барьеры

2020, сентябрь ***

Зик курит в машине только в одном случае — если нервничает. Эрен видел подобное достаточно раз, чтобы запомнить: после ссор с отцом, после ругани с самим Эреном, после неудачных матчей и плохих дней пальцы брата неизменно тянулись к сигаретам. Он затягивался, не обращая внимание на то, что в салоне. Едкий дым — вонючий и горький дым его дерьмовых, дешёвых сигарет, — пропитывал чистенькую обивку, мешался с запахом одеколона, с освежителем для салона (морская, мать её, свежесть). Запах становился тошнотворными плотным: словно Эрен не в новеньком спорткаре сидит, а в вонючем дряхлом такси. Не хватало только вони от протухшего карри и застарелого пота. «Поедем на наше место»; как же сложно сейчас было поверить, что вот они, после вскрывшейся горькой правды поедут на «их место», как будто ничего и не произошло. Эрен ждал этого дня с первого своего стрима, прекрасно понимая, что однажды его увлечение станет явным, однажды Зик узнает и отвернётся, но… Он многое позволял себе представить на уровне тщетных надежд, но не принятие. Он позволял себе мечтать о Зике, но отделял эти мечты от неизбежной реальности. Слишком часто Эрен рисовал в воображении полный отвращения взгляд Зика, слишком часто видел, как брат с омерзением отталкивает его протянутые ладони, отворачивается, кривит тонкие губы и… Зик смотрел на него с горечью принятия, с усталым терпением, с нежностью братской (опостылевшей для истосковавшегося по большему Эрена) любви. И всё это: любовь, терпение, принятие — он получал от Зика слишком много тех вещей, которых не заслуживал. Вместо ожидаемого отвращения обычно холодные глаза светились теплом и тревогой; конечно, Эрен знал, что Зик волнуется по-настоящему. Это и злило. Он был слишком… Контролирующим. Заботливым до той меры, когда наступало «чересчур» — хуже, чем мама, а его мама была рекордсменкой в удушливой заботе. Эрен мог бы радоваться, что Зик не злился и не ненавидел его выбор, но к радости примешивалась и привычная усталость, привычное желание ощетиниться, отстраниться, отмахнуться от заботливых ладоней и слабых, но настойчивых попыток решить за него. Он это ненавидел с самого детства. Другие считали это непослушанием, но Эрен просто слишком ценил свою свободу делать то, что считал нужным. Зик бы взбесился, услышав от него, как сильно он своим контролем порой напоминал отца. На секунду Эрену хочется попробовать, спровоцировать его: ничего не стоит обронить «ты со своим занудством точно как наш папаша» — тогда бы Зик бросил сигареты, вдавил педаль тормоза в пол и разродился гневной исповедью, суть которой свелась бы к тому, что их папаша — эгоист и мудак, а Зик за Эрена переживает, и… Да, он переживал. Эрен понимал, что это несправедливо: обвинять Зика в переживаниях. Откуда он вообще узнал о его работе? Неужели он из тех, кто смотрит подобные видео? Эрен видел достаточно извращенцев на персональных стримах, Зик не был похож на кого-то из них. С другой стороны, его брат всегда выглядел как социопат. Такие внешне благополучные парни обычно расчленяют девственниц или сжигают заживо бездомных в тру-крайм подкастах; Эрен бы не удивился. Что же за херня между ними происходит, если он не удивится правде о маньячной второй жизни брата, но удивляется тому, что тот не был в отвращении от совсем не братских чувств Эрена? Он не злился. Он сказал: «Ты всё, что у меня есть». Он прикасался к Эрену, не замечая, как пачкается от этих прикосновений. Он был рядом, несмотря ни на что; как и всегда, сколько бы гадких горьких слов Эрен ни сказал, Зик был рядом — и собирался упрямо оставаться навсегда. (естественно, ни в какие «навсегда» Эрен не верил: Зик его обманывал слишком много раз — вместо «буду рядом» оказывался где угодно, но не с ним; в ответ на «забери меня», обещал, что приедет, но потом не приезжал) Эрен слишком привык к сценарию, что выстроился в его голове: он — грязный, погрязший в неправильных чувствах к родному брату; Зик — полный ненависти к этой грязи. Он настолько привык, что даже ждал этого. Зику следовало оттолкнуть его, назвать извращенцем, назвать больным; Зику следовало плюнуть ему под ноги. Так было бы по сценарию, а теперь… Теперь Эрен не знает, что делать. Он не контрол-фрик, в отличие от всех его родственников, но это нормальная человеческая реакция — чувствовать себя сконфуженным, когда готовился к одному, а потом… Всё пошло совсем иначе. Он готовился справляться с ненавистью брата, а теперь оказывается, что справляться с его принятием — ещё сложнее. Зик закуривает в четвёртый раз; Эрен демонстративно кашляет, отворачиваясь к окну, и кривит лицо. Зик нервничает. Почему? Может, не так уж легко ему принять всё это, да? Эрен сжимает ладони в кулаки, потому что руки дрожат от едкого желания всё-таки спровоцировать брата, заставить его сорваться, заставить его действовать по плану Эрена. Потому что Зик — лжец; он всегда ему лгал, и он лжёт сейчас тоже, он не будет с Эреном всегда, он не примет его чувства, он не примет его работу, он не примет всю эту грязь. — Прекрати курить. Меня сейчас стошнит. — Ладно, — окурок Зик вминает в пепельницу так сильно, что чуть не выламывает её. Легче не становится, потому что из открытого окна в машину проникает бензиновый запах пробки на выезде из тоннеля Хью Керри на 478 шоссе. Непонятно, что хуже: вонь сигарет или вонь бензина — но Эрена тошнит уже по-настоящему. — Ты будешь заезжать на заправку? — М, — Зик пожимает плечами, — да, наверное. — Пить хочу. — Я заеду. Через треть мили будет Shell. — Ага. Треть мили в пробке кажутся бесконечностью. Зик тянется к магнитоле, включая свой плейлист. С первых же нот Эрен кривится: против Уитни Хьюстон он ничего не имеет, но… Он не в настроении слушать романтические баллады девяностых. Это кажется издевательством. Во-первых, потому что это больно и иронично: слушать баллады о бессмертной любви в машине старшего брата, которому ты только что в бессмертной любви признался — получая ответ совсем не тот, которого достаточно. Во-вторых, потому что Зик не может не подпевать песням в машине, но он ужасно поёт. Ужасно. И в-третьих… — Если я останусь, то буду только мешать тебе, — Зик нервно вжимает пальцы в руль, это заметно по побелевшим костяшкам. Его хриплый от многолетнего курения голос, его неумение попадать в ноты; испортить Уитни Хьюстон