми тёплыми лучами. Лето, терпкость разогретого жарой кедра. Там, где появляется Зик, всё покрывается инеем и пахнет сыростью заброшенного склепа. Ему одиноко без неё, ему одиноко с ней. Ему нужен Эрен. Нет, не нужен. Прочь. Прочь от этих мыслей. — Малышка, — Зик приподнимается на локте, когда она возвращается. Пик застывает в дверях спальни, делает глоток воды, вопросительно поднимает бровь. Ему бы воспользоваться этой секундной заминкой, чтобы ещё раз всё обдумать, но думать перед своими словами никогда не было у Зика сильной стороной. — М? — Выходи за меня, — говорит он шёпотом. Пик моргает ровно три раза, её рука со стаканом вздрагивает. В полумраке и жёлтом свете ночника она и сама как призрак, как морок, будто её нарисовали на старом холсте, а потом полили растворителем, пытаясь смыть сам образ. Она молчит ровно три секунды — по секунде на каждое движение её ресниц. А потом начинает смеяться, гортанно и звонко, так живо и так по-настоящему. — Боже ты правый, Зик! Ты с ума сошёл? Может, и сошёл. Её смех не звучит оскорбительно; Зик его заслужил. Он улыбается с лёгкостью — впервые за ночь, впервые за… Долгое время, на самом деле. Будто смех в ответ на «выходи за меня» — самая правильная в мире реакция, иной и быть не должно. Пик, отсмеявшись, ставит стакан на прикроватный столик и забирается к нему на бёдра, поглаживая по щеке. — Что? Выходи за меня, я серьёзно, — повторяет он, просто чтобы повторить, сам совершенно не веря в эти слова. Пик не верит ему тоже. Её губы на вкус — вода. Зик нежно гладит её по бокам, комкая шёлк халата, пока они целуются. — Нет, — она качает головой. — Нет, и ты знаешь, почему. Я люблю тебя, видит бог, я тебя очень люблю. Но себя я люблю больше. Брак из-за страха одиночества… — Я не боюсь одиночества. Пик усмехается. Они оба знают, что это ложь. — Это самое глупое, что ты мне когда-либо говорил, милый. А ты говорил мне много глупостей, — её ладонь на щеке такая нежная, что Зик принимает от неё каждое слово сполна. Что он чувствует теперь, после своего необдуманного вопроса? Нет ни унижения, ни опустошения внутри. Умиротворения нет тоже, но, наверное, Зик просто позабыл, как оно ощущается. Почему же она отказала? Потому что видит его насквозь, чувствует, что это предложение — побег? Побег от реальности, побег от одиночества, от самого себя? Или потому что… — Ты из-за той женщины? Зои? Зоэ? — говорит он ещё одну глупость, приподняв брови. — С которой ты встречаешься? Ты… Ну, я не против. Ты можешь спать, с кем угодно. Ладонь Пик мгновенно становится холодной, взгляд — отрешённым. Она уходит из спальни торопливыми шажками, даже ничего ему в ответ не сказав. С кухни доносится какой-то звон, грохот, короткие ругательства. Натянув трусы, Зик идёт вслед за ней, и находит её на диване: ноги на подлокотнике, бесстыдная поза, халат ничего не прикрывает — а в отставленной руке бокал вина. На мгновение ему чудится мать на её месте. Вздор. Мать никогда не ходила по дому без одежды. Мать была изломанная и сухая; Пик — сама жизнь, кровь с молоком на её нежной коже. — Я не видела человека эгоистичнее тебя, — сварливо говорит Пик, громко хлюпая губами при глотке вина. Послушно кивнув, он садится на пол, устраивая голову на её ляжке, и взглядом скользит по тонкой паутинке растяжек вверху бедра. Нет смысла спорить, она права. Он давно прогнивший эгоист. — Замечаешь ли ты хоть кого-то кроме себя, Зик? Мы с ней расстались. Точнее… Мы ещё весной обсудили, знаешь, временную паузу, а когда я вернулась… — Сейчас? — Да, сейчас, — она покачивает бокалом. С такого ракурса её тело особенно мягкое, видно каждую маленькую складочку и изгиб. Горло дёргается от глотка, высоко поднимается грудь на вдохе. — Она удивительная. Клянусь тебе, у меня не было женщины лучше. Но… Ей удобнее быть одной. Она любит меня тоже, я знаю. Мы обсудили это, несколько раз. Но она привыкла быть одна, она любит быть одна. Не зависеть ни от кого, ни за кого не нести ответственность. Она этого не боится, она в порядке, когда никого нет рядом. И я подумала… О чём она подумала, Пик не договаривает. Её ногти кружат у Зика под волосами, массируя вечно напряжённую, натёртую точку за ухом, там, где в кожу впивается дужка очков. Зоэ, женщина, которая вскружила его малышке Пик голову — Зик встречал её однажды, видел, как Пик на неё смотрит, с нежностью и непривычным блеском в глазах. Как может кто-то добровольно отказаться от подобного в пользу одиночества? Как вообще можно выбрать одиночество прежде всего остального? Зик знает, о чём говорит. В одиночестве он понимает больше, чем кто-либо, оно давно стало его частью. Да, есть Пик. Да, есть Эрен — но они в то же время далеки от него, а позади них — целый мир, с которым Зик так и не научился взаимодействовать. От одиночества можно спастись временно: окунуться в толпу людей, представить себя нужным им всем, представить, что ты для них больше, чем строчка в книге воспоминаний. Но потом двери закрываются, голоса стихают, и ты остаёшься наедине с единственным, что тебя будет сопровождать до последнего вздоха. Как можно сознательно выбирать подобное? Как можно отказаться от Пик, пахнущей весной и летом, смотрящей с нежной и яркой улыбкой, смеющейся хрипло и тепло, как шорох разогретого солнцем песка под ногами? Зик никогда не поймёт. Он целует Пик в низ живота, отвлекая её от тишины и молчания. Она вздрагивает и смещается, садится, опираясь спиной на подушки, и задумчиво гладит его над бровью. — Я, знаешь, в чём-то её понимаю. Я нормально себя чувствую одна, — продолжает она, отставляя уже пустой бокал. — Иногда я в этом даже