барьеры

2020, сентябрь ***

Зик говорит: «Я сейчас приеду» — но правда в том, что он совершенно не торопится. В любой другой день обещание встретиться с Эреном подгоняло бы его в спину: он никогда не оттягивал момент встречи — времени на двоих не хватало, и разбрасываться драгоценными секундами не хотелось. Так повелось с детства-отрочества, когда он злился на непомерное расстояние между ними с Эреном, мчась в свободные от тренировок и учёбы дни на другой конец огромного города; потом Зик мотался к Эрену из Трентона, Нью-Джерси: на машине в хорошие дни без пробок он мог доехать за час — и Зик всегда выезжал засветло, чтобы поймать Эрена в первые, ещё сонные мгновения нового дня. Карла удивлялась его ранним визитам только пару раз, а потом стала беспрекословно впускать его в дом, позволяя на цыпочках подняться в спальню Эрена, вытащить его сонного, взъерошенного из-под одеяла, разбудить щекоткой. Такие выходные дни случались реже, чем хотелось; чаще Зик свободный день проводил в переезде из одного города в другой, готовясь к новой игре. Но если он оказывался в Нью-Джерси, в Нью-Йорке, где угодно, откуда он мог за час доехать до Тоттенвиля — он срывался к Эрену, потому что тот всегда был важнее отдыха. Потом он стал играть в Янкиз; легче от этого не стало. Его отец как назло выбрал для семейного гнезда самый отдалённый пригород Нью-Йорка: что от стадиона Янки в Бронксе, что от квартиры Зика в Гринвич-Вилладж — везде всё тот же час езды; по пробкам, с объездом через Нью-Джерси, по мостам — без разницы. В его жизни многое изменилось с переходом в команду Главной лиги, но не привычка проводить все возможные выходные с Эреном. Может, поэтому он купил ему квартиру? Чтобы быть ближе? Формально, они не были ближе — квартира, которую он всё-таки подарил Эрену на восемнадцатилетие, примостилась в противоположном углу Манхэттена, на Ист-Энд авеню, с видом на остров Рузвельта. В этом, казалось Зику, скрывался особый символизм: он, выходя на балкон, наблюдал течение Гудзона, оставаясь спиной к Манхэттену, а Эрен — мог видеть, как кипит жизнь в Бруклине по ту сторону Ист-Ривер. Они оставались спина к спине, но они хотя бы были в одном районе. Глупо. Он глупый. Никто (из нормальных людей) не дарит своим младшим братьям квартиру с видом на остров Рузвельта в качестве подарка на день рождения. Зик пытался быть хорошим братом, но он, откровенно говоря, пиздец как перегибал палку. И он тянет время; он совершенно не спешит — это ему не свойственно. Ему необязательно задерживаться на балконе, собирая осколки от чашки и вытирая лужу кофе. Ему необязательно идти в душ (он был там уже утром); ему необязательно два раза чистить зубы и пятнадцать минут выбирать, какую из многообразия серо-бело-чёрных толстовок или футболок ему надеть сейчас; ему необязательно задерживаться в фойе, обсуждая с консьержем погоду и новый фильм с Киану Ривзом (Зик его даже не смотрел — музыкальная научно-фантастическая комедия, серьёзно?). И пиццу он мог заказать заранее, но… Разве может он отказаться от того, чтобы послушать попсовые распевки Тейлор Свифт, пока ему готовят пеперони с двойным сыром? Нет, конечно. Зик в душе фанат Тейлор Свифт (позорная правда — он часто слушает её в машине, у неё хороший голос и простые, но правдивые тексты). Он не уверен, что сможет смотреть Эрену в глаза. Он представлял их разговор и их встречу за последние недели — неоднократно. Не хотелось быть Осуждающим Старшим Братом; не хотелось относиться к Эрену пренебрежительно; не хотелось давить на него. Возможно, Зик представлял их гипотетическую встречу так: Эрен со слезами на глазах бросается к нему на грудь, признаваясь, что его заставили сниматься в порно шантажом, и Зик успокаивает его, обещает разобраться, окружает своей заботой и спасает младшего брата из лап чудовищной индустрии насилия. Возможно, они могли бы обсудить это спокойно, без истерик: Эрен бы признался, что делает это ради благотворительности, и весь заработок отдаёт на спасение голодающих детей Африки или беженцев с Ближнего Востока, а Зик, тронутый чистотой его благородных порывов, тут же перечислил бы все заработанные за последний год деньги в необходимые фонды (оставив себе немного на сигареты, капли в глаза и пиццу для Эрена). Возможно, Эрен правда подсел на наркотики; Зику не нравился такой вариант, но даже здесь он умудрялся обманывать себя надеждами, что мог бы спасти брата от этой зависимости — и порно, как и другие мужчины, исчезло бы из жизни Эрена, оставляя… Что именно оставляя, Зик не мог придумать. Он знает, что все эти фантазии — дерьмо собачье. У него не было комплекса спасителя, но у него был комплекс старшего брата, который боялся потерять расположение младшего. Если бы Эрен узнал все его секреты, возненавидел бы он Зика? Наверняка. Зик не мог быть в этом уверен; в конце концов, он ничего не знал об Эрене — и даже представить не мог, что его брат окажется способным на съёмки в порно. Его совесть не чиста, но он хотя бы не дрочил на эти ролики. Он бы не смог. Это… Слишком низко. Мысли о сексе с Эреном — это за гранью; Зик хотел этого, Зик знал, что это больное безумие разъедает его изнутри, и он знал, что если только дать себе слабину… — Две пеперони с двойным сыром и большая диетическая кола, — сотрудник пиццерии со скучающим видом выдаёт ему заказ, едва не зевая вслед. Зику плевать на его неприветливость. Он мог бы взять кофе здесь же: дерьмовый, сладкий капучино, от которого зубы сводит и начинает тошнить — но он ведь никуда не спешит, верно? Кто запретит ему заехать в Starbucks? Конечно, там очередь; но ему совершенно не стоит торопиться, поэтому Зик терпеливо ждёт, пока его ореховый латте венти будет готов. Он специально выбирает ореховый латте; потому что, уверен, Пик бы над ним засмеялась — в его голове её голос издевательски тянет: «О, ореховый латте бьянко с тремя шотами эспрессо? Посыпь его хлопьями солёной карамели, милый». Ладно. Она бы так не сделала. Ей, на самом деле, плевать, какой кофе пьёт Зик; даже если это будет единорожий фраппучино. Он просто малодушно надеется, что поперхнётся своим латте по дороге к Эрену. Трагическая автокатастрофа; Зик Йегер погиб, потому что слишком любил кофе. И тогда ему не придётся смотреть Эрену в глаза, не придётся спрашивать Эрена «почему ты снимаешься в порно?», не придётся… Эрен не узнает, что Зик на самом деле думает. Эрен не узнает, чего Зик на самом деле хочет. Его тайна умрёт вместе с Зиком, и… Скорее всего, в аварию он попадёт не из-за кофе, а потому что у него перед глазами темнеет каждый раз, когда он думает об Эрене в чужих объятиях. Он может скрывать ревность на расстоянии, но что, если Эрен увидит это в его глазах? Это чёртова