невозможно, но у Зика получается. — Поэтому я уйду, но буду думать о тебе каждое мгновение своей жизни. — Пожалуйста, просто заткнись, — Эрен стонет, сползая ниже по сиденью. Он ненавидит Уитни Хьюстон с этого момента своей жизни, он ненавидит эту песню, ненавидит «Телохранителя», ненавидит Долли Партон… Если существует небесная канцелярия, то там наверняка сейчас в голос смеются над его страданиями: каждое слово хорошо знакомой с детства песни (потому что его мама «Телохранителя» обожала и пересматривала раз в пару месяцев точно, вздыхая по Кевину Костнеру) бьёт ему в самое сердце — как будто немыслимым образом почти полвека назад Долли Партон предугадала его чувства, написала эту песню назло ему, чтобы в 2020 году он, сидя в машине своего брата, мучился от своих чувств ещё сильнее. — И я всегда, — Зик резко стартует с места, вырываясь из пробки дальше по шоссе; его завывание похоже на вопли баньши, — любить буду тебя, ууу… Всегда любить буду тебя. Эрен отворачивается, вжимая лицо в оконное стекло. Пальцы сами собой сжимаются, царапая внутреннюю сторону ладони. Зик звучит отвратительно; Зик звучит отчаянно и искренне — и на мгновение сердце Эрена верит его словам, хочет верить, хочет ухватиться за надежду, хочет… Чтобы это было по-настоящему, да. Чтобы Зик говорил ему это в том самом смысле — не платоническом. Вот отстой. — Бога ради, никогда не пой больше. — Я, — Зик прерывается, коротко облизывая губы; движение незаметное, но Эрен слишком внимателен к таким вещам, — прекрасно пою. Может, мне стоит бросить спорт и поучаствовать в X-Factor? — Жюри сразу присудят тебе победу, лишь бы ты заткнулся. — Я желаю тебе радости и счастья, но самое главное — я желаю тебе любви. Господи. Эрен натягивает капюшон на голову, дёргая завязки. Он злится не на глупую привычку Зика петь в машине, но скорее на цепь совпадений в его жизни. Зик всегда был забавным, когда принимался подпевать песням на радио. Это смешило Эрена в детстве, забавляло, хоть и на грани раздражения, когда он стал подростком. Сейчас, пока Зик подвывает, он вспоминает совсем другую поездку, хоть и по аналогичному маршруту. Тогда с ними была Пик, и они собирались потратить редкий свободный летний уик-энд Зика с пользой. Тогда по радио играла Empire State Of Mind Джей-Зи и Алисии Кисс. Эрен откровенно потешался над попытками Зика читать рэп: брат не попадал в ритм даже в этом, но очень старался; иногда он отпускал руль, начиная махать руками, и тогда Пик визжала, что он убьёт их всех. Пик подпевала тоже, а потом повернулась к Эрену, подмигнула, крикнула: «Нью-Йорк!», зазывая присоединиться. Ему хотелось заплакать сильнее, чем сейчас. Его сны о Зике, его мысли о Зике тогда только набирали силу, но Эрен уже чувствовал отчаяние, чувствовал, что это не прекратится, как бы он ни молил бога — и его ревность тоже росла. И всё равно ненавидеть Пик не получалось, хоть она и раздражала его — своими прикосновениями к Зику, приторным «милый», тем, что всегда оставалась где-то рядом, как будто бы даже между ними. Но это раздражение не перерастало в ненависть: Эрен понимал, что она делает это не назло ему — она бы не стала. Такие как она слишком уверены в себе, чтобы самоутверждаться за счёт чувств влюблённого подростка. — Возьми мне энергетик. Два, — едва Зик заезжает на заправку, Эрен почти кубарем вылезает из машины, отряхиваясь от невидимой пыли на его коленях. Лучше бы, конечно, пива, а не энергетики — трезвым эту поездку он не вынесет, особенно если Зик снова начнёт подпевать, — но с другой стороны, ему хочется сохранить разум трезвым. Происходит явно какая-то херня, и Эрен хочет запомнить её здраво, не размывать грани происходящего алкогольным угаром. Впрочем, он может сейчас всё прекратить. Стоя перед писсуаром, он прекрасно понимает, что у него есть шанс: пока Зик покупает энергетики, он может свалить с заправки, дойти до ближайшей станции метро и уехать домой. Хотя, стоп, у него нет с собой налички — что ж, метро отменяется, но всё ещё проще, он может вызвать такси, и плевать на Зика, пусть едет на Лонг-Айленд самостоятельно, наслаждается природой без Эрена, оставит его в покое, и… Звучит даже в голове так, будто Зик его похитил. Зик его не похищал. Эрен мог же отказаться, в конце концов, ещё в квартире; выгнать брата — и дело с концом. Но он нуждается в Зике рядом, пусть даже в такой форме. Господи, ещё и эта идиотская песня в голове; Эрен напевает «если я останусь, я буду мешать тебе», пока моет руки — и потом со злостью бьёт рукой по диспенсеру жидкого мыла, чуть не ломая хлипкий пластик. Навязчивая мысль о неправильности реакции Зика снова и снова крутится вслед за мелодией песни — у Эрена начинает болеть голова от напряжения. — Придурок, — Эрен отряхивает ушибленную о диспенсер руку, вздыхая. Придурок — это он сам; это Зик тоже; семейное проклятие — быть придурками. Как ему не свихнуться до конца этого вечера? Как не придушить Зика за его навязчивое принятие, как не задушить самого себя? Решение, кажется, идёт в руки само: телефон в заднем кармане джинсов слабо вибрирует — входящее сообщение. Даже не включая экран, Эрен догадывается, что это Флок. Несложно, в общем-то, ведь вариантов не так много. В последние несколько месяцев он редко с кем-то общается, кроме Флока. Брат не в счёт. Присутствие Зика на его орбите — в звонках, в сообщениях, — что-то само собой разумеющееся (и в то же время, он рядом всегда на расстоянии целой Вселенной; что Эрену его присутствие в телефоне, если Зик не рядом физически?). А друзья… Эрен феерически проебал их доверие и дружбу; последний раз Микаса писала ему в утро перед выпускным балом в школе — звала зайти к ней домой, чтобы вместе с ним и Армином сфотографироваться. Потом, после ссоры на выпускном, Эрену лично фото так и не прислали — не заслужил. Но в Instagram Микаса их выложила: они на фото втроём выглядели счастливыми — и Эрен мог бы написать что-то, мог бы извиниться, но… Когда им вручали аттестаты, он сидел в другом конце ряда и не смотрел на друзей. Он попросил маму не лезть с расспросами и не инициировать общение. Это стыд; вот почему он не мог подойти и извиниться — он никогда этого не умел. От кого: Флок 4:12 am встретимся вечером? Вот он. Шанс на миллион. Он может сказать «да», потом выйти к Зику, сказать ему: «Прости, братец, сегодня семейные поездки отменяются, забудь