нуждаюсь. Устаю от людей, хочу побыть в тишине, слышать только свой голос. Но… Всегда наступают моменты, да, они редкие, но всё-таки, они… Я хочу, чтобы здесь и сейчас, кто-то держал меня за руку, кто-то смотрел на меня, дышал рядом со мной, говорил со мной. И я не знаю, готова ли я к тому, чтобы это было со мной рядом всегда, но и быть одной всегда я тоже не хочу. Это… Сложно. Даже если найдётся человек, который будет согласен на всю эту чепуху, вроде… Сегодня я хочу, чтобы ты был рядом, а завтра я уйду и буду одна — где гарантия, что у нас будут совпадать эти периоды? Сегодня я хочу, чтобы ты был рядом, а ты наоборот, хочешь одиночества. Завтра меня тошнит от присутствия людей рядом, а ты — нуждаешься, чтобы тебя обняли? Может, в каком-то смысле… Даже легче, как Зоэ. Просто… Никого. Ты сама по себе. И тебе хорошо. Голос Пик густой, тихий, монотонный — льётся патокой и убаюкивает. В какой-то момент Зик теряет смысл её слов. Остаётся только звук, но слова пустые. С тем же успехом она могла бы просто открывать рот и по очереди произносить каждую букву алфавита: монотонной баюкающей патокой — и Зик бы вникал так же внимательно, как и сейчас. Он знает, что у него это случается. Иногда даже чаще, чем нужно. Он хочет слушать каждое её слово, но… Его мозг как будто не предназначен для подобного. Пик права: он эгоист. Невнимательный эгоист, который даже не может сосредоточиться на её рассказе. Каждый раз, когда он пытается ухватиться за её слова, его мозг будто перемешивается. Словно под черепную коробку просунули венчик миксера и нажимают на кнопку пуска при каждой попытке сконцентрироваться. — Мне жаль, — невпопад говорит Зик. По вздоху Пик понятно: она знает, что он слушал через слово. — Я могу быть рядом, когда тебе это нужно. — Нет. Нет… Ты не можешь. Ты не будешь, — она качает головой, кое-как наливает ещё вина, расплескав немного по полу. — Ты мотаешься по стране, я мотаюсь по миру. Как это вообще возможно? Не говоря уже… О тебе. О том, какой ты. — Какой я? — Ты знаешь. — Я могу, — пробует он слово на вкус, — бросить команду. Уехать с тобой. Капелька вина стекает Пик по груди, когда она смеётся. — Ещё что скажешь? Устроишься тренером в бейсбольную команду младшей школы? Станешь продавать протеиновые смеси в фитнес-центре? Зик, милый, ты бьёшь все рекорды по глупостям. Конечно, она права. Бросить игру — он это уже проходил, это не привело ни к чему хорошему. Состояние, в котором Зик был в начале лета, повторять не хочется. Он скучает, конечно, не по игре, не по этой рутине, но по чувству занятости, принадлежности к чему-то настоящему, чувству нужности. На поле ему не нужно концентрироваться на чужих словах — только на мяче. На поле ему не одиноко, потому что несколько тысяч там, на трибунах, жадно следят за ним, нуждаются в нём, ждут его. Какой уж тут «бросить команду». И всё-таки… Мог бы он? Разорвать контракт, выплатить неустойку. Забрать Пик, уехать с ней куда угодно — хоть в глушь какой-нибудь Пенсильвании или Юты, хоть в маленькую европейскую страну, где едва ли кто-то говорит по-английски, зато в богом забытой деревушке тебя накормят до отвала и до потери сознания напоят чем-то крепким с непроизносимым названием. Пожениться, взяв в свидетели случайного прохожего. Сменить имена и не вспоминать о прошлой жизни. Не звонить Эрену, не думать об Эрене — будто нет в его жизни младшего брата, и нет в его жизни мыслей, которых и не должно было быть. Приподнявшись на локте, он пристально смотрит на Пик: полы халата распахнулись, обнажая грудь, мягкая горизонтальная складка пересекает живот, деля его на два небольших валика. На её бёдрах всё ещё немного липко и влажно; Зик мог бы толкнуться пальцами и почувствовать это. Он моргает на мгновение, и этого мгновения достаточно, чтобы всё представить в красках. Вот он тянется пальцами между её ног, раздвигая половые губы. Вот берёт её, вжимая в диван, и бокал падает из её руки. Никакого презерватива, никакой защиты. Он наполняет её, и они оба живы. Глубоко внутри неё, так глубоко, что он не сможет почувствовать, даже если прижмёт ладонь к её животу, зарождается ещё одно живое. А потом — вот она, сидит в больничной постели, её живот всё ещё большой, но на руках покоится младенец. У младенца её чёрные волосы и прозрачные, как у Зика, глаза. Он сморщенный и тёмно-розовый; и похож на мышонка. Её грудь набухшая, рот младенца обхватывает потемневший сосок, белые капли текут по её синеватой от проступивших вен коже. Почему-то Зик чувствует на языке сладковатый привкус молока. Его начинает тошнить. Ком в желудке поднимается выше, напряжение давит на виски, перед глазами всё плывёт. Зик сглатывает; он не знает, откуда взялось это отвращение. От мыслей о Пик, кормящей грудью их (не их) ребёнка? Или от фантомного привкуса во рту? Пойдёт ли Пик быть матерью? Зик знал слишком мало матерей, чтобы разбираться в подобном. Его собственной матери это не шло. Материнство отягощало её, отвращало так же, как отвращает Зика сейчас мысль об отцовстве. Она была заложницей материнства, и вырваться из заложников смогла ценой своей жизни. Карле — шло, конечно. Она была для этого создана. Она смотрела на Эрена, как на смысл своей жизни, на своё солнце — и сама светилась ярче, чем солнце. Но в её глазах иногда мелькала усталость: если солнце слишком яркое, можно и обгореть — и тогда она сбегала в тень, чтобы сделать глоток холодного воздуха. Пик не похожа ни на одну из них. Зик моргает ещё раз. Младенец на её руках становится тёмным сгустком: как будто и нет никого. И не будет. Бога ради, никакого младенца. Ради чего? Чтобы этот ребёнок