катастрофа. У них всё довольно давно пошло по пизде: может, год назад, когда Зик понял, насколько он больной урод, а потом попытался сбежать от Эрена на другой континент; может, ещё раньше — когда отец решил, что самое время их познакомить, и гниль Зика, которую он с рождения прятал внутри себя, впервые проступила на поверхности. А может, как раз в его день рождения всё по пизде и пошло: он родился, его мама посмотрела на него и поняла, прекрасно поняла его судьбу — дожить до двадцати шести и однажды начать задыхаться от невыносимо едкого, тошнотворно сильного желания забраться пальцами под кожу младшего брата и свернуться под его сердцем жалким комком. Мама всегда была умной женщиной. Она видела Зика насквозь. Она знала, что однажды разочаруется в нём ещё сильнее, и ушла от этого разочарования изящным, как росчерк лезвия по коже, способом. Эрен ведь скрытую обиду затаил не только на него; доставалось даже Карле — она не жаловалась, но иногда в речи проскальзывали короткие факты-упоминания: Эрен накричал, Эрен швырнул в неё полотенцем, Эрен хлопнул дверью так, что та чуть не треснула — всё это она говорила обыденным тоном, будто это в порядке мироздания. Мягко улыбалась и между делом бросала: «Не приезжай, Зик, Эрен не в духе» — Эрен был не в духе девяносто процентов времени, и тогда уже полотенце летело в Зика, и дверь захлопывалась перед его носом, и острые зубы оставляли следы на его предплечье, пока Эрен орал дурниной и пытался лягнуть его, проклиная за излишнюю опеку. Зик считал это нормой: к крикам он не привык, но смирился — они всё ещё звучали не так, как крики отца, хоть и сердце от них сжималось похоже; драки и проклятия — это же подростковый возраст, это Эрен, он всегда был несдержанным. Когда он успел прозевать, что его младший брат нуждается в помощи? Это только в последний год, будто что-то сломалось после поездки на Тенерифе, или давно, очень давно? Это с их последней встречи в середине мая, когда Зик помог ему перевезти вещи в новую квартиру — или всегда было, а Зик просто не замечал? Пик ведь всегда говорила, что он эгоист и ничего не замечает. Она права: он вообще людей понимает слабо — но тут же слепцом надо быть, чтобы не заметить, что что-то, блядь, происходит. А Зик, получается, не заметил. Или дело в Эрене, в том, что из него тисками правду не вытащишь? Замерев на парковке перед домом Эрена, Зик нервно тянется к сигаретам, а затем раздражённо трёт над ухом, там, где очки почти до боли надавили дужками. Хороший дом, вид на Ист-Ривер, шумящая под окнами магистраль ФДР, двенадцать этажей благополучия и относительного спокойствия. Покупая квартиру, Зик думал только о том, что Эрен подал документы в Городской университет Нью-Йорка — его эссе не поражало своей мотивированностью, но зато экзамены он сдал лучше, чем кто-либо от него ожидал (Зику стыдно, но он тоже в нём немного сомневался). Пик сказала: «Хороший дом, не слишком много надзора от тебя или домоправления» — и он решился, выбирая квартиру на шестом, просторную и обособленную от соседей (на случай, если Эрен захочет устроить вечеринку — чтобы никому не мешать). Он не планировал, что квартира станет домашней порностудией. Но это квартира Эрена, так ведь? Он вправе делать там, что угодно. Может, поэтому его реакция на Зика, вручившего ключи, так отличалась от любых ожиданий? Зик думал, Эрен скажет, что эта идея — дерьмо, что ему не нужны подачки, выкинет ключи в окно. Это Зику тоже сказали — но уже их отец. А Эрен спокойно взял ключи и папку с документами на квартиру, скептически оглядывая кирпичный дом, возвышавшийся над ними. Зику очень повезло, что в день рождения брата у него не было игры, и он смог приехать к нему, поздравить нормально и вовремя, а не как обычно. «Маленькие семейные посиделки», как их называла Карла, в столовой отцовского дома: Эрен уныло ковырял торт ложкой, периодически их беседу прерывали звонки очередных родственников, спешащих поздравить «малыша Эрена» с восемнадцатилетием, а Зик нервно постукивал пальцами по собственному колену — хотелось поскорее повезти Эрена и показать ему подарок, но и испортить сюрприз он не желал. Потом, в машине, Эрен включил одну из своих любимых групп, от чего Зик чувствовал себя немного оглохшим, но это его не волновало. Эрен улыбался впервые за долгое время: качал головой в такт песне, смотрел в окно с мечтательным блеском в глазах. Зик не отвлекался от дороги, но когда смотрел на Эрена, сразу забывал об отце и мачехе на заднем сиденье; казалось, только они вдвоём едут навстречу маленькому приключению, как раньше. Потом он вручил Эрену ключи. Карла охнула и запричитала, что Зику не стоило; он чувствовал, что отец вот-вот взорвётся и накричит на него — и отправил Карлу с Эреном наверх, смотреть квартиру. На этой самой парковке, где сейчас Зик тянет время и прячется от брата, они с отцом полчаса кричали друг на друга, едва сдерживаясь от драки. «Хватит баловать Эрена», «нам не нужны твои подачки», «он должен своим трудом зарабатывать на жизнь, а не сидеть на твоей шее» — самое цензурное и мягкое, что он услышал от отца в тот день. Может, папа был прав. Если Зик и хотел схватить его за волосы и бить лицом об асфальт, пока чистенькая парковка не покроется брызгами крови, то это ничего не значит — он ведь этого не сделал, так? Он слушал крики отца, делая короткие вдохи. Вот он толкает отца к машине и несколько раз зажимает его голову дверцей. Вот он бьёт его по лицу ногой, а затем тащит тело к Ист-Ривер. И все вокруг на это смотрят, и всем вокруг плевать — плевать на его отца, они хлопают Зику и говорят, что он молодец, пока Зик заводит машину и несколько раз проезжается туда-сюда по отцовскому телу. — Тебе нравится? — спросил он Эрена, поднявшись в квартиру. Эрен сидел на пороге балкона в гостиной, накручивал кончики волос на палец (так обыденно и спокойно, простой жест, но Зика прошибло дрожью от волосков, запутавшихся вокруг тонких пальцев), пока Карла с кем-то громко говорила по-испански из спальни. Эрен не спросил у него «Зачем?», Эрен не сказал «Спасибо»; Зик этого всего и не ждал. Эрен обнял свои колени и коротко кивнул, снова улыбаясь — мягко и расслабленно. — Только ремонт я сделаю по своему вкусу, — прошептал он, пиная колено Зика своим. И Зик улыбнулся ему в ответ: — Конечно. Моя карта к твоим услугам. Второй раз в этой квартире Зик побывал полтора месяца спустя: помогал Эрену перевозить вещи. Эрен его больше не приглашал, они больше не виделись — как и всегда, перешли в режим переписки, где Зик исправно писал, а Эрен иногда соизволял ответить. Из мебели в квартире он обнаружил только широкую двуспальную кровать и плазму на две трети стены в гостиной. «Я потом обставлюсь», — бросил