всё, что я тебе сказал — у меня поменялись планы, я еду трахаться». Но вместо ответа Эрен задирает толстовку, придерживая её зубами, и спускает джинсы ниже, почти на лобок — на удивление, туалет на заправке чистый, здесь хотя бы сфотографироваться не противно. Возможно, тянуться к телефону — это уже рефлекс; каждый раз, как он видит зеркало, каждый раз, как он видит возможность сделать пару снимков для Флока или для личного твиттера, чтобы пара сотен дрочеров поставили свои лайки. Он слишком хорошо знает «свои» ракурсы. Если Флок оценит фото, то потом Эрен добавит какую-то дерзкую, глупую, бессмысленную фразу — и готово. Чуть спустив пояс джинсов ещё ниже, он поворачивается к зеркалу задницей, делая снимок верха своих ягодиц. От кого: Флок 4:17 am тебе следует побриться. выглядишь, как наркоторговец. От кого: Эрен 4:17 am отсоси. у меня выходной. От кого: Флок 4:18 am где это ты? выглядит как туалет в McDonald's. От кого: Эрен 4:18 am еду с братом развеяться. давно не виделись, так что, ну, знаешь. сегодня никак. подрочи без моей помощи, окей? только постарайся не плакать от одиночества. Флок не отвечает несколько минут; обиделся. Ну, его проблемы. Эрену нахрен не нужны чужие закидоны; собственных хватает. В последнее время Флок невыносим, хотя и непонятно, кто из них истерит чаще. Эти не-отношения тяготят Эрена, но он не думает, что на самом деле проблема во Флоке — скорее во всём, что происходит. Он может говорить Зику о том, что это его выбор, хоть тысячу раз, но груз на его душе не станет легче. Если бы он мог остановиться, то… Ладно, кажется, он не может. Вебкам, съёмки с Флоком (и не только с ним), не-отношения с Флоком — всё это въелось ему под кожу не меньше остальной грязи, но стереть это никак не получается. Это привычка? Это рутина? Или он просто не представляет себя за пределами всего этого? Чем больше он думает, тем сильнее болит его голова. Нужно вернуться к Зику. От себя не убежишь. От своих ошибок — тоже. Он уже сказал Зику правду; не всю, но и этого более чем достаточно — так что нет смысла прятаться. — Пристегнись, когда выедем на шоссе, — Зик вручает ему банку энергетика, тёплую, явно не из холодильника, а с полки. В ответ Эрен только кривится. — Сам разберусь. — Пристегнись, — повторяет Зик. — Купишь свою машину и будешь ездить как хочешь. — Когда у меня появится машина, я буду возить тебя только в багажнике, — бормочет Эрен, перетягивая грудь ремнём безопасности. — Ведёшь себя точно как наш отец. Зик едва ли зубами не скрипит, выруливая обратно на дорогу. Это был удар ниже пояса, Эрен знает; видит бог, он бы хотел сказать, что это не специально — но иногда его язык спешит быстрее за чувствами, чем за разумом. Он не хочет ранить Зика, но делает это раз за разом как раз такими неосторожными словами. Хотя, может, он на самом деле хочет именно этого? Может, на самом деле он просто настолько гиблый человек, что не может не ранить тех, кого любит? Хотя все люди так делают. Эрену не с чего тонуть в угрызениях совести. Автомобиль набирает скорость, и, опустив стекло, Эрен прикрывает глаза, положив голову поверх согнутого локтя; в ушах свистит ветер, а в воздухе, кажется, запах соли витает — но это не так, они едут по Бруклину, и пахнет бензином, пылью и холодной водой Аппер Бэй. Вытянув руку, Эрен подставляет ладонь под струи ветра, пропуская их сквозь пальцы — в детстве он всегда так делал, изображал руками птиц, летящих вслед за автомобилем. Зик на это только смеялся, а отец напротив, всегда округлял глаза и рассказывал историю о парне, которому отрубило руку мчащейся по встречке машиной — но едва ли это могло заставить Эрена остановиться. — Ты давно не приходил на игры, — как будто между прочим замечает Зик, разрушая тишину между ними. Эрен вздрагивает, пара капель энергетика выплёскиваются ему на джинсы. Зик щурится: то ли нервно, то ли потому что солнце бьёт в глаза. — Слушай, я понимаю. Бейсбол старческая игра и всё такое… Но мы играем на Янкиз на следующей неделе, ты мог бы прийти? Мог бы, да? Я бы этого хотел. О боже. Это звучит с такой жалкой надеждой, что Эрену становится стыдно как по щелчку. Он не отвечает сразу, отвлекаясь на обычные действия: от ветра его волосы совсем растрепались, он стягивает резинку, взяв её зубами, и пытается пригладить разметавшиеся пряди, собирая их обратно в пучок. Зачем это Зику? Он давно не подросток, не начинающий игрок, которому до дрожи важна поддержка близких на матчах, разве нет? Он звезда бейсбола, он профессионал; он выходил на поле уже столько раз, что ему совсем нет нужды ждать на трибунах Эрена или кого-то ещё. Глупости; он так и хочет сказать Зику: что за глупости, я не собираюсь идти на твой матч. В детстве — ну, это было достаточно давно. Эрен уговаривал маму отвезти его на игру Зика, хотя ничего не понимал в бейсболе. Он не выдерживал долгие матчи, не сидел на месте, прыгал по трибунам, радовался любому событию на поле — не важно, выигрывала команда Зика или его противники, Эрен всё равно громко визжал, хлопал в ладоши и получал от взрослых болельщиков негодующие взгляды. Потом, после игр, узнав, что команда Зика проиграла, он злился так сильно, что маме и брату приходилось его успокаивать вдвоём; если Зик побеждал, Эрен радовался этому больше, чем любому празднику (кроме дня рождения, он слишком любил свой день рождения) — но он был ребёнком, ладно? Он пришёл на первый матч Зика в составе Янкиз. Точнее, полетел: заставил родителей купить билеты в Чикаго, полететь с ним — мама пошла на игру, а отец остался в отеле. Но это тоже другое; это была первая игра Зика в главной лиге, и хотя брат не мог увидеть его с поля, Эрен с трибун смотрел только на него, и гордился только им, и потом, когда матч закончился, он обнимал Зика до боли в руках, поздравляя с победой, и всё было хорошо — Зик ему улыбался открыто, гладил по волосам и обещал, что посвятит все свои победы именно ему, Эрену. Ему было двенадцать. Отличное время. Безмятежное. Тогда он любил Зика, как полагается любить братьев — но он не мечтал о нём, и ему не было больно. А что сейчас? Миллиардная по счёту игра? Самый обычный, рядовой матч? Конечно, Эрен не ходит на игры; он уже в состоянии сам комментировать матчи не хуже профессионалов, ему скучно три часа сидеть, ожидая, пока его брат несколько раз выйдет на поле — бейсбол действительно