спустя двадцать с лишним лет застыл перед зеркалом, врасплох застигнутый желанием разбить собственное лицо и задохнуться стеклянной пылью, но не мог на это осмелиться? Зик эгоист, но он не так жесток. И всё-таки он, вопреки своим мыслям, говорит это. Он говорит: — Мы могли бы завести ребёнка, — и гладит Пик по животу. Ему нужно, чтобы она рассмеялась ему в лицо. Нужно, чтобы она сказала, какая это несусветная глупость. Нужно, чтобы разбила эту иллюзию, эту фантазию, от которой его тошнит, на кусочки — и так будет правильно. И Пик, конечно, смеётся. Снова обливается вином, хохочет, толкает его коленом в плечо. — Господи! — она театрально вскидывает руку с бокалом, второй накрывая грудь, словно в приступе. — Знаешь, лет десять назад за такие слова я бы набросилась на тебя. Я бы оседлала твой член, я бы заставила тебя слить всю твою сперму мне в матку, чтобы потом лежать ногами кверху, надеясь, что твои дурацкие сперматозоиды попадут, куда нужно. А наутро… Нет, я бы прямо ночью потянула тебя в свадебный салон! И выбрала бы самое уродливое платье. С пышной, пышной юбкой. С вышивкой камнями! С корсетом, в котором не могла бы вздохнуть, с огромными буфами-рукавами. И заставила бы тебя взять меня ещё раз, прямо в этом платье, прямо в свадебном салоне. — Ну и фантазии у тебя были в шестнадцать лет, — Зик начинает хохотать вслед за ней. То, что он чувствует, определённо облегчение — или, по крайней мере, он хочет его так назвать. — Хорошо, что потом я отрастила в себе чувство самоуважения, — Пик наклоняется, целуя его в макушку, и мажет грудью по его лбу. — Самой противно. Зик, ну какие дети? Какие дети, милый? Я-то, может, и справлюсь с ролью матери — хотя чёрта с два мне это нужно. А ты? Ты с собой-то ладу дать не можешь… — Не думаю, что я буду отцом хуже, чем мой отец, — сухо усмехается Зик в ответ. Она ещё раз целует его, теперь в переносицу: — Ты будешь хорошим отцом. Но тебе это не нужно. Ни жениться на мне, ни заводить со мной детей… Она права. Как и всегда, впрочем. Зик упирается лбом ей в живот, тяжело вздыхая. — Но одна умная мысль у тебя всё-таки была, — продолжает Пик спустя несколько минут паузы. Подняв голову, он ловит её взгляд, вопросительно изгибая брови. На её ключицах так и блестят следы вина. — Уехать со мной. Ты ведь до следующего сезона свободен? Я не хочу торчать осень и зиму в Нью-Йорке. Я думала… Думала поехать в Португалию. А потом… Как получится. Я ещё не была в Португалии. Поехали со мной. — Что ты там говорила про бегство от одиночества? — Это бегство от дерьмовой погоды. Чего-то удивительного в планах Пик, конечно же, нет. Она не задерживается в Нью-Йорке дольше, чем на пару месяцев. Зик с трудом понимает, от чего она бежит, но с того момента, как она уехала во Францию после университета, она уезжала всё дальше и дальше. Он немного завидовал. Если бы у Пик существовала карта с отметками стран, в которых она побывала, Зик уверен — там бы почти не осталось пустых мест. И как же так вышло, что в Португалию она ещё не заглядывала? Ей не сиделось на месте. Не сидится и сейчас. Зик немного завидовал; не то чтобы путешествия были его мечтой — но его жизнь наполняли только поездки по стране. Он не представлял себя рядом с Пик на фото из джунглей, заброшенных городов или древних храмов, но иногда хотел того же. Почему бы ему не согласиться? Никто не пустит его на поле ещё несколько месяцев. Пик права: осень и зима в Нью-Йорке дерьмовые. Если он останется тут, его ждёт повторение того периода одиночества, глупых онлайн-игр, тонн фастфуда и депрессивного набора веса. Эрен не будет рядом — потому что Эрену нужно готовиться к экзаменам. Да и у Эрена своя жизнь, в которой у Зика давно нет места. — Зачем тебе это? — «Это» — и его присутствие рядом, и сама поездка. Пик пожимает плечами. Судя по прикрытым векам, вино даёт своё: она расслабленно выдыхает и трёт щёку костяшками пальцев. — Хочу отвлечься. Да и, боже, разве нужен повод уехать в ещё одну страну? Посмотреть достопримечательности. — Разве там не дерьмовая осень? Сыро, ветрено. Они же с нами на одной широте. — Гольфстрим, Зик, — мурлычет Пик, коротко зевнув. — Там нормально осенью, теплее, чем здесь. Градусов 70 в среднем. — Точно. Гольфстрим, — Зик соглашается, кивая, и улыбается, пока она поглаживает его по волосам. — Из головы вылетело. Там тепло и хорошо, значит… И всё же. Зачем? — Что ты заладил: «зачем, зачем»? Я не знаю! — Пик снова театрально взмахивает руками, но тут же начинает смеяться. — Хочу написать книгу, знаешь ли. О девушке, уехавшей искать себя в Португалию в компании безумно влюблённого в неё лучшего друга. — Безумно, — повторяет он, целуя её в плечо. — До умопомрачения. Он ещё не дал своё согласие, но Пик уже охотно делится планами путешествия. За пять минут Зик узнаёт о Португалии больше, чем за всю свою жизнь; он понятия не имел, что в Лиссабоне есть старейший в мире книжный магазин, работающий с 18 века, и что Португалия стала колыбелью работорговли — и первая же выступила за отмену рабства. Пик гладит его по волосам, рассказывая про самую западную точку Европы; Зик понятия не имеет, как выглядит мыс Рока, какой с него открывается вид — но представляет себе ярко-синий океан, зелёную траву и резкий обрыв, представляет белую пену и как атлантический ветер царапает его лицо, заставляя задыхаться свободой. — Между прочим, в Португалии царит матриархат, — Пик облизывает пальцы от крема. — Женщина — глава семьи, милый. Понятно тебе? И вообще… — Идеальная страна для тебя? — Конечно. — Тогда я оплачиваю поездку, — отобрав у Пик эклер, он кивает со знанием дела. Она громко