Эрен чуть сварливо в ответ на его вопросительный взгляд; Эрен был не в духе (как и всегда). Потом они сидели на полу в гостиной, ели пиццу в окружении коробок с вещами, Эрен выдыхал клубы сладкого пара и задумчиво смотрел, как сумерки наползают на Бруклин по ту сторону реки. Зик парадоксально чувствовал себя спокойным тогда. Хотел остановить этот момент. Остаться в окружении коробок с вещами, с остывающей пиццей, в сладком тумане и с молчаливым Эреном напротив. В тот вечер он даже не думал о том, что чувствует. Никакой грязи в его голове. Это было… Классно. Ладно. Это не сложно. Он справится. Ему надо позвонить в домофон, дождаться, пока ему откроют. Подняться на шестой этаж. Вручить Эрену пиццу. Спросить: «В чём дело? Почему ты меня ненавидишь?». Нет, последнее — хреновая идея. Хреновая, точно. А где хорошая идея? Где? В пизде. Как и вся эта ситуация. Окурок летит на ухоженную клумбу у входа в парадную. Зик ждёт, пока унылые гудки не сменятся щелчком и коротким раздражённым «открываю». На шестой этаж он идёт пешком — перед смертью не надышишься, но он старается. Квартира 6H. Угловая, просторная, светлая — хорошая квартира для молодого парня, который жаждет свободы. Квартира, ставшая героиней десятка порнороликов. Не такого Зик ожидал, покупая подарок брату на совершеннолетие. Эрен смотрит на него холодно, пустым взглядом, с отрешённой гримасой на припухших губах. Его волосы длиннее, чем Зик запомнил, и влажными прядями спускаются ниже плеч. Его поза расслабленная, но он дёргает плечами, когда их взгляды сталкиваются. И он явно не брился этим утром — редкие волоски похожи на тень под его носом, на грязь, которую так и хочется оттереть. Зик старался над ним никогда не иронизировать на эту тему, но со всей своей пылкой южной кровью Эрен был… В общем, с растительностью на лице ему не везло. Когда пубертат ударил по Эрену гормональным взрывом, его попытки казаться взрослее, отпустив усики, обернулись смехотворным провалом. Он становился похож на драг-дилера из третьесортного мексиканского сериала. Сейчас у Зика снова зарождается нервный смех в груди, а пальцы покалывает от желания потереть Эрена под носом, убирая редкую, будто карандашом нарисованную поросль. Был ли он один этим утром? Почему он пошёл в душ? Эрен ленивый в том, что касается гигиены; или это тоже что-то новое в его брате, чего Зик раньше не замечал? Он трахался с кем-то этим утром? Пока Зик смертельно медленно вёз ему пиццу, Эрен стонал под кем-то? Его губы поэтому припухшие? Если Зик задерёт его футболку, он увидит на его рёбрах синяки от чужих поцелуев? — Ты долго, — недовольно тянет Эрен, забирая у него пиццу. — Я думал, ты сдох по дороге. Я сам чуть не сдох — от голода. — Пробки, — бормочет Зик, не до конца понимая, почему узел сворачивается в его груди. От раздражения? От ревности? От заведомого проигрыша в этом бесполезном споре? Он не ждал, что Эрен бросится на него с объятиями, но… И в глаза ему смотреть стыдно и сложно. Это не стыд… Ладно, это стыд, но не из-за того, что Эрен делает, но потому что Зик продолжает испытывать то, что испытывал. Эрен прав: он мастерски всё дерьмо усложняет. — Где ванная, помнишь? Вторая дверь от входа, — бросает Эрен, уходя на кухню. Ударение, с каким он произносит «вторая дверь», заставляет Зика передёрнуться. Он помнит, конечно. Первая дверь — это в спальню, а представлять, что там происходит, если честно, не хочется. Лучше о таком не думать; хотя хватило и видео, всех тех видео, которые Зик скрупулезно изучал (исключительно с целью понять, что с Эреном происходит). Неоновое освещение над кроватью, мягкие подушки и однотонное одеяло… Эрен часто фотографировался или снимал прямо в кровати, в той же кровати, в которой спал; а что он ещё там делает? Что, если… Зика снова передёргивает, и он сглатывает комок тошноты. Нет, лучше не думать, чем ещё Эрен мог заниматься кроме порно. Никакого эскорта, так ведь? Это точно не про Эрена, он… Зик просто не хочет думать, что тогда делать. Ну, что ему делать с братом, который трахается за деньги (на камеру или нет)? Ну, то есть — как хороший брат, он должен схватить Эрена в охапку, отвести к психотерапевту, сообщить Карле и отцу; а потом — долго хлопать Эрена по плечу, говоря, что всё хорошо, и они с этим справятся. С этим — это с его съёмками в порно? Или с тем, что за ними стоит? Господи, ладно, Зик может постараться, может поверить, что Эрену это действительно нравится (он не хочет о таком думать), но… Руки Зик вытирает дольше, чем нужно; дважды считает от десяти в обратном порядке, трёт влажной ладонью шею, снова вытирает руки. От очков устало болят виски и переносица, и Зик подслеповато моргает, сняв их. Эрен стоя жуёт пиццу, опираясь рукой на барную стойку. Его сутулые плечи и всколоченные волосы — картина привычная; Зик сжимает руку в кулак в кармане, справляясь с желанием его обнять со спины. Громкое жевание, почти чавканье — вот и всё, что нарушает неловкую тишину. Очевидно, что Эрен его игнорирует, лишь бы не отвечать на неудобные вопросы; очевидно, Зик не знает, с какого именно неудобного вопроса ему начать. Эрен игнорирует его, сосредоточившись на пицце; Зик игнорирует его в ответ, оглядывая интерьер, как будто его действительно заботит оттенок выбранного Эреном дивана или та волнообразная кушетка кричаще-красного цвета в углу комнаты, которую, Зик знает, используют исключительно для секса. Каждую поверхность в этой комнате Эрен использовал для секса, тщательно документируя это на видео. Какая внимательность к деталям. Металлический скрежет скручиваемой крышки отвлекает Зика: Эрен с бульканьем льёт себе в колу виски с невозмутимо сухим выражением лица. Зик не собирается быть занудой: окей, у Эрена, очевидно, есть поддельное удостоверение — это меньшее из зол. — Если хочешь, так и скажи, — резко и сварливо говорит Эрен, шумно пропуская колу через зубы. — Хватит так на меня смотреть! Бесишь, — развернувшись, он недовольно поднимает бровь вверх; на его подбородке прилипла ниточка сыра. — Ты же не лекцию о вреде алкоголя сюда читать приехал. Точно. А зачем он приехал? Поговорить? Попытаться образумить? Он действительно думает, что это возможно? Зик нихрена не знает ответа на этот вопрос. «Эрен, давай сделаем вид, что ты мне хоть немного доверяешь, и ты расскажешь мне, почему вдруг начал этим заниматься»? «Эрен, пожалуйста, перестань сниматься в порно»? «Эрен, я увидел, как тебя трахают, и захотел голыми руками придушить этого уёбка, потому что ему позволено прикасаться к тебе, а я…» Нет. Стоп. Зик давится своим латте и немного прокашливается, а затем отставляет кофе от греха подальше. Не хватало ещё залить футболку. — А, точно. Ты же за рулём. Сочувствую, — с