старческая игра, а Эрен не пропитанный пивом бумер, чтобы с восторгом наблюдать за перекидыванием мяча. Но это ведь не о его азарте и интересе. Это о поддержке. И хотя он не понимает, почему Зику вдруг важна его поддержка именно сейчас, хоть он и сам Эрена давно не звал на матчи… И хотя долгое сидение на одном месте, скорее всего, заставит его дёргаться до конца дня… Он придёт. Потому что ему не все равно. На саму игру — да, но не на чувства Зика. Потому что для Зика всё ещё важно, чтобы его младший брат пришёл на матч, и это меньшее, что Эрен может сделать. Он знает, что для брата значит спорт: «вынужденный больничный» и пропуск сезона изменили Зика — но его глаза загорались, когда он говорил о бейсболе. В детстве Эрена это восхищало. Он так гордился Зиком, он так хотел стать таким же. Не спортсменом — но человеком, у которого есть занятие, делающее его счастливым. — Организуешь мне нормальные билеты? Поменьше орущих мужиков, поудобнее сиденье, — он старается говорить спокойным, немного скучающим тоном, словно делает Зику одолжение, но улыбка всё равно слабо трогает уголки губ, и Эрен отворачивается, не позволяя брату это увидеть. — Если три часа сидеть на этом пластиковом кошмаре, задница отвалится. А это… Рабочий инструмент. Зик так резко жмёт по тормозам, что если бы не ремень безопасности, Эрен бы точно влетел носом в лобовое. Прошипев, что Зик конченый мудак, которому нельзя за руль, он сталкивается с растерянным взглядом брата: тот дёргает подбородком, мол, это не я — это светофор, поздно увидел. Придурок. Было бы романтично погибнуть в автокатастрофе вместе, но не сейчас. — Я отправлю тебе билеты почтой, — сухо отвечает Зик, успокоившись. Его голос звучит немного крякающе — очевидно, ему тяжело говорить в полную силу, и Эрен не совсем уверен, должен ли он чувствовать ликование из-за этого? Ему не хочется доводить брата до истерики в каком бы-то ни было виде. — Голубиной? — Эрен. Ладно, ему тяжело сдерживаться. Его язык длиннее, чем кажется. Чтобы заткнуться, Эрену приходится отвернуться к окну, игнорируя то, что Зик снова включает музыку (пожалуйста, только не романтические хиты девяностых, Эрен убьёт себя, если сейчас услышит My Heart Will Go On или что-то подобное) — несложно сделать вид, будто ему нравится следить за проплывающим мимо машины заливом Грейвсенд, а потом, когда они сворачивают по Белт Паркуэй вглубь района, минуя Кони-Айленд — за осенним Бруклином. Далеко позади остаётся последний шанс сбежать от Зика, не будет же Эрен выпрыгивать на ходу, верно? Эрен не готов к такому экстриму, но представляет это: как дёрнет ручку спорткара, выкатываясь на пыльный асфальт, а затем, перепрыгнув через низкий сетчатый забор по краю трассы, кубарем слетит вниз, по холму, к невысоким кирпичным кондоминиумам, вперёд, к свободе. Он бы так сделал, наверное, будь рядом с ним не старший брат, а таинственный похититель. Но… Зик сам выглядит так, будто его сейчас стошнит от напряжения. Сбегать от него было бы подло: Эрену кажется, брат расплачется, если такое случится. Ладно. Он не видел Зика плачущим примерно никогда. Может, Зик вообще не умеет плакать. Заплакать перед кем-то — это ведь признак доверия, верно? Зик ему никогда не доверял. Осознание этого (как будто Эрен не знал раньше; вздор) горчит на языке вслед за энергетиком. Устало прикрыв глаза, Эрен без интереса водит пальцем по оконному стеклу, выдыхая следом на хаотичные следы. Бруклин заканчивается, мост Марин Паркуэй пролетает мимо, как и воды залива по обе стороны. Лонг-Айленд всегда был их местом: каждый камень, каждая песчинка — всё принадлежало Эрену и Зику, хранило их секреты, хранило их воспоминания. Это были счастливые дни, когда Зик проводил с ним часы с утра и до самой ночи, со смехом тащил в воду, подбрасывая на холодных волнах, бегал босиком по кромке океана, слушал истории Эрена, представляющего их то шпионами, то пиратами, то исследователями диких земель. Они доходили по камням до самого края Бризи Пойнт, Эрен залезал на смотровую вышку, что тряслась от холодного ветра, и чувствовал себя на краю земли — и чувствовал себя так, будто этой землёй владеет. У него сосёт под ложечкой от тревоги, чем ближе они подъезжают к Бризи Пойнт. Машина днищем скребёт по грунту, Зик коротко ругается; что ж, сам виноват — кто вообще выпендривается и покупает спорткар, живя в Нью-Йорке? Чтобы стоять в пробках на Ауди? Выпендрёжник. Будь Эрен чуть больше озабочен социальной справедливостью, его бы бесило, как много у его брата денег. Эрена сейчас волнует другое: Зик глушит мотор, когда перед ними даже намёк на дорогу кончается — остаётся только пляж, серовато-жёлтый песок вперемешку с осколками ракушек, лысые островки сухой травы, что трепещет на резком ветру. В детстве Эрен выскакивал из машины с визгами и бежал туда, навстречу океану. Сейчас ему не хочется выходить: последняя точка невозврата будет пройдена — и он будет загнан в угол. — Не забудь куртку, — заботливо бормочет Зик, вылезая из машины первым. — Там холодно. И возьми пиццу и энергетики, окей? Эрен не отвечает, но Зик ответа и не ждёт: хлопает дверь, на мгновение всё же впустив холодный воздух в машину. Может, точка невозврата была, когда Эрен сел в автомобиль у своего дома? Приходится сдаться. Он разувается прямо в машине: лучше пройти по ракушкам босиком, чем набрать песка в кроссовки. Это старая привычка. Он всегда стягивал кроссовки в машине Зика, он бегал босиком по дому — его ноги не мёрзли, даже сейчас его не пугает, что песок уже остыл (если вообще успел нагреться за день). Пицца, вскрытая банка энергетика (лишь бы не расплескать) — Эрен ковыляет за братом, слегка морщась, когда некоторые осколки всё-таки впиваются в мягкую кожу стоп. Он как Русалочка, впервые обретшая ноги — вот только Зик мало похож на Принца, ради которого можно пожертвовать голосом. Здесь пахнет резко: йодом, морской пеной — никакой пляжной романтики; а была ли она когда-то? Эрен, кажется, придумал себе сам, что это особенное место. Когда он ступает, наконец, на мягкий песок, порыв ветра залезает под толстовку, лижет ему живот, заставляя вздрогнуть. Мурашки колюче бегут по коже, пока Эрен, оставив пиццу и банки на песке, торопливо натягивает и застёгивает куртку. Зик же сидит поодаль, на заботливо взятом из машины пледе — он всегда таскал его с собой, на всякий