хохочет: — А зачем я ещё тебя зову? Чтобы ты оплатил мне поездку. — Я не знаю, Пик, — сладкий крем чуть приторно липнет к нёбу. Зик почти готов согласиться, но в то же время что-то грызёт его внутри. Как будто её предложение — заманчивое, такое же сладкое, как крем в эклерах, предложение свободы и побега от самого себя — ошибка; что-то непоправимое. Очередное непоправимое; сколько их уже было? Ему ничего не стоит сказать «да», он ничем не рискует. Это лучше, чем любая его перспектива на несколько следующих месяцев. Пик, атлантический ветер, страна, в которой он ещё не был, никакого Эрена — никаких мыслей об Эрене. Эрен. Да, наверное, это всё Эрен. — Что тебя останавливает? — Пик устраивает голову у него на плече, заглядывая в глаза снизу, и коротко зевает, от чего он зевает тоже, по инерции. Сжав её ладонь, Зик оставляет короткий поцелуй на её лбу. — Зик, ты… — Ты понимаешь, у Эрена выпускной класс. У него экзамены, — тянет он, снова зевая. — Я должен быть рядом. Поддержать его. Помочь готовиться… — Собираешься стать частным репетитором собственного брата? Зик, — её голос полон скепсиса. — Ты можешь поддерживать его и по телефону. Ты всё равно не сможешь заставить его сидеть над учебниками часами напролёт. Он… Ребёнок, который не особо горит желанием учиться. Не как ты. — Как я? — Вспомни себя в выпускном классе. Каждый раз, когда я звонила тебе, ты был занят учёбой — при том, что ты уже поступил в Колумбийский! — Это был не лучший мой выбор, — поджав губы, Зик морщится. Он не хочет вспоминать о себе в семнадцать. «Не лучший выбор»; их было так много, что и не сосчитать. Эти воспоминания не вызывают ничего, кроме глухой пустоты сожаления. Если бы он мог поступить иначе… — Он ведь и в колледж не хочет, — продолжает Пик. — Он не хочет в медицинский. Я… Мы договорились с отцом, что я оплачу учёбу Эрена там, где он захочет сам. — И чего захотел он? — Он ещё не решил, — сдавшись, Зик вздыхает. Может, она права, и Эрен правда не рвётся в колледж? Может, ему не нужна нервотрёпка с экзаменами? Он свободолюбивый; про таких, как он, пишут книги и снимают фильмы — о парнях, которые после выпускного класса уходят в большой мир с одним рюкзаком за плечами, пытаясь найти себя. Пик закатывает глаза, коротко цокнув языком: — Тебе не кажется, что ты иногда слишком… Много думаешь об Эрене? Он твой младший брат, я знаю, ты его любишь, — он сглатывает от этого слова; так, будто Пик может знать, — и ты о нём переживаешь. Но позволь ему просто быть подростком, а не задыхаться в твоей гиперопеке. — Я не гиперопекающий. — Ты гиперопекающий. Ты именно такой, Зик. Он сможет сдать экзамены и без твоего ежедневного присутствия рядом! Она права. Зик знает, что она права. Он ничем не поможет Эрену готовиться к экзаменам, если останется; он будет проживать дни в ожидании внимания от младшего брата — но Эрен справится с учёбой и сам. И с учёбой, и с тем, чтобы быть подростком-выпускником, развлекаться с друзьями, делать то, что ему нравится — что угодно. Зик прекрасно понимает: Эрен не будет стараться, чтобы заработать баллов побольше — но он сможет написать эссе и сдать экзамены. Сможет. И без того, чтобы Зик сидел в четырёх стенах своей квартиры и каждый день писал ему: «Эй, братишка, как дела?». Он чувствует себя жалким; но в целом — ничего нового. — Я просто… Я хочу о нём заботиться, — он знает, что Пик не переспорить, но ему важно, чтобы она его слышала. Даже с ней Зик не может быть откровенен на сто процентов (да что там — даже на пятьдесят), чтобы не отпугнуть чёрной дырой безумия внутри себя, но только Пик способна его понять хоть немного. Она знает, как он дорожит Эреном. — В том числе так. Если я могу оплачивать его учёбу, развлечения… Если я могу купить ему квартиру… — Купить квартиру? — её брови взлетают настолько высоко, что на мгновение она начинает напоминать испуганную сову. Зику приходится объяснить: — Это предположение, — он на самом деле думал об этом ещё после ссоры с отцом по поводу учёбы Эрена. Их отец был готов оплачивать медицинскую школу для Эрена, но в штыки воспринял нежелание младшего сына идти по его стопам; никто даже не удивился такому ультиматуму. — Но, наверное, это хорошая идея? Он поступит в колледж в следующем году. Ему надо где-то жить, и я… Я знаю, что он не захочет жить у меня. — Он может жить в общежитии, как все нормальные студенты, — скепсис в голосе Пик кажется немного наигранным, будто она спорит ради спора. — Твои родители нашли тебе жильё, когда ты поступила в Колумбийский, — мягко напоминает он. Закатив глаза, Пик щёлкает его по носу: — Да, но они сняли мне квартиру, а не купили. И я приехала из Чикаго! Эрен живёт в Тоттенвиле, Зик. Это всё ещё часть города. — Это почти Нью-Джерси! Зачем ему ездить на учёбу почти что из Нью-Джерси? Если ты живёшь в Стейтен-Айленд, это почти как другой мир. — Это десять минут езды через мост! И ты ещё говоришь, что не гиперопекающий? Ты собрался купить квартиру школьнику, серьёзно? — Я пока просто думаю о такой возможности. Может, Эрен поступит и не в Нью-Йорке. И тогда… Тогда… — Зик не знает, что «тогда». Ему не нравится эта мысль. Что, если Эрен выберет колледж на другом конце страны? Он может захотеть уехать в Сиэтл, или Чикаго, или в Калифорнию. Подальше от семьи, подальше от Зика. Что он тогда сделает? Отпустит брата? Конечно, Зик его отпустит. Что ему ещё остаётся? Но ему не нравится о таком думать сейчас; он выбрал Янкиз, как команду из родного штата, чтобы быть ближе к Эрену. Будет так глупо и бессмысленно, если Эрен решит от него сбежать. Разведя руками, он беспомощно вздыхает: — Ты же