издёвкой тянет Эрен дальше, пожимая плечами. Его улыбка хитрая, он жадно пьёт и облизывает губы. Хорошо, что Зик убрал кофе. Точно бы сейчас на себя вывернул весь уже давно остывший венти-стакан. — Как мило, что ты заметил, — Зик не чувствует себя уютно на его кухне. А с чего бы? У него напряжение дрожит в пальцах, а зубы сводит то ли от приторности латте, то ли от страха. Когда же Эрен так вырос? Что Зик во всём этом сделал не так? Вопросы один за одним роятся в его голове, нарастая в ушах и затылочной части. — Ага. — Если всё это тебе действительно нравится, — он не уточняет, что именно, зная, что Эрен поймёт и так, — я не собираюсь… Сдавать тебя отцу. Или как-то осуждать. Эрен, мне сложно тебя понять, но я постараюсь тебя… Принять, ладно? Но я уже сказал: я не верю, что у тебя нет причины этим заниматься. Не верю в душевный порыв. Эрен, что с тобой происходит? Эрен сглатывает шумно; то ли пицца встала в горле, то ли — виски-кола. Эрен молчит долго, даже в его сторону не смотрит, вместо этого сверля взглядом стену. Всегда так делал — молчал в надежде, что от него отстанут. А Зик — никогда не отставал. — А я тебе уже сказал: что, если так? — стакан с мягким стуком опускается на поверхность стойки, Зик замечает, как Эрен цепляется за её край пальцами и начинает слабо раскачиваться. – Боишься, что твой брат поехавший извращенец? О, он знает это: Эрен старается выглядеть спокойным, но это затишье перед бурей, это последние спокойные мгновения перед тем, как он окончательно сорвётся и начнёт кричать. Его взгляд бегает, он избегает зрительного контакта с Зиком; его пальцы белеют; он нервно кусает себя за верхнюю губу. — Тебя шантажируют? Тебя заставили… Тот парень, с которым ты снимался, он вынудил тебя? — Зик старается звучать как обеспокоенный старший брат, а не ревнивый мудак. От острой боли внизу живота он слабо морщится, наверняка выдавая себя. Это нервы. Он не ревнует, он действительно заботится об Эрене, вот и всё. Сколько ещё раз он повторит себе это, прежде чем сам начнёт верить? Лжец, лжец,лжец. — Чего? Ты… Сколько моих видео ты посмотрел? — слова Эрена заставляют боль внизу живота вспыхнуть ещё ярче. он знает он знает он знает Нет, не знает он. Зик хорошо скрывает эмоции. Зик был хорошим братом всё это время. Он не давал повода почувствовать или узнать, что у него на уме. Сдержанные и сухие прикосновения, осторожная поддержка, ничего лишнего, ничего компрометирующего — и сейчас он наверняка звучит с волнением, а не ревнивым желанием. Так ведь? Так? — Только одно, — лжец, — этого… Этого хватило. Пожалуйста, скажи, в чём причина. Почему ты… — Хватит! — Эрен бьёт рукой столешнице, и его глаза, влажные и злые, наконец-то напрямую встречаются со взглядом Зика. Кривая улыбка, болезненно острый взгляд — он будто пытается Зика насквозь просканировать, будто пытается уличить в очевидной лжи. — Я уже сказал! Потому что мне нравится! Что, если я просто шлюха? Ты думал об этом? Мне нравится, когда меня трахают, мне нравится, когда на меня смотрят? У тебя с этим какие-то проблемы, мистер «Много ли ты знаешь бисексуальных бейсболистов»? — Прекрати так говорить, ты знаешь, что проблема не в ориентации, — это самую малость оскорбительно, Зик пытается сдерживаться, но разве не он все эти годы был поддерживающим братом? Он всегда был на стороне Эрена, но, наверное, всё-таки что-то сделал не так, раз сейчас брат говорит ему подобное. Неужели думает, что Зик может осуждать его из-за ориентации? Если бы Эрен снимался в гетеросексуальном порно, то… Нет, у Зика не получается. Сейчас не до гипотетических ситуаций. — И ты, блядь, тоже хорош! Взгляни на себя, Зи-и-ик, — Эрен тянет его имя противно, с издёвкой, и в груди у Зика что-то леденеет. — Взгляни на себя. Бегаешь за мной, словно собачонка, скулишь постоянно, как переживаешь. Самому не противно? — на мгновение Эрен замолкает, закрывая глаза, и Зик хочет схватить его, заткнуть рот ладонью и закричать «не продолжай, не смей, не говори больше», потому что как будто чувствует, что будет дальше. Выдохнув, Эрен поднимает ресницы — злоба мешается с чем-то ещё, что Зик идентифицировать никак не может. — Ты худший брат на свете! Ты… Я и братом-то тебя никогда не считал! Зик знает, что это ложь. Знает. Почему тогда слова Эрена звучат для него, как приговор? Это звучит как пощёчина; это сдавливает ему горло; это давит худыми пальцами на глаза. Он отключается: реальность где-то далеко, и Зик чувствует только как быстро потеет у него затылок и лоб, и как короткие ногти впиваются в мягкую ладонь до маленьких лунок. Его лицо едва ли выражает то, что происходит внутри: от одной фразы он разваливается на куски, будто внутри всё заживо сгнило. Зик привык, он умеет выглядеть спокойным даже в те моменты, когда болевые точки задеты с размаха. Знает ли Эрен об этом? Конечно. Зик знает: Эрен проницательный. Невозможно не заметить, насколько Зик в нём нуждается. «Просто замолчи», думает он, замерев от внутренней паники. Это оцепенение, это холод внутри. Зик беззвучно кричит на Эрена — может, впервые в жизни, — а Эрен безжалостно продолжает: — Тебе не приходило в голову, что причина в тебе, — ещё шаг — и дистанция между ними становится достаточно короткой, чтобы он мог с силой ткнуть пальцем Зику в грудь. — Может я от тебя всё это время бежал? От тебя и твоей заботы! Он ведь не имеет это в виду, правда? Он себя просто не контролирует: вон, Эрена потряхивает, это видно по дрожащим плечам, а голос того и гляди сорвётся на крик, и глаза опасно блестят. Это истерика; ну, кто воспринимает всерьёз слова человека в истерике? Зик достаточно таких истерик повидал, чтобы давно привыкнуть, давно перестать обращать внимание, он… — Ты не думал, что «это всё», — Эрен передразнивает его: повторяет его слова с его же интонацией, с явной издёвкой, — из-за тебя? — а затем резко осекается, хлопая ртом. Пальцы ослабевают, отпуская футболку Зика — и когда только успел схватиться? Зик видит, как гнев уходит из зелёных глаз, как Эрен пугается собственных слов, будто… Будто признался в страшном секрете, будто сказал то, о чём никому не следовало слышать; и Зику страшно даже не от этих слов, а от того, что он понимает страх Эрена. Нет. Пожалуйста, нет. НЕТ. Это не может быть из-за него; Зику просто кажется. Он видит в словах Эрена подтексты, которых там не существует — на самом деле, Эрен совсем не это имел в виду, пожалуйста. Эрен не выглядит гневным. Он — человек, которого застали врасплох. Зик тысячу раз представлял подобное, вот только врасплох всегда заставали его. Шумит в ушах, Зик дёргается вперёд, давясь воздухом — почему-то глотать его больно, жарко, — и обнаруживает себя сжимающим Эрена за запястье раньше, чем