случай, Эрен это знает, — ребячески поджав под себя ноги. Старая куртка Янкиз, потрёпанная и поблекшая от многочисленных стирок, трепыхается на его спине от ветра, надуваясь словно парашют. Эрен всё-таки садится рядом; пицца — как граница между ними с братом. Он обнимает свои колени, опускает взгляд, зарывается в прохладный песок — песчинки колют кожу, когда он трёт комочки между пальцев. Он не знает, о чём говорить. Он не хочет говорить о чём бы то ни было. Он боится. Будет ли он когда-либо готов к этому разговору? — Эрен… И он вздрагивает, слыша голос Зика: очень тихий, приходится напрячься, чтобы отделить его почти-шёпот от почти-шёпота волн по песку. Игнорировать больше не получается, ему некуда сбегать. Впереди — океан, позади — осколки ракушек, царапающих ноги. Вместо ответа он упирается подбородком в согнутые колени, ощущая нарастающий гул в ушах, пульсом уходящий лёгкой болью в виски. Океан впереди негодует, с грозным шумом выплёвывая на берег пенящиеся волны: до самого горизонта — только мутная тёмно-синяя вода, покрытая белыми рубцами. Это не голубая лагуна, не романтика на берегу бескрайней воды. Эрен, впрочем, романтики не ждёт: знает, что это другая история. И шум океана нависшее молчание не разбавляет — лишь подчёркивает его неуместность, делая ещё более некомфортным. Эрен выныривает из тишины, как из набежавших волн: вздыхает громче нужного, наклоняет голову вбок, чтобы посмотреть на Зика. Сумерки слишком быстро опустились на город, и сейчас разглядывать брата чуть сложнее — но он всё равно продолжает. В ясную погоду глаза Зика светились лазурью неба, приобретая голубой отлив; на побережье они отражали бурный океан, и волны в его глазах казались кристально чистыми. Эрен скучает по тем временам, когда он мог видеть эти переливы в чужих глазах, по временам, когда он мог позволить себе смотреть в них, не чувствуя ни стыда, ни страха, ни отвращения к себе. Сейчас глаза Зика тускло-серые — будто впитавшие в себя оттенок пасмурного неба. — Что бы ты ни собирался мне сказать, это ничего не изменит, — он отворачивается, предпочитая потемневший горизонт потухшим глазам брата. — Не будет уже как прежде, понимаешь? Никакой игры в «хороших братьев», окей? Мы уже выросли. Я уже вырос. Многое изменилось, и… Я с этим смирился, Зик. Тебе тоже пора. Он врёт; его ложь вспыхивает огнём на кончиках ушей, как и всегда — остаётся надеяться, что Зик не заметит, потому что в сумерках не увидит (слепой котёнок). Ни черта он не смирился, и говорит Эрен это не брату — говорит самому себе, ещё одна сладкая доза самообмана. Глубоко внутри, в солнечном сплетении, он чувствует, как теплится надежда — наивная и глупая, надежда, которую он даже не может идентифицировать. Она разбивается об упрямство Зика. — Ничего не изменилось. Ты всё ещё мой брат, — он звучит самую малость раздражённо, но Эрен не принимает это на свой счёт. — Это никак не изменить. — Хватит! Ты не понимаешь. Ты даже не можешь понять, как это тяжело, — что ж, зато перенять раздражение, самому вскипеть — легче лёгкого. Эрен хватает песок пальцами, бросает комок перед собой с досадливым выдохом, но взгляд брата игнорирует лучше прежнего. — Я так по тебе скучаю, но даже сидеть рядом с тобой, блядь, невыносимо! Я просто… Это тяжело, Зик. Чувствовать отвращение к себе каждую чёртову секунду. — Ты не должен… — Бога ради, молчи! Хватит говорить, что я не отвратительный. Может, ты так не считаешь, потому что слишком меня… — Эрен сглатывает, прикрыв глаза, и впивается пальцами во влажный песок: песчинки тут же забиваются, царапаясь, под ногти: — …покрываешь. Но это ничего не меняет. Потому что я именно такой, — продолжение фразы вьётся у него в голове, но он не видит смысла его озвучивать: Зик это всё уже слышал. — Я хочу, чтобы ты был рядом. Всегда. Но я быть рядом с тобой не могу. Это слишком… Невыносимо. Хорошо. Больно. Чудесно. Постыдно. Н е в о з м о ж н о. Горло тут же сдавливает: непроизнесённые слова, застряв в нём, царапают глотку изнутри, начиная саднить нежную плоть и не давая сделать вдох. Шум в ушах становится ярче, и на секунду Эрену хочется, как страусу в детской книжке, зарыть голову в песок — но не от страха, а в попытке спастись от нарастающей мигрени. Зик молчит, что, в общем-то, неудивительно — кто бы нашёл слова на такое сразу? Но его молчание звучит приговором, и Эрен выдержать его не может. Позорное бегство? Может быть. Он без слов встаёт с пледа — беснующийся океан встречает его своими объятиями. Чем ближе к воде, тем сильнее бьёт в лицо ветер, а запах соли въедается в слизистые, но дышать становится легче. Эрен закатывает джинсы как можно выше, до самых колен, и делает шаг вперёд: волны заливают его ступни, и он впивается пальцами ног в вязкий песок, ощущая щекотку пены между них. Вода теплее, чем в роднике, но ноги всё равно каменеют от холода. Эрен не двигается, и дальше позволяя им коченеть: он больше не пытается наказать себя, как в семнадцать — просто так легче справиться с болью внутри, и, если сделать пару шагов навстречу хлещущим по ногам волнам, можно представить, что они защитят его от Зика, не подпустят брата к нему. Это не срабатывает. Зик словно на привязи тянется за ним, идёт в воду, немного ругаясь под нос; а может, Эрену его ругань только кажется. — Эрен! Ты можешь меня послушать? — Зик тянет его на себя за плечо, заставляя развернуться, и Эрен машинально скрещивает руки на груди в защитном жесте. Стоять в воде всё-таки становится невыносимо. Двигаться — ещё как-то, но без движения — слишком холодно; Эрен не двигается, потому что заслужил — а Зик пошатывается, будто течение сносит его, не давая остаться на месте. — Послушать чтобы что? Ты снова хочешь мне сказать, что я не прав, и на самом деле чувствовать должен другое? — Эрен огрызается, всё-таки делая шаг назад. Не ради тепла, но чтобы сбежать от Зика, только Зик продолжает держать ладони на его плечах, и, чёрт возьми, это приятно — на долю мгновения почувствовать, что тебя держат. — Нет. Нет, ты прав, — неожиданно выдыхает Зик. Оторопев, Эрен останавливается: это — случай на миллион, чтобы Зик сдался и признал чью-то правоту. — Ты прав, всё это жалко. Я жалкий. Мне скоро тридцать, а я за тобой как побитый щенок таскаюсь. Но ты… Может, я не понимаю, каково тебе, — Зик запинается, сглатывая, и Эрену ничего не остаётся, кроме