сама знаешь. Университет. Взрослая жизнь. Почему бы… Я всё равно не вижу в этом проблемы. Я могу купить ему квартиру, если Эрен захочет жить отдельно от родителей, не ездить на учёбу из Тоттенвиля. Это… Я могу позволить себе это. — Тебе лучше бы расслабиться, Зик, — он знает, что ему это нужно. — Серьёзно. Ты гиперопекаешь Эрена, ты обеспечиваешь Эрена, но ты… Иногда мне кажется, что ты просто покупаешь себе статус «хорошего старшего брата». — Я не покупаю, — отвернувшись, Зик кусает губу изнутри. Ложь. Конечно, он именно это и делает. Он всегда старался быть для Эрена идеальным старшим братом, потому что боялся, что в противном случае он просто перестанет быть ему нужным. Это обострилось, когда Эрен вошёл в свой переходный период — со всеми его истериками, «ненавижу тебя», ссорами и попытками отдалиться; теперь, когда внутри Зика медленно тлел едкий секрет его грязного влечения, он и вовсе возвёл это стремление в абсолют. Хороший старший брат. Который выслушает, когда это нужно; который заберёт с тусовки пьяного и привезёт к себе, прикрывая от родителей; который оплатит любой каприз и желание; который купит что угодно и как угодно, только чтобы его продолжали любить. — Ты собрался купить квартиру семнадцатилетнему парню, — мягко упрекает Пик. — Гипотетически! — Да, — продолжает она, кивнув, — это нормально, что ты помогаешь семье. Ты помог с кредитом отцу, когда у него были проблемы с клиникой. Когда твой дедушка заболел… Я знаю, что ты стараешься, чтобы вся твоя семья была в порядке. Но не души Эрена своей заботой, ладно? Он своенравный парень. Чем сильнее на него надавишь, тем… Ярче будет реакция. — С чего ты так переживаешь об Эрене? — Я переживаю о тебе, милый, — они вздыхают почти в унисон. — Я переживаю о том, что… — О том, что Эрен может психануть из-за моей опеки? — Бинго! — Всё будет нормально, — морщится Зик, качая головой. Ещё одна ложь, в которой он совсем не уверен. — Да… Всё будет нормально. Я не давлю на него. Он всегда может отказаться. — Ты уверен, что он откажется? Пик переживает; но Пик не знает Эрена. Правда в том, что и сам Зик не может до конца сказать, что знает брата на все сто. Но с другой стороны, у него нет сомнений: на Эрена где сядешь — там и слезешь. Он никогда никого не слушает. Никогда никому не подчиняется. С детства на любое «нет» он говорил «да» и делал по-своему. И Зик знает: он для Эрена не авторитет. Если тот захочет после выпускного пешком отправиться в паломничество или сбежать от семьи и затеряться в большом городе, если он захочет бросить учёбу, улететь на Марс, стать частью религиозной секты или не жить в (гипотетической) квартире, которую ему купил старший брат — он это сделает. И Зик не сможет его переубедить. — Ладно, — полная капитуляция. Он сдаётся Пик, он сдаётся самому себе; он должен отвлечься от гонки за статусом «хорошего старшего брата» и не душить Эрена гиперопекой. Он должен… Уехать и отвлечься. Он может поддерживать Эрена и на расстоянии. В конце концов, никто не запретит писать ему брату каждый день из Португалии. — Ладно. Португалия. Когда ты собираешься? — В начале сентября. Я ещё не брала билеты, — Пик улыбается торжественно и широко; она с самого начала знала, что победит. Зик и его тревоги — ничто перед её целеустремлённостью. Она всегда побеждала. Он всегда ей сдавался. — Давай забронируем сразу, — тогда у него не будет шанса передумать и отказаться; а он передумает, он пожалеет уже завтра, он пожалеет, когда увидится с Эреном или напишет ему. Пик, кивнув, тянет его обратно в спальню; устроившись у ноутбука, они пару часов тратят на поиски квартиры и билетов. Можно представить, что они с Пик действительно вместе и планируют своё свадебное путешествие; но Зик уверен, если он сейчас снова заикнётся про «выходи за меня», она двинет ему в нос. Пик никогда не обнимает его во сне; она обхватывает подушку руками, ложится в неё лицом и громко дышит ртом, иногда причмокивая губами. Зик долго лежит на боку, глядя на её силуэт на фоне жёлтого уличного света через окно. Сон не идёт, только голова начинает болеть от того, как бесконечно он вглядывается в потёмки. На каждый его зевок Пик сквозь сон отзывается громким вздохом. От кого: Зик 02:21 am Какие у тебя планы на завтра? Хочешь, я заеду за тобой и мы съездим на побережье? Или устроим марафон Бэтмена. Или, что угодно? Так жалко писать младшему брату в половину третьего ночи с пятницы на субботу. Зик знает, что Эрен не ответит ему; Зик знает, что уже не сможет отказаться от поездки в Португалию, потому что часть его действительно хочет уехать — может, если их будет разделять несколько тысяч миль, его мысли исчезнут из головы? Он не хочет думать о том, где Эрен сейчас и с кем. Наверняка с друзьями; но, может, у Эрена есть девочка, в которую он влюблён, но скрывает от всех, включая старшего брата — и сейчас они занимаются неловким подростковым сексом или целуются, пока на экране телевизора крутят третьесортный ужастик. Когда телефон загорается от входящего сообщения, синий свет заливает всю комнату. От кого: Эрен 03:17 am нет От кого: Зик 03:17 am Ок. Спокойной ночи. Довольно жалко — отвечать младшему брату на сообщение посреди ночи сразу же, будто только и ждал, пока он напишет. Португалия — хорошая идея. Зик сможет быть «хорошим старшим братом» и на расстоянии. По крайней мере, так он не сможет Эрену навредить.

2020, сентябрь ***