понимает, что произошло. Его пальцы крепко прижимаются к прохладной коже, он может сжать руку Эрена своей, обернув пальцы вокруг, но он только дёргает Эрена на себя, вынуждая развернуться, и теперь уже его очередь тянуть чужую футболку ближе. — Что ты такое говоришь? — Убирайся, — бледное лицо, слёзы, застывшие в глазах — Эрен пытается говорить грозно, но не получается. Мозг Зика медленно обрабатывает сказанное ранее, получается плохо, но он… Пытается. — Что ты такое говоришь? — повторяет он, проговаривая каждый звук чётко, будто на конкурсе по произношению. Собственный голос кажется Зику больным, как после долгой простуды, как в детстве. У Эрена мокрые глаза, яркие, нездоровые — у него наверняка такие же. Он действительно это сказал? Он не пытается ударить Зика больнее, как-то догадавшись о том, какой он насквозь прогнивший? — В смысле, «из-за меня»? Эрен? — он отпускает его футболку, но не отпускает его совсем — Зик тянет Эрена к себе, как действительно маленького ребёнка, прижимает носом к своему плечу, сдерживается, чтобы не коснуться влажных волос губами. Эрена мелко колотит подступающей истерикой, и Зику впору бормотать «ну давай, поплачь, легче станет», как делал, когда они оба были младше. Может, Эрен неправильно выразился. Ляпнул, не подумав, сказал совсем не то, что думает на самом деле — такое бывает, ещё и в пылу ссоры. Может, это Зик додумывает лишнее, ищет двойной смысл там, где всё прозрачно, может… Зик думает (малодушно и глупо): лучше бы это были наркотики; что угодно, лишь бы не это режущее заживо всё из-за тебя. Эрен дёргается: как маленький ребёнок посреди истерики, пытается вырваться из объятий, судорожно сдерживая всхлип. Булькающий звук мешается с ноющим визгом, громким шмыгом забитого соплями носа — а потом он замолкает; беззвучно трясётся, глотая воздух так, будто дышать не получается. Тёмные от слёз мокрые глаза в упор смотрят на Зика; насквозь смотрят. Потом он булькающе всхлипывает снова, и прячет лицо у Зика на плече. Истерика похожа на сотню таких же, что они пережили вместе за столько лет, но она другая, и с каждой новой судорогой дрожи в плечах брата Зик начинает понимать, почему. Когда Эрен наконец говорит, его голос звучит безжизненно и хрипло — как после долгого надрывного крика. — Я бы хотел ненавидеть Пик. Я знаю, что ты с ней трахаешься. Я… Да по вам всё видно. Как она смотрит на тебя, как ты смотришь на неё. И другие… Другие женщины, — к хрипотце примешивается что-то ядовитое. — Помнишь, как мы заезжали подписать какие-то твои рекламные контракты, и… Там была рыжая девка из вашей пиар-команды. Она смотрела на тебя таким голодным взглядом, и ты… Ты ей так улыбался, что всё понятно стало. Я тогда подумал, что между вами что-то есть. Меня это так разозлило… Поэтому на тебя и сорвался. Как представлю, что кто-то другой к тебе прикасается… У меня кровь закипает. Хрипло, ядовито; смиренно — так говорят приговорённые к казни и ждущие её с нетерпением. Зик хмурится, Зик сжимает пальцы у Эрена на плече; Эрен только представлял — а Зик видел, видел, как Эрен плавился под чужими прикосновениями, как стонал от чужих поцелуев, как нуждался в ком-то чужом. Не в Зике, никогда не в Зике. Зик бы и не посмел Эрена осуждать, но… Он спал с Пик. Спал с той девушкой из пиар-команды, Петрой. Спал с женщинами, которых видел впервые; которые узнавали его и им ничего не стоило подставить его, проколоть презерватив или придумать какое-то ещё дерьмо, чтобы получить свою минуту славы или компенсацию, но ему везло — этого не случалось. С Петрой они трахались в конференц-зале Янкиз; потом он позвал её домой, но не оставил на ночь — вызвал ей такси, сухо поцеловал в щёку, пообещал, что это останется между ними. Зик рисковал: Петра могла устроить разгромное дело о сексуальном харассменте, если бы заикнулась вслух о случившемся. Все женщины вокруг него были опасны — кроме Пик, в ней он никогда не сомневался. Она бы не стала бомбой замедленного действия, какой стала его мать для его отца. Он не может осуждать Эрена за секс с другими людьми. Он не может осуждать Эрена за то, что этот секс снимали на видео. Он не осуждает. Единственный человек, заслуживший здесь осуждение — он сам. — Я сам себе отвратителен, — шепчет Эрен, отстраняясь; там, где его лицо прижималось к плечу, остаётся мокрое пятно. Зик смотрит на него, на секунду теряясь в гранях реальности — ему кажется, он смотрит на своё отражение. Нет, это ведь неправильно. Неправильно! Осуждение превращается в злость; и злится Зик только на себя. Эрен не заслужил так себя ненавидеть из-за его ошибок. Ребёнок с яркой широкой улыбкой и солнечным смехом; ребёнок, который с восторгом смотрел на мир вокруг себя. Он всё ещё был младшим братом Зика, несмотря на то, что они оба давно выросли, и на то, что Зик чувствовал на самом деле. В первую очередь — младший брат, а потом уже… Раньше, когда Зик смотрел на его улыбку, ему становилось теплее; теперь Эрен перед ним в слезах, с отрешённым взглядом и устало опущенными уголками губ — Зик весь свет и тепло из него высосал, отнял. — Ты никогда не будешь для меня отвратительным, понимаешь? — наверное, это не то, что следовало сказать, но Зик плох в том, чтобы успокаивать людей. Но что может в таком деле быть лучше правды? Эрен может сделать сколько угодно непростительных вещей: обмануть, убить другого человека, навредить самому Зику — но Зик никогда от него не отвернётся. Он не сможет. Едва ли правда о его мотивах может стать причиной отвращения… Тем более, если чувства Эрена ему настолько знакомы. И всё же… Короткая вспышка надежды в глазах Эрена ранит его даже сильнее слов. — Иди сюда, — усадив брата на стул, Зик берётся за бумажные полотенца. Лицо у Эрена покрасневшее, с трогательно опухшим носом и слипшимися ресницами — точно ребёнок. Зик так сильно себя ненавидит за то, что вообще прикасается к нему. Левое колено моментально начинает немного болеть из-за давления тела, из-за твёрдости пола, на котором стоит Зик, но ему плевать. Он вытирает лицо Эрена полотенцем неловко, немного сильно трёт под глазом, собирает влагу под носом, ничуть этого не смущаясь. Он слишком хорошо знает, каково это: чувствовать себя грязным и порочным от мыслей, о которых ты даже не просил. Эти мысли приходили сами, Зик их ненавидел, скрывал внутри; маленький позорный секрет, ещё одна причина ненавидеть себя. Но он никогда бы не пожелал подобного для Эрена. Только не для него. Эрен должен был быть счастливым; сохранить свою ясную улыбку и звонкий смех — шумный ребёнок, от которого едва ли сейчас что-то осталось. Разве что плачет он по-прежнему. — Ты слышишь меня? — сам не замечая, Зик осторожно касается щеки Эрена, придерживая его