как сглотнуть синхронно, — но ты тоже не понимаешь, что чувствую я. Ты не понимаешь, как я боюсь тебя потерять. Ты хоть осознаёшь, что ты единственный, кто важен в моей жизни? И он, господи, должен чувствовать себя счастливым сейчас, в эту секунду, в ответ на эти слова Зика, но Эрен не умеет вести себя как нормальные люди. Язвительное само по себе срывается с языка: — Может, стоило это показывать? Не оставлять меня ради… — Я не оставлял! Я никогда тебя не оставлял, — Зику приходится кричать, чтобы перекрыть шум волн. — Я цепляюсь за тебя, да, у меня никого больше нет, настолько… Близкого. Важного. Как я могу позволить тебе отдалиться? Как… Ты мой брат, я на всё готов, чтобы ты остался в моей жизни, потому что ты, чёрт возьми, единственный… Ты… — Хватит врать! — у него сжимается сердце и в груди начинает печь, как будто по свежей ссадине проехались наждаком. Нет, он не несёт ответственность за чужое одиночество, но почему-то продолжает чувствовать себя сволочью — продолжает вести себя как сволочь, переча каждому слову Зика. Так, кажется, проще: потому что Зик действительно врёт, потому что Зик не был рядом, когда Эрен в этом нуждался, и в это легче поверить, если прокричать вслух. Зик на мгновение останавливается: переводит дыхание, сдвигает брови к переносице, напоминая обиженного щенка — и гадливое чувство внутри Эрена усиливается. — Я не вру, — звучит жалким оправданием; может, это оно и есть. — Ты… Эрен, мне плевать. Плевать, насколько неправильны твои чувства, я просто не хочу, чтобы ты чувствовал эту боль. И я не хочу тебя терять. Я хочу, чтобы только ты в моей жизни и оставался, я… Не могу. Не могу тебя потерять, понимаешь? Едва повышенный, чуть сбивчивый тон — кажется, это максимум истерики, который может позволить себе Зик, но Эрен знает своего брата, знает, что у того эмоциональный запор (прямо как у их отца), и столько эмоций за раз явно сбивают Зика с толку. А его самого? Он едва дышит, вздрагивая от каждого слова, как от пощёчины. Он хочет верить Зику. Он хочет видеть в его словах смысл, которого там нет. И, бога ради, он не хочет, чтобы Зик чувствовал боль — особенно из-за него. Он и так… — Я твой старший брат, — Зик отпускает его, растирая лоб ладонью, и Эрен снова машинально закрывается, скрещивая руки на груди и пряча ладони под куртку. — И я люблю тебя, Эрен. Ты прав, я очень люблю тебя, и ты вправе считать, что я просто тебя покрываю, но… Я хочу, чтобы ты был счастлив. Только и всего. От соли почему-то щиплет глаза. Точно от соли. И у Зика, кажется, тоже — он жмурится и часто моргает; Эрен знает, какие у него чувствительные глаза, как у всех светлоглазых — к солнцу, к воде, ко всему на свете. Он знает все эти мелочи, потому что это Зик, он может молчать, но есть вещи, которые замечает даже Эрен с его невнимательностью. Сердце снова сжимается: тяжело слышать о любви, зная, что любовь совсем разная — и, кажется, в этом их главная проблема. Они слишком сильно любят друг друга, но эта любовь мучит каждого из них по-своему. Безусловно, это больно; но не так больно, как слышать следующие слова Зика: — Я уже сказал: мне без тебя ещё невыносимее, чем с тобой. Мне тоже не чужд эгоизм, Эрен, я не… Ты мне важен и ты мне нужен. Если хочешь, я найду психотерапевта для тебя. Если ты не доверяешь мне, то, может, тебе поможет кто-то со стороны? Лучше бы он молчал. Лучше бы он остановился. Катастрофа, которой они могли бы избежать, обрушивается сверху, как цунами. — Ты думаешь, я больной? — где-то глубоко внутри себя Эрен удивляется тому, что не кричит сразу. Его ярость вибрирует в горле, но не прорывается криком — это странно. Опустив взгляд, он разглядывает собственные ноги в мутной воде: бледные, онемевшие от холода. — Ты думаешь, я… — Я не говорю, что ты больной, но если тебе можно… — Заткнись! Может, я и больной, — вибрация едко наполняет его рот, и он поднимает глаза на брата, начиная дрожать не от холода, но от гнева. — Но только ты не лучше! Сколько ты ходишь к мозгоправу, Зик, а? Давай, спроси у него, почему к тридцатнику у тебя нет ни семьи, ни друзей, а единственный, кто тебе важен — это твой больной младший брат? Он не собирается сдерживаться, он не может — больше не может. Шум океана наконец-то мешается с шумом крови в ушах. В детстве они с Армином по очереди прижимали к уху найденную на пляже раковину, чтобы «послушать море»; потом отец разрушил сказку, объяснив, что это всего лишь звук тока крови в его теле — опустошающее разочарование намертво впечаталось Эрену в сердце, как будто предопределив путь, по которому он шёл позже. — Я тебе не доверяю, да? А ты не думал, почему? — Эрен… — Не тебе говорить о доверии! Ты никогда не был честен со мной! Ты всегда смотрел на меня свысока, я думал, потому что я ребёнок, но потом я стал старше, а ты… Ты будто исчез! — Это не так. Я старался быть рядом! Каждый свой выходной, перерывы между играми… — Этого недостаточно! Ты… Тебя не было рядом, когда я в тебе нуждался! Ты всегда молчал, когда я хотел твоей честности! — если бы Эрену было чем кинуть в Зика, он бы это уже сделал. Руки дрожат от напряжения, и он сжимает кулаки, взмахивая ими в воздухе. Конечно, ему всегда было мало физического контакта: Зик приезжал пару раз в месяц, и несколько часов объятий и близости не могли перекрыть недели разлуки — как не могли их перекрыть переписки и звонки. Эрен жутко скучал. Их маленький мир закончился, когда Зик получил своё назначение в Янкиз; а существовал ли этот мир когда-то по-настоящему? Всегда что-то мешало — или кто-то. Учёба. Спорт. Пик. Кто-то ещё — Эрен был слишком мал, чтобы понять тогда, но понял потом: между ними с братом стоял какой-то человек, отбирающий драгоценное внимание Зика. И потом, когда Зик вырывался из своего сумасшедшего графика, чтобы приехать в Тоттенвиль, Эрен не чувствовал между ними прежней близости — особенно в последний год. Всё пошло к чёрту после Тенерифе: Зик отдалился ещё сильнее, оставаясь словно за стеной из стекла — а может, это вина Эрена, даже там, в Испании, они были рядом, но как будто оставались отлучёнными друг от друга. Одиночество никуда не девалось, одиночество питалось его внутренней мерзостью — а мерзость питалась одиночеством, разрастаясь ещё сильнее. Порочный; вот каким он был. Эрен думал, что Зик просто подозревает в нём всё это, поэтому отдаляется — но если