От кого: Эрен 11:22 am мои дела тебя не касаются и мне поебать что ты думаешь Зик смотрит на его сообщение дольше, чем требуется. Внизу где-то вдалеке гудят машины, шумят голоса; осенний ветер лижет его плечи и шею, резким прохладным порывом закручиваясь на высоте двадцати этажей. Лужа подостывшего кофе тоже лижет его — капли растекаются, достигая голой пятки. Противно. Противно от разговора, который ещё даже не начался, от холодного ветра и липкого кофе. Противно от шума города вдалеке. Противно противно противно противно противно противно про– Не надо начинать разговор, если ты к нему не готов. Минута за минутой утекают прочь от Зика, пока он смотрит на экран: сначала тот тусклеет, потом гаснет совсем. Как будто может за темнотой скрыть сообщение Эрена; скрыть правду всё равно не выйдет. Может, на BuzzFeed есть чек-лист, как говорить с младшим братом, выбравшим порно-карьеру вместо нормальной жизни? Зик присаживается на корточки, вновь зажигая экран телефона. Глаза щиплет, как от аллергии или песка. Он по-детски трёт глаза тыльной стороной ладони, морщась. Писать Эрену ответ похоже на перетаскивание огромных валунов с места на место. Каждое нажатие на символ на экране — титаническое усилие, титаническая мука. От кого: Зик 11:37 am Спасибо, я в курсе, что тебе поебать. Это плохо. Это очень плохо звучит. Но Зик уже отправил это, и он отправляет следующее. От кого: Зик 11:38 am Хреновая идея. Зачем этим занимаешься? Денег не хватает? Эрен, ты подсел на наркотики? Он заключает пари сам с собой: если Эрен ответит сразу, будто смотрел в телефон и ждал его сообщения, он разобьёт собственное лицо о дверь на балкон; если Эрен ответит через несколько минут, или час, или не ответит вовсе — Зик пойдёт и напьётся, в гордом (жалком) одиночестве — пока его не начнёт тошнить желчью, и он заблюёт всю квартиру на радость Рите. Он считает: секунда; две; три; пять; десять; семнадцать; тридцать три; тридцать четыре. Через тридцать пять секунд телефон коротко булькает — входящее сообщение. Зик бьётся затылком в стеклянную дверь балкона, и ещё, и ещё. От кого: Эрен 11:39 am мож и подсел те то чё прям щас по вене пускаю нашёл время строить заботливого братца отъебись Глаза начинают слезиться от того, как сильно он жмурится. Стеклянная дверь отзывается на каждый удар глухим звоном. Стук. Стук. Стук. Сотрясение мозга Зик так не получит, но тупая боль в затылке расслабляет. От кого: Зик 11:41 am Ты можешь отвечать нормально? Тебе действительно не хватает денег из-за наркотиков, поэтому ты делаешь это? Я хочу понять. Объясни мне. Зачем ты этим занимаешься? Мы с отцом даём тебе денег достаточно, чтобы ты был вынужден зарабатывать этим. От кого: Эрен 11:41 am мне твои деньги нахер не нужны можешь оставить себе и с квартиры я съеду продай её или сожги мне насрать отъебись и займись своей жизнью От кого: Зик 11:42 am Не веди себя как идиот. Ты можешь срываться на отца, но я тебе не враг, ты понимаешь? Я переживаю. Я хочу тебе помочь. от кого: эрен 11:42 am МНЕ НЕ НУЖНА ТВОЯ ПОМОЩЬ почему мы это обсуждаем серьёзно отвали Зик блядь просто отвали нахер займись СВОЕЙ жизнью и оставь меня в покое ПОЖАЛУЙСТА Чек-лист BuzzFeed «Как говорить с младшим братом о его порно-карьере», пункт третий: не спрашивайте его о наркотиках. Чек-лист BuzzFeed «Как говорить с младшим братом о его порно-карьере», пункт четвёртый: не апеллируйте к деньгам. Провал. Провал. Ещё провал. Грозные большие буквы смотрят на Зика с экрана телефона, неприятно щетинясь. Как можно через текстовое сообщение услышать крики человека? Он представляет в красках (картинка чуть размыта, но это потому что Зик переусердствовал, ударяясь головой о стекло): Эрен краснеет, его брови взлетают выше, потом наоборот, сходятся у переносицы, он машет руками, глаза блестят, нижняя губа трясётся, он срывается на высокий фальцет, больше похожий на вой сирены — пожарной, наверное. Или нет, военной сирены. Гражданская оборона. Всем в укрытие — ураган Эрен разбушевался. займись СВОЕЙ жизнью Яркий неон Эреновой ярости. О, если бы он только знал, что вся жизнь Зика — пустышка, в которой живое достаётся только ему. Зик знает, что он не возьмёт трубку. Он слушает гудки минуту — раз. Он слушает гудки минуту — два. Третий звонок Эрен сбрасывает сразу же. Четвёртый — снова заставляет Зика слушать гудки минуту. С каждым протяжным стоном телефонной линии напряжение сковывает его мышцы. Сначала, конечно, страдают ноги: судорога прокатывается от щиколотки к колену, икроножную мышцу сводит острой болью, которая превращается в тяжесть и давление. Потом эта участь достаётся рукам: Зик сжимает кулак и разжимает. Сжимает и разжимает. Пятый звонок Эрен тоже сбрасывает; колено внутри как будто нарывает, будто сустав пульсирует. Шестой раз Зик не звонит, глотая воздух полным ртом — кислый предвестник тошноты скребёт горло изнутри. Возьми трубку. Возьми трубку. Возьми трубку. Он пишет это Эрену; Эрен читает, но не отвечает. Он пишет снова. И ещё. И ещё. Эрен пишет: «отъебись». Напряжение переходит выше колена, простреливая бедро. Ком в желудке тяжелеет, распирая его внутри. Зика передёргивает. Он звонит в шестой раз; гудки, гудки, гудки. От кого: Эрен 11:53 am не могу сейчас говорить рот занят Перед глазами резко темнеет и плывёт. Что это, омерзение? Зик представляет Эрена на коленях, с растянутыми вокруг члена губами — так, каким видел его миллион раз в веренице видео на канале jagerrrbomb. Омерзительно; нет, красиво — безусловно, красиво; но какого хрена, он правда сейчас кому-то сосёт? Это метафора, или он в прямом смысле? Зик хочет что-то сломать. Себе? Или кому-то ещё? Хочется кинуть телефон в стену; хочется схватить кого-то за волосы и бить лицом о неё, пока на светлой поверхности не расплывутся противные алые пятна. Хочется кинуть в стену что угодно, но