лицо. Не для того, чтобы вытереть, но для того, чтобы коснуться. Запоздалое понимание заставляет его руку убрать стремительно, даже слишком — дёргает так сильно, что в итоге бьёт по плечу самого себя. — Эрен, что бы ты ни сделал, что бы ни случилось, я останусь на твоей стороне, я не буду ненавидеть тебя или считать ужасным, если только ты будешь в порядке — делай что хочешь, хорошо? Но… Не надо. Не забивай себе этим голову. Это… Неправильно. Тебе нужно переключиться на что-то ещё. На кого-то ещё. Пожалуйста, не ненавидь себя, ты не виноват, и я не отношусь к тебе хуже, я просто… Зик ведь знает, что это за чувства — ловушка, в которую Эрен попал самостоятельно. Он хорошо помнит себя в шестнадцать: он нуждался в том, чтобы кого-то любить, кого-то желать — и сердце быстро поверило, что этот «кто-то» — Том, самый близкий тогда человек. Самообман ведь самая лёгкая вещь на свете. Зику казалось, что он любит: по-настоящему, впервые, ярко и трепетно — и, что важнее, взаимно. Он не может воспользоваться Эреном так, как воспользовались им самим. Мотивов Тома он так и не понял; но собственное гнилое, чумное желание в любом случае было в сотню раз хуже, чем всё, что делал Том. Он не переставал думать об Эрене, чувствуя себя омерзительным. Эрен был его братом. Он знал его с детства. Он покупал ему мороженое, клеил пластыри на колени, выигрывал ему в тире игрушки и до дрожи нуждался в нём. Всё, что ему остаётся — поступить правильно. Уберечь Эрена от этого дерьма. Уберечь Эрена от себя. Поэтому он говорит то, что говорит: — Никому это не нужно. Тебе это счастья не принесёт. Эрен смотрит на него молча, не моргая. Безучастный взгляд, посеревший в одно мгновение; в его квартире нет часов, но почему-то Зику чудится фантомное тиканье стрелок. — Переключиться на что-то ещё… — запоздало повторяет Эрен. Резкость, с которой улыбка вспыхивает на его лице, пугает. Вздрагивают плечи, раз, другой, и первая вспышка неконтролируемого смеха заставляет Зика чуть отшатнуться, неловко заваливаясь назад. Это выглядит жутко (самую малость): словно в один момент у Эрена пошатнулся рассудок — сдавленное хихиканье перерастает в заливистый смех, Эрен откидывается на спинку стула, запрокинув голову. Хохот больше похож на крик раненой птицы; не так Эрен должен смеяться — и это тоже вина Зика. Минуту спустя он затихает, несколько раз хрипло вздыхая. Алое от злости и смеха лицо, снова выступившие на ресницах слёзы, кривая полуулыбка — Зику физически некомфортно смотреть на Эрена сейчас. — Пойдём, — Эрен шепчет ядовитым елеем, — я тебе кое-что покажу. И Зик не сопротивляется. Он прекрасно понимает, куда Эрен его ведёт. Эрен не тянет его за собой, Зик сам тянется, но каждый шаг даётся тяжело, потому что он знает, что увидит в спальне Эрена, но не уверен, что готов к этому. Отвлекаясь на то, чтобы протереть очки краем футболки, Зик по-детски жмурится, прежде чем переступить порог. Может, это затянувшийся сон. Он спит, и в его сне прошёл уже месяц — от момента, когда он увидел то проклятое видео, до момента, как Эрен со слезами в голосе признался ему. Это его больное подсознание. Зик всегда был таким: много фантазировал, представлял то, чего быть не должно. Его прогнивший разум создал всё это. Если он проснётся, то узнает, что ничего не происходило: Эрен учится в университете, даже думать не хочет о порно, у него всё хорошо, он в порядке, он любит кого-то подходящего… Нет ничего более бессмысленного, чем побег от реальности. Вспышка верхней лампы на мгновение ослепляет; Зик мог видеть на видео только часть комнаты, но теперь он в состоянии оценить её целиком. Если в остальной части квартиры сохраняется хоть какой-то порядок, то здесь, в спальне, весь Эрен — в наброшенных на компьютерный стол вещах, в бедламе на широком столе, в батарее банок из-под энергетиков на полу и возле монитора. У входа Зика встречает стеклянный стеллаж, которому место, скорее, в сексшопе, чем в чьей-то спальне — он не ханжа, он видел часть из этих резиновых членов на видео Эрена, но он не был готов к знакомству в реальности. Эрен проходит дальше в комнату, пинает комок ткани на полу — судя по кружеву, это явно не для повседневной носки. Штатив с камерой, светящееся кольцо, несколько игрушек на полу, разбросанные тут и там флаконы от смазки, распечатанные фотографии, пустые коробки от презервативов, пачки влажных салфеток — и единственное убранное, ухоженное место как раз кровать в нише, подсвеченной только гирляндой под потолком и ярким неоновым пятном светильника: фиолетовые буквы неловким курсивом выглядят как вывеска борделя, как водяной знак; им совсем не место в чьей-то спальне, но они не оставляют ни малейшего сомнения, что здесь jagerrrbomb снимает свои горячие ролики. — Знаешь, чем я здесь занимаюсь? — Эрен застывает посреди комнаты, оборачиваясь на Зика с торжествующим выражением лица. Вопрос риторический: они оба знают. Эрен снова пинает комок ткани, приподнимая его вверх — кружево, кружево, кружево. — Это, — он трясёт тряпкой в воздухе, следом кидая ею в Зика, — и вот это, — следом в его руки попадает камера с откидным экраном; Зику чудится, что на экране застыл сам Эрен в компрометирующей позе, — и это, — метким ударом бутылка от смазки отлетает к стене. — Это всё, Зик, — с нажимом подчёркивает Эрен, разводя руками в жесте фокусника, — для того, чтобы «просто переключиться»! Он снова плачет и смеётся одновременно. Кажется, вот-вот и Эрен согнётся на полу, задыхаясь в припадке. Всё, что сейчас чувствует Зик, это страх за него и ненависть к себе — типично, в общем-то, других эмоций пока не завезли. — Давай мы поговорим, когда ты успокоишься? — просит он тихо, но только провоцирует у Эрена новый истерический всхлип. Господи, ну какой же он лицемер! Сам себя топит в вязкой трясине лжи: Эрена уговаривает, что тот нормальный, уговаривает одуматься и отвлечься — а сам до кома в груди и привкуса желчи во рту боится, что Эрен узнает: он такой же. Нет, ни в коем случае. Если Эрен узнает… Станет ещё хуже. Как Зик сможет отговорить его от подобных мыслей и защитить от этой боли, когда сам хочет того же? Он давно отравлен этим желанием; ему надо только понять, как Эрена от этого яда спасти. Едва ли спасание существует. — Это всё, Зик, — с нажимом подчёркивает Эрен, разводя руками в жесте фокусника, — для того, чтобы «просто переключиться»! И ничего, ничего у меня! Не! Получилось! Эрен снова на него кричит; это почти не страшно, это совсем не так, как отец на него кричал. Это злоба, это отчаяние, но Зик их заслужил. Он готов выслушать в тысячу раз больше, если только Эрену полегчает. Он делает шаг вперёд, Эрен отшатывается, снова машет руками. Поднимает с пола какую-то ещё деталь