на балконе только кружка (уже разбитая), телефон — если он его сломает, до Эрена точно не достучаться, — и он сам. Разве плохая идея, кинуть самого себя? Не в стену, конечно; двадцать этажей — он будет лететь достаточно долго, чтобы успеть пожалеть. От желания что-то ударить сводит суставы в кистях рук. Зик складывает ладони так, будто молится; это его защита. Семь, говорят, счастливое число. Седьмой звонок — гудки заканчиваются щелчком, шумным выдохом, будто Эрен курит, басующим отзвуком музыки вдалеке. — На каких языках мне сказать тебе «отъебись», чтобы ты понял? Могу на испанском. Если подождёшь, пока загуглю, скажу на немецком, и, не знаю, китайском. — Эрен, прекрати вести себя так… — Как? — Как маленькая колючка. — Я и есть маленькая колючка. Если Зик и усмехается, то это нервный смешок. Он упирается лбом в колено; напряжение так и не ушло, и теперь у него сводит подъём стопы. Маленькая колючка; он представляет Эрена таким, каким он был в детстве — вихры непослушных волос, глаза на половину лица, высокий голос, широкая улыбка. Тогда всё как-то проще складывалось, а Зик всё жаловался и жаловался. На что жаловаться? Тогда он хотя бы понимал, что происходит вокруг него. — Ты слишком бурно реагируешь, — Эрен снова шумно выдыхает. Можно представлять Эрена ребёнком сколько угодно, но то, как его губы округляются на выдохе, как опускаются его ресницы — это по-взрослому, это до неправильного по-взрослому. — Как я ещё должен реагировать? Ты едва совершеннолетний. Ты дрочишь на камеру для… Богатых извращенцев, — Зик старается, чтобы это не звучало осуждающе. Зик старается, но единственный человек, которого он здесь осуждает — это он сам. Судя по смешку Эрена, он это понимает: — Подпишись на мой OnlyFans? Не знаю, просто забей. Меня всё устраивает. — Эрен, я серьёзно. — Я сказал, отъебись и займись своими делами. Что ты хочешь сделать, рассказать отцу? — Я не сдам тебя отцу. — Просто… Просто оставь это, — его голос смягчается, но, наверное, это из-за его очередного шумного выдоха. Зику лезут в голову неуместные ассоциации; а когда его ассоциации были уместными? Он не должен думать о своём брате так. Маленькая колючка. Громкий смех и разбитые коленки. Лучше представить, как Эрен пришёл к нему жаловаться на драку в школе, и он гладит его по волосам, слушая всю его маленькую большую боль. — Ты ничего не можешь сделать. Это моё решение. — Ты понимаешь, что стоит за этим решением? Тебя могут выследить какие-то гомофобные придурки и избить, — Зик, честное слово, не собирается спорить, но слово за словом вылетает из его рта непроизвольно. — Но, ты наверняка знаешь об этом, да? Тебя могут выгнать из университета, но на учёбу тебе действительно насрать, я знаю. А статистика самоубийств среди порноактёров? А психологические проблемы? Это того стоит? Тишина в телефоне такая резкая, что на мгновение Зику начинает казаться, что Эрен бросил трубку. Но нет; ещё один шумный выдох. — Я работаю в этой сфере почти год, — его голос сочится сарказмом, — и до сих пор не понял, представляешь? Забей. Успокойся. Я не в студии работаю, я занимаюсь этим сам. Это мой выбор, Зик. Я заслужил хоть каплю уважения к моему выбору? Спасибо! Охренеть как спасибо! Твоя поддержка бесценна! — Если бы ты подсел на наркотики, ты бы тоже хотел, чтобы я уважал твой выбор? Эрен! Я не собираюсь уважать твой выбор, если он может тебе навредить. — Не передёргивай! Я же не подсел на наркотики. Просто трахаюсь на камеру. Можешь и на том поблагодарить. — Прекрати. — Не истери, Зик. У тебя тоже полно вредных привычек. Что хуже, рак лёгких — или силиконовый член в заднице? Отвали, — можно наяву представить, как Эрен закатывает глаза после этих слов. — Ты бесишь. Бесишь, окей? Я делаю это, потому что мне нравится! Я делаю, потому что меня всё устраивает! Ты так боишься, что твой младший брат — извращенец? Зик снова нервно усмехается. Это ещё вопрос, кто из них больше извращенец. Что бы сказал отец? Старший сын — больной урод, младший — снимается в порно. Порно, по крайней мере, не противозаконно; нет, даже ради удовольствия видеть отца в предсмертных конвульсиях от разочарования Зик не сможет рассказать ему про этот секрет Эрена. Эрен всегда был без костей в языке, трепался родителям о любой мелочи; сдал Зика отцу, когда тот начал курить, сдавал все их «секретные разговоры» — маленькая колючка. Зик не собирается ябедничать; он взрослый мужчина, и это глупо — бежать к отцу и хныкать, что его младший брат затесался в порнозвёзды. Извращенец. Ну, может быть. Отчасти. Зика не волнует, что Эрен снимается в порно — его волнует то, что он при этом чувствует. Будь на месте Эрена кто-то другой, он бы наплевал на это. Окей, кто-то снимается в порно — и что с того? Эрен прав, это ведь его выбор. Пик бы с ним поспорила; она примерно тысячу раз говорила о том, насколько порно проблемное и неправильное, о насилии, что творится в этой индустрии, о том, что это не может быть свободным выбором — Зику плевать. Возможно, трахаться за деньги на камеру не так уж плохо; по крайней мере, у порноактёров наверняка более свободный график, чем у профессиональных спортсменов. Ему насрать. Кто-то трахается за деньги; кто-то делает это на камеру; может, не все идут туда от хорошей жизни — но его это не касается. Наверняка несколько тысячелетий назад самка голой обезьяны раздвинула ноги перед самцом ради куска мяса пожирнее и обещания защиты; кто-то назовёт это проституцией, кто-то — прообразом супружеского союза. Века эволюции привели их к моменту здесь и сейчас, когда Зику насрать на порноиндустрию и на царящие там порядки, но ему абсолютно не насрать, что Эрена касается кто-то другой, целует кто-то другой, трахает кто-то другой. — Я не хочу, чтобы тебе это навредило, — проговаривает он каждое слово, будто говорит с маленьким ребёнком. — Да, потому что ты мой младший брат. Я хочу, чтобы ты был в безопасности. Я переживаю за тебя, Эрен. Не за себя, не за реакцию отца, а за тебя. — Ты боишься, что это навредит твоей карьере, — тянет Эрен, снова саркастично. — Ты переживаешь только за свою задницу. — Мне плевать на мою карьеру. — Ага, ага. — Эрен, прекрати. — Нет, это ты прекрати. Хватит. Зачем ты всё это говоришь? — визгливые нотки всё-таки прорываются в голосе Эрена. Высокие, недовольные; Зик представляет, как он надувает щёки. — Это ведь ничего не изменит! Я для себя уже всё решил! Ты просто всё усложняешь! — Ты ведёшь себя так, будто мне плевать! — Это мне плевать, Зик. Мне плевать на твою ёбаную заботу, на тебя! Мне всё это не нужно! Откинув голову назад, Зик отставляет телефон от уха. Они говорят уже семь минут. Целых семь минут; Эрен ещё ни разу не сказал, что ненавидит его. Прогресс. Не разговор, а уникальное явление. Хотя «мне на тебя плевать» сойдёт как замена «я тебя ненавижу». Это не ранит так сильно, как могло бы. Зик привык. Ложь. Ещё одна ложь. Его сердце всегда сжимается от этих слов, от этого тона. Он не любит, когда Эрен кричит на него. И, видит бог, каждый раз Зик уверен, что это — последнее. Последнее слово. Эрен действительно ненавидит его, Эрену действительно на него плевать, и он не передумает. Эрен всегда передумывает. Любое «всегда» не длится вечно. — В чём дело? — он старается говорить мягко. Ласково. Успокаивающе. Как с недовольным уличным котом, который решил расцарапать тебе лицо. Прикрыв левый глаз, Зик представляет, как погладил бы Эрена по волосам, чтобы успокоить. Он бы шепнул ему на ухо «я рядом», и Эрен бы… — Не в этой ситуации. Вообще. Последний год, ты… Мы сильно отдалились друг от друга после той поездки на Тенерифе. Ты и до этого был сложным, но… — Как же ты бесишь, — плаксиво стонет Эрен. — Ничего не случилось. Ни в чём не дело. Я просто не мог больше жить, — он сглатывает там, по ту сторону телефонного разговора, — так. Слушай, Зик, я знаю, что ты хочешь помочь и всё такое, но. Не надо. Ты просто… Лучше оставь, как есть. Не усложняй. — Я хочу тебе помочь. — Господи! Мне не нужна, не нужна твоя помощь! Что ты заладил? Оставь меня в покое, пожалуйста! Пожалуйста, Зик! Я уже не ребёнок, — он то ли плачет, то ли вот-вот начнёт изрыгать проклятия, а может, всё сразу, и Эрен сейчас перейдёт на ультразвук. — Я сам несу ответственность за свои поступки! Хватит лезть в мою жизнь. Хватит! Перестань видеть во мне только своего беспомощного младшего брата! «Ты и есть мой беспомощный младший брат», — думает Зик. Он так не скажет. Это грубо. Это низко; Эрен не беспомощный — но это комплекс старшего брата в нём говорит, это роль, которую он принял на себя, впервые увидев Эрена (маленькую колючку), впервые обняв его, впервые услышав своё имя из его уст. Эрен продолжает кричать; снова про «ты мне не нужен», снова про «ты меня бесишь»; кричит, что они братья всего лишь наполовину и это повод для Зика отъебаться и… Эрен не беспомощный. Конечно, это его выбор. Конечно, Зик должен это уважать. Конечно, Зик ничего не сможет с этим сделать. Он лицемерный, больной, мерзкий извращенец; он прикрывается заботой о младшем брате — но всё, что на самом деле его волнует, это другие мужчины, которые целуют его младшего брата (так, как никогда не посмеет он); другие мужчины, которые заставляют его младшего брата задыхаться от удовольствия (так, как никогда не сможет он); другие мужчины, которые могут любить Эрена (то, что Зику совсем запрещено). Эрен кричит, и кричит, и кричит. Кажется, всё-таки говорит пресловутое, знакомое, привычное «ненавижу». Во рту у Зика кисло, а грудь изнутри распирает от желания проблеваться. Нервная тошнота всегда ощущается по-особенному мерзко. — Где ты сейчас? — тихо спрашивает он, когда Эрен замолкает (наверняка переводит дух). Эрен, кажется, смеётся — а может, это всхлип. — Тебе не нужно приезжать. — Где ты сейчас, Эрен? — Я дома, но если ты приедешь, я тебя не пущу. — У меня есть ключи. — Ты больной контрол-фрик! — Я сейчас приеду. — Ну почему ты такой, блядь, — снова стонет Эрен. — Ты меня услышал? Я закроюсь изнутри. Я вызову полицию. — Привезти тебе пиццу? — Ты, блядь, невыносим! — Поедем, покатаемся. Погода отличная. Хочешь на наше место? — Зик, я не хочу, чтобы ты приезжал! — Тебе пеперони с двойным сыром? — Я тебя ненавижу, — говорит Эрен голосом, каким произносят молитвы; почему-то звучит почти ласково. Зик улыбается так широко, что у него трескается уголок нижней губы. Он сам себя ненавидит; Эрену не стоит утруждаться. Они молчат пять секунд, ровно пять секунд, пока Эрен не сдаётся первым: — И захвати диетическую колу. Зик улыбается. Так улыбается праведник, ощутивший впервые просветление. Он представляет себя сидящим на берегу океана, волны мягко шуршат, ветер колышет его волосы, его грудь наполняет тепло, а разум чист, свободен и безмятежен. Так что он улыбается: широко и открыто этому миру. — Со льдом? — ласково уточняет он. — Отъебись, — устало шепчет Эрен. Гудки врываются в шелест волн и ветра; от улыбки у Зика сводит угол челюсти. Он — ничего общего с праведником; но он должен быть им для Эрена — пусть это только видимость. Отговорить от ошибок, заставить вернуться на путь истинный — всё то, что сделал бы нормальный старший брат. Он ведь нормальный старший брат. Нормальный. Нор-маль-ный. (весь мир знает, что это не так)