одежды, бросает ею в стол — со звоном падают пустые банки из-под энергетиков. — Всё ещё хочешь рассказать мне про то, как ужасно дрочить на камеру за деньги? — Эрен резко дёргает рукой в сторону штатива, едва его не опрокинув. Зик морщится, машинально подхватывая штатив: привычка оберегать окружающую среду от разрушительного влияния Эрена. — Я не говорил тебе об этом. — Да может я лишь благодаря этой ёбаной работе до сих пор на себя руки не наложил! — тон голоса Эрена переходит на ультразвук, как всегда на пике истерики. — Потому что только так я могу… Забыться! И почувствовать себя нужным, почувствовать, что я не жалкое ничтожество, а чего-то стою, кому-то необходим! Так что не говори мне переключиться на «что-то другое», потому что всё, всё, что я делаю, это пытаюсь, слышишь? Я пытаюсь, мать твою, но не могу! Только сейчас, только после этих слов осознание падает на Зика свинцовой тяжестью: это он виноват. Эрен впутался во всё это из-за него. Он принёс ему только боль и несчастья. Может, это закономерно? Всем, кого он любил, он приносил боль разочарования. Эрен, замолкнув, устало оседает на край кровати; он всё ещё дрожит, но отрешённо, не рыдая — снова в фазе смирения. Зик не может к нему прикасаться: ни сейчас, ни вообще. Он не заслуживал этого. Там, где его ладони касались Эрена, на чужой коже оставались грязные пятна. Всё, что Эрен говорит о себе, относится не к нему — это про Зика. Он жалкое ничтожество; не Эрен. И всё равно он обнимает его. Потому что объятия Эрена — это как воздух; Эрен всегда (раньше) отвечал на прикосновения, тянулся сам, тактильный донельзя — прижимался, словно большая коала. Это в подкорке, это хуже привычки; Зик никогда бы не прикоснулся к нему так, чтобы оскорбить, чтобы осквернить — и сейчас в его ладонях только отчаянная надежда уберечь, а не запятнать. Зик упрямо тянет его ближе к себе, отнимает ладони, которыми Эрен прикрывает свои уши, и крепко стискивает вокруг плеч. Лучше бы, конечно, не трогать его сейчас, но… — Прости меня, — шепчет он сбивчиво, отгоняя любую лишнюю мысль. Да плевать, что Эрен делал на этой кровати сам и с другими людьми; плевать, что у них происходит; на всё плевать. Важно только то что Эрену плохо, и Зик понятия не имеет, что сделать, чтобы «плохо» превратилось в «хорошо». — Прости, это я виноват. Во всём виноват. Перестань, пожалуйста, прекрати себя винить. Ты не жалкий. Ты никогда не будешь для меня отвратительным, как ты не понимаешь? Зик, если задуматься, редко даже Эрену говорил о том, как любит его, ценит, как им дорожит. Эмоции проявлять он вообще не умеет; с Эреном он их испытывал через край, но оставлял при себе. Сейчас же получается само собой: Зик сбивается на выдохе, сдвигает ладони к щекам Эрена, обхватывая его лицо так бережно, будто боится, что он сломается, если сжать сильнее. Глаза у Эрена — бездонная зелёная трясина; Зик в ней утонул уже давно. Чуть прищурившись, он смотрит на Зика с непониманием, болезненно сдвинув брови к переносице. Его рот приоткрывается, но Зик не позволяет ему перечить, перебивая даже выдох: — Ты всё, что у меня есть, — это жалко, говорить такое; ему скоро тридцать, а его младший брат — единственный, кто имеет значение в его жизни. Но это то, что Зик чувствует, и, кто знает, может быть он мог предотвратить эту катастрофу, если бы не сдерживал это раньше. Может быть, у Эрена не появились бы эти ужасные мысли, будь Зик ему нормальным братом, а не глупой отчаянной попыткой быть идеальным, которая всё равно провалилась. — Как я могу считать тебя жалким? Как я могу наплевать на то, что тебе больно? Я так хочу тебя защитить. От себя. От тебя самого. От всего, Эрен. Может, это звучит как признание в постыдном. Может, он сейчас — открытая книга, и Эрен всё поймёт. Это губительная правда; умей Эрен читать между строк, он бы услышал панику в его словах. Эрен не смотрит с отвращением, Эрен не отталкивает его. Всё совсем наоборот: его влажная от пота ладонь прикасается к ладони Зика, он прикрывает глаза, прижимается щекой ближе, большим пальцем гладит по выступающим костяшкам (почти нежно — Зику больно от этой нежности, у него нет на неё прав). Мгновением позже боль становится такой яркой, что он жмурится уже сам: Эрен поворачивает голову, слегка её наклоняет, осторожно, будто боится, касается губами внутренней стороны его ладони — там, где линии жизни, судьбы, любви и чёрт знает чего ещё путаются в скоропись его имени, навсегда отпечатывая на сердце Зика эту отчаянную принадлежность. Он прикусывает губу изнутри, чувствуя, как дрожат пальцы после поцелуя (он не имеет права называть это поцелуем). Им лучше не прикасаться друг к другу, но как удержаться от соблазна? Зику не легче, когда Эрен рядом и можно коснуться его кожи, но с другой стороны… Это немного помогает. Запретный плод сладок, но стоит взять его в руки, то узел в груди немного ослабевает. Эрен отстраняется первый: опускает их ладони вниз, не прекращая сжимать, несильно и бережно. Мимолётная близость прожигает у Зика в груди дыру, а на пальцах Эрена ему чудятся пятна сажи от собственной кожи. Молчание наконец-то ощущается естественным. Привычным. Спокойным. Если бы только это молчание хоть кому-то из них помогало. Говорить Эрен начинает тоже первым: — Ты придурок, — привычная дерзость в его голосе забавно контрастирует с краснотой в глазах и на кончике носа. Зик едва заметно выдыхает с облегчением: раз дерзит — значит, пришёл в себя. — Ты ведь в курсе? — Ты мне не даёшь забыть. — Перестань меня защищать! Хватит уже, — поджатые губы, небольшая складочка между бровями — Эрен словно насупившийся хмурый гном. — Хоть бы раз о себе подумал! Я не слепой котёнок, а ты… Тебе же тоже больно. Почему ты никогда не говоришь об этом? Это нечестно! И бесит! Бесило всегда! Что за чушь ты несёшь… Защитить от себя… — Я не говорю об этом, потому что это того не стоит, — он кривится, морщась от тона Эрена. Это Зик из них старший брат, почему тогда Эрен отчитывает его, как ребёнка? Они просто разные в том, что касалось чувств. Эрен похож был на фейерверк, на хлопушку-шутиху: если ему плохо, об этом всегда знали все вокруг — Эрен шипел, ершился, показывал острые зубы, кусался как физически, так и морально — и отдалялся от всех, шумно и яростно, а потом быстро остывал, утихая. Своё же «плохо» Зик слишком привык игнорировать. Было куда проще сохранить переживания внутри, копить, копить их, пока они не отравят его полностью. Это того не стоило. Ни одного из его переживаний не должно было тревожить Эрена. — Зик… Ближе тебя у меня никого нет, — признание Эрена звучит как чувство вины. Или как сладкая ложь. Как такое может быть? Он никогда не нуждался в Зике настолько же сильно. Он никогда… Зик это понимал. Принимал. Не претендовал на место номер один. Эрену необязательно лгать и сейчас; на его слова сердце отзывается тоскливой надеждой — а Зик не знает, как сердцу приказать успокоиться, отступить, принять, что эта надежда гиблая и тщетная. — Не надо, — он говорит это себе; Эрен принимает всё на свой счёт. Испуганные глаза, быстрые взмахи ресниц; беспокойные пальцы и хаос линий на ладони. Его губы изгибаются в болезненной улыбке, а вздох, что следует за этим, затягивает на шее Зика удавку. — Я не хочу тебя терять. — Я здесь. — Снова. Терять тебя. Потому что… Тебя никогда нет рядом, — и ещё одна капля в чашу чувства вины. — Поэтому послушай… Я прошу, пожалуйста, оставь меня, Зик. Так будет… лучше. Для тебя. Для нас обоих. Ты же сам понимаешь. Теперь в пору Зику самому истерически смеяться. Он сдерживается, конечно. Он отличный лжец. Ничто в его лице не выражает, насколько невыносима боль внутри его груди от каждого слова Эрена. «Оставь, так будет лучше» — дерьмо. Он знает на своей шкуре; он сбежал на другой материк, чтобы забыться в объятиях Пик, но это не сработало. Он отдалился от Эрена, думая, что это поможет, а когда вернулся, то понял: сдерживаться при прикосновениях стало только сложнее. Но он сдерживался, подменял горячее желание братской нежностью, подменял жажду быть ближе — преданностью и доверием. Если он скажет Эрену правду, Эрен его не послушает — Эрен не остановится. — Что за глупости ты говоришь? — редко когда Зику хотелось на Эрена накричать, но сейчас как раз такой момент. От ярости даже жечь в груди начинает. — Нет, ну что за… Ты сам себе противоречишь! Ты себя слышишь? «Я не хочу тебя терять», а потом сразу — «оставь меня»! Кому будет лучше, Эрен? И я не эгоист, чтобы оставлять тебя! Оставлять в таком состоянии, в этом… — Ты не должен был всё это узнать! Ты не должен был… — Да мне плевать на это, сколько я ещё должен повторить? Я… Перестань говорить так, — вспышка злости тает так же быстро, как и проявилась. Конечно, Зик злится не на Эрена, а на ситуацию. Эрен похож на ребёнка, что бы он там ни говорил обратного о том, что он взрослый и самостоятельный — Зик не может перестать воспринимать его так. Особенно с таким несчастным выражением лица. — Прости. Я не хотел кричать. — Это ты прости, — Эрен морщится, как будто сейчас снова заплачет. — Я правда старался. Я старался, чтобы ты не узнал, ты просто… Просто побудь со мной сегодня. «Всегда», — отрешённо думает Зик. Он бы остался навсегда, если бы Эрен попросил. Потому что, несмотря на всю ложь, что он «не» — он эгоист, до последней клетки в организме эгоист. Ему нужно быть рядом. Влажная от пота и прохладная ладонь Эрена, его сорванные вздохи, его переменчивое настроение, запах его волос, редкие улыбки, хмурые брови, тепло объятий, шум сердцебиения — ему это нужно: чтобы дышать; чтобы существовать. Зик хмурится, опуская голову, и свободной рукой сдвигает очки с переносицы на лоб, чтобы потереть нос следом — напряжение в голове так и не отпускает его. Очки так и остаются на лбу, приподняв чёлку кверху, и Зик подслеповато щурится, снова переводя взгляд на Эрена. — Выговорился? Послушаешь меня теперь? — в его голосе привычные сухие нотки, но сейчас Зику стоит многих усилий, чтобы продолжать говорить спокойно. — Ты невыносимый. И рядом с тобой невыносимо тоже. Но без тебя ещё хуже. Звучит, как признание в том самом, постыдном — Зик останавливается, пытаясь понять, только ли ему почудилась двусмысленность. Эрен растерянно моргает, но не вздрагивает — значит, и правда только ему. — Я твой старший брат, я всегда им останусь, что бы ты ни сделал, что бы между нами ни случилось. Понимаешь? — он растолковывает это почти монотонно, как будто объясняет азы математики ребёнку: — Мне плевать. Плевать. Есть ты, и есть я — всегда на твоей стороне. Я не оставлю тебя, как бы ты ни упрямился. Я буду с тобой сегодня, я буду с тобой рядом каждый раз, когда ты будешь во мне нуждаться. — Ты врёшь. Ты никогда не бываешь рядом, — Эрен закатывает глаза, шмыгая носом. Конечно, он прав, и Зик кивает: — Но я буду стараться! Потому что это то, чего я хочу: быть рядом с единственным, кто мне дорог, когда он потерян, когда ему нужен… Нужна точка опоры. Ты можешь позволить себе вечер самоуничижения, но я останусь тут, и каждый раз, когда ты будешь говорить, что ты отвратителен, я сделаю всё, чтобы ты посмотрел на себя моими глазами — хоть один чёртов раз! И увидел, что это не так. Эрен краснеет стремительно: пятна расплываются на носу и щеках, он отводит взгляд, как всегда от смущения. Ох, не из-за слов Зика он должен смущаться. Не на Зика он должен смотреть вот так — на кого-то достойного, на кого-то, кого любить не больно и правильно. Но на мгновение Зик позволяет себе запомнить этот румянец, и то, как Эрен закусывает губу, и как его пальцы крепко и сильно сжимаются вокруг его собственных — одна секунда, а может, даже меньше, но он знает, что вспомнит об этом позже, одинокой ночью, когда будет задыхаться от жалости к себе. Одна секунда; он не может претендовать на большее. И, видимо, ему самому нужно было прокрутить в голове процесс самоуничижения, чтобы перезагрузиться и взять себя в руки. Он всё ещё ощущает себя мерзким, но привычно игнорирует эту горечь в горле. В то же время дышится ему немного легче от возможности просто поговорить с Эреном — наконец-то. Не в самой лучшей обстановке, но что поделать. И ему бы замолчать, но Зик говорит быстрее, чем успевает подумать: — Не предлагай мне оставить тебя, потому что мы оба знаем, что это не помогает. Отдалиться, переключиться, отвлечься — это не работает, сам сказал. В этом нет смысла, — он осекается, понимая, что вот здесь, скорее всего, двусмысленность уже не призрачная. Это ведь прямое повторение слов Эрена перед этим. Отвлечься… Его младший брат отвлекался от неправильных мыслей самым радикальным способом, и, чёрт возьми, это было так в характере Эрена! Зик едва ли может его осуждать. Растерянно моргнув, он поджимает губы и отстраняется, возвращая очки на законное место. Прежде, чем Эрен отреагирует, вынырнет из своего ступора с краснотой на щеках и растерянным взглядом, Зик успевает перевести тему: — Собирайся. Поедем на побережье, пока не стемнело. Только оденься теплее, там ветер прохладный. — Я не хочу никуда ехать, — Эрен морщится, наконец-то разжимая их ладони, и падает на спину. Зик сдерживается, стараясь не смотреть на полоску кожи, что показалась из-под задравшейся на животе футболки. — Нет, ты поедешь. Давай без пререканий. Я пока покурю. — Пепельница на балконе, — недовольным тоном бормочет Эрен, взмахивая в воздухе средним пальцем. Снова дерзит. Значит, всё в порядке? Зик отлично знает, что нет.