тот, напротив, боится его потерять… Как он мог так с ним поступить? — Ты лицемерный мудак. Всегда строил из себя идеального брата. Постоянно! Ты и сейчас делаешь то же самое! Не нужен мне идеальный старший брат, как ты ещё не понял? Мне просто нужен… Ты. Зик ему нужен; как угодно? Нет, Эрен знает, какая это нужда на самом деле; и он привык, что не получит этого — возможно, он максималист, раз готов отказаться от брата вовсе, если не может получить его любовь в том самом смысле, но… Он знает, что эта готовность — только на словах. Они уже пробовали отдалиться. Вебкам. Порно. Флок. Случайные мужчины; Эрен даже не запоминал их имена — не было смысла. Призрачная надежда вспыхивала на изнанке его век каждую ночь, каждый день; при каждом поцелуе и прикосновении. Он не мог без Зика; не мог с ним. Замкнутый круг выматывает его, но он не понимает, как сделать шаг в сторону и сбежать от этого. Остаётся только жгучая злоба и прогорклая, застарелая обида. Он больше не может сдерживаться, всецело отдаваясь разгоревшемуся гневу. — Даже сейчас, зная, как я себя чувствую, ты смотришь мне в глаза и лжёшь! Я… Я даже не понимаю, о чём. Но я вижу это! И это больно, Зик! И чертовски меня вымораживает! — Эрен стискивает зубы до проступивших на скулах желваков; от холода ноги уже покалывает, но это не идёт ни в какое сравнение с тем, что прямо сейчас творится у него внутри. — Ты чёртов эгоист, который прикрывается маской заботливого старшего брата! Меня от этого тошнит! Хотя бы сейчас ты мог бы быть честным со мной. Или я даже этого не заслужил? — Именно потому, что я забочусь о тебе, я стараюсь сделать как лучше, — если Зик и кричит, то только из-за шума волн; Зик никогда не кричал на него по-настоящему. Пара шагов вперёд, болезненных, как у Русалочки, и вот Эрен уже почти вплотную к лицу брата, так, что даже в сумерках хорошо видно поблёскивающие за стёклами очков глаза и дрожащие, плотно сжатые узкие губы. — Мне не нужно как лучше! Ты лживый и эгоистичный кусок дерьма, который хочет «вылечить» меня, чтобы я больше никуда от тебя не сбежал! — он бьёт быстрее, чем получается это осознать. Сжатый кулак врезается в чужую скулу с тупым звуком, и костяшки тут же начинают ныть от удара — но становится как будто легче. На доли секунды, но легче: как будто нахлынувшие чувства наконец-то находят выход, а узел на шее немного ослабевает. Это одно мгновение. А потом… Потом он поднимает чуть прояснившийся взгляд на Зика, на его серые глаза, не скрытые линзами — и тот выглядит как побитый щенок, а узел на шее скручивается с новой силой, пока в ушах взрывается канонада: «Ты мудак, мудак, мудак». — Эрен, чёрт возьми, — Зик отшатывается, хватаясь за скулу. Очков на нём нет, и это доходит до Эрена с небольшим опозданием. Он тут же падает на колени в пенящуюся воду, начиная слепо шарить руками по дну и перебирая пальцами песок. — Чёрт, чёрт, да где же они… — словно одержимый, он суёт руки по локоть в воду, совершенно забыв о холоде, и, когда его ладонь наконец-то натыкается на плотную проволоку дужки, крупная волна исподтишка накрывает его, повалив на песок. — Нашёл! — Прекрати это, — Зик хватает его за шкирку, как маленького нашкодившего ребёнка. Ещё одна волна бьёт их обоих, и Зика явно ведёт, а Эрен, жмуря щиплющие от соли глаза и откашливая из горла воду, пытается вырваться. Прохладный ветер теперь кажется полярной стужей, а насквозь промокшая одежда облепляет тело, словно ледяная корка — ему всё равно. Очки Зика у него в руке, и это всё, что имеет значение. Уже на берегу Зик перехватывает его поперёк живота, и Эрен скорее по привычке, чем по желанию начинает кричать, вырываясь. Лягнуть пяткой брата, отпихнуть его руки: он делал это тысячу раз, и он вертлявый, как чёрт, это всегда работало — но Зик сильнее, и каким-то образом ему удаётся дотащить Эрена до машины, силой запихивая на заднее сиденье. Это унизительно, с ним как с ребёнком, как с щенком, как с вещью — Зик никогда на него так не злился, не поднимал руку так бесцеремонно. Следом на сиденье летит старая куртка Зика, а сам брат лезет на переднее, щёлкая обогревом. Дверь с водительской стороны хлопает так, что машину пошатывает. Затем оглушительно щёлкает блокировка замков. — Придурок! — его сердце колотится, когда Зик уходит, заперев его в машине. Куртка, кинутая ему в лицо — чуть ли не тряпка на клетку со взбесившейся птицей. Он яростно бьёт кулаком по окну, видя за стеклом тёмный силуэт брата. — Эй! Куда ты собрался, чёрт возьми?! Ты меня слышишь? Мы не закончили! Стукнув по стеклу ещё раз, Эрен прижимается к нему лбом, рвано дыша и откашливая остатки воды. Он что, оставил его в машине в качестве наказания? Точно, как их отец. Воспоминание размытое: это было один раз — мама куда-то уехала, кажется, к сестре, а Эрену было… Сколько? Четыре? Пять? Он помнит, как капризничал и не хотел есть; отец не выдержал, встал из-за стола и ушёл в кабинет, игнорируя его целую вечность (на самом деле, наверное, полчаса, не больше — но Эрен чуть не сошёл с ума). — Ненавижу тебя, — откинувшись на дверь головой, он упирается голыми и мокрыми ногами в противоположное окно. Его всё ещё трясёт: верхняя одежда вымокла до нитки. Неудобнее, чем трахаться в машине, только переодеваться в ней же. Эрен скидывает куртку и толстовку, кое-как стягивает штаны. На нём только футболка, а в руках куртка Зика — приходится натянуть её, нахохлившись на заднем сиденье. Скрестив руки на груди, он тычется носом в собственное плечо: ткань ещё тёплая и пахнет смесью табака и кардамона. Он опять потерял самообладание. Который это уже раз за день? Они провели с Зиком вместе лишь несколько часов — и вот результат. А Зик ещё говорит, что без него невыносимее, чем с ним… Ага, как же. Хотя, наверное, теперь он так и не скажет. Ещё бы — Эрен столько всего ему наговорил. Вокруг горла тугой петлёй обвивается ставшее почти перманентным чувство вины, а всепоглощающая ненависть к самому себе затягивает узел, не давая заново вдохнуть. Он сожалеет обо всём том, что сказал Зику в порыве эмоций, после каждой их ссоры — это правда, ему на глаза словно пелена опускается, и он совсем себя не контролирует. Может, это состояние аффекта. Может, он просто срывается, показывая свои искренние чувства и мысли. Но и раскаивается потом тоже искренне — чтобы в следующий раз сделать это снова. Это правда: всё, что он сказал, всё, до единого слова — это то, что он чувствует. Но имеет ли он право обвинять в этих чувствах Зика? Нет. Не имеет. Он вообще не имеет права раскрывать свой поганый рот. Не ему судить Зика за его лицемерие и ложь. Только не ему. Возможно, он родился без умения извиняться: так повелось с самого детства. Он часто обижал Армина или Микасу; один раз он ударил Микасу лопаткой по лицу, не специально, конечно — но у неё долго заживала ссадина на щеке, а в Армина кинул песком так, что попал ему в глаза, и Армин плакал, наверное, часа три, и его мама ещё месяц запрещала им играть вместе. Он помнил это: как упрямо смотрел в пол, сжав вспотевшие ладони в трясущиеся кулачки, жал губы, хмурился, а потом слово за словом выдавливал из себя извинения и последующие обещания больше так не делать. Извинения для него всегда были пыткой: не потому, что он был гордым, но потому что боялся, что не простят, не будут больше дружить с ним. Едва ли брошенный в порыве злости комок песка или слишком широкий взмах лопаткой стоил таких переживаний: Армин не ослеп, у Микасы не осталось следа на щеке — но тогда это казалось концом света. В детстве всё было иначе, немыслимо легко и сложно одновременно. Зик… Они могли быть вместе: он мог прикасаться к брату без капли зазрения, прыгать в его объятия, виснуть на нём, пока Зик нёс его на спине после в очередной раз перебитых коленей. Эрен любил это — его объятия. Мамины объятия порой были слишком сладкими от её духов, тёплыми и тесными, как и всякие материнские, но Зик… Это ощущалось иначе. Эрен мог прижаться щекой к пропахшим солнцем волосам, когда Зик поднимал его на руки, а сейчас… Ему остались только эти воспоминания. Попробуй найти в них утешение — эфемерное, оно исчезало, стоило только открыть глаза. «Я твой старший брат, и я всегда им останусь» — проносится в голове тихим и хрипловатым голосом Зика. Эрен подаётся вперёд, вжимаясь лбом в подголовник переднего кресла: ему одновременно и хочется заплакать, и не получается. Очки, которые он спасал ценой своего здоровья из холодной воды, лежат на полу — упали, наверное, пока он переодевался. И куда этот придурок пошёл без очков? Не увидит же ни черта. Ещё упадёт с какого-нибудь выступа, шею себе свернёт… Оторвавшись от сиденья, Эрен протирает очки манжетом куртки, насколько это возможно, и старается на свету разглядеть линзы: поцарапаны, но без критических повреждений — наверное, для дороги домой сойдёт. Он подносит очки к лицу, просовывает голову между дужек, чувствуя тяжесть на переносице. Мигрень, отступившая на фоне других переживаний, резко возвращается, вспыхивая в висках. Эрен это игнорирует. Пододвинувшись вперёд, он смотрит на своё отражение в зеркале заднего вида: расплывшийся силуэт, в котором он с трудом узнаёт собственные черты. — Ты всё такой же отвратительный. Долго выдерживать напряжение в глазах от неестественного искажения света не получается, и Эрен снимает очки, часто заморгав. Сухой тёплый воздух климат-контроля явно делает своё дело: он чувствует себя разморённым и плотнее кутается в куртку, прикрыв глаза. Родной запах дешёвого табака щекочет ноздри, а в голове начинают кружиться тревожные, бессвязные мысли и образы — смутная дрёма от эмоциональной усталости, но не полноценный сон. Только хлопок багажника заставляет его открыть глаза. Зик грузно падает на водительское сиденье, а Эрен глупо боится вздохнуть, но всё же пытается поймать его взгляд в зеркале заднего вида. Бесполезно. — Хочешь, чтобы я был честным с тобой? — Зик откидывает голову на спинку водительского сиденья, массируя виски кончиками указательных пальцев. — Ладно. Хорошо. Эрен тут же, встрепенувшись, выпрямляется: сердце судорожно бьётся, едва успокоившись, а напряжение возвращается в мысли. Он хочет закричать: «Да, да, я хочу! Что угодно, только не молчи, не наказывай меня молчанием» — но горло парализует неясный страх, и вместо ответа он хрипло кашляет. — Я ничего не чувствую, — голос Зика звучит где-то вдалеке, и Эрен сжимает пальцы на краю сиденья, впиваясь в обивку с жадным желанием слушать его. — Ни к кому, кроме тебя. Мне… Не знаю. Плевать, может быть. Когда ты рядом, когда я думаю о тебе, когда… Всё иначе. Это как начать дышать после того, как задыхался. Слишком резко и много всего. Его откровение звучит интимно. Эрен закусывает губу, подаваясь вперёд, почти тычется носом Зику в плечо. В его откровение хочется верить, но он боится нарушить хрупкую правду своими надеждами — тогда, кажется, Зик точно замолчит. — Потом откатывает, и мне становится на всё плевать. Когда отец попал в больницу… Я не чувствовал сожаления от мыслей, что он может умереть. Твоя мама так переживала, а мне было так насрать на них обоих. Я приехал, потому что я должен был, потому что… Я боялся, что он умрёт и оставит тебя, и я хотел быть рядом с тобой, а не с ним. А дед? Когда дед заболел… Поначалу я немного переживал, но потом поймал себя на мысли: если он умрёт — для меня ничего не изменится, — он сухо и невпопад усмехается, качая головой, и Эрен отшатывается, прижавшись виском к соседнему креслу. — Так херово, он меня воспитывал, он… А я машинально оплачивал счета, сиделку, приезжал к нему, слушал, что он говорит — и не запоминал ни слова. Вообще не обращал внимание на смысл. Он говорит, а у меня пустота в голове. И так у меня, наверное, со всеми… И знаешь, что? Я прекрасно осознаю, как это херово. Я знаю, что это нездорово: настолько быть зацикленным на тебе. Если… Каждый раз, когда это происходит, я так сильно ощущаю, как меня покрывает это. Мерзкое, липкое, гадкое чувство — если бы ты только знал, Эрен, ты бы совсем иначе ко мне относился. Эрен думает: «Остановись на секунду, помолчи» — и Зик сглатывает, на мгновение замолкая, как будто мог слышать его мысли. Мерзкое, липкое, гадкое чувство — это то, в чём Эрен живёт четыре года. Он засыпает с этой грязью, он просыпается с ней — он знает, но Зик не может… Чувствовать то же самое. Зик… Его сердце останавливается, а потом резко запускает свой ход заново: разгоняясь быстрее и быстрее, отдаваясь в груди тупой дробью. — Ты думаешь, я хочу, чтобы ты никуда от меня не девался, и… Эрен, ты даже не представляешь, насколько ты прав. Мне херово от одной мысли, что ты не будешь рядом, — он видит, как белеют костяшки пальцев Зика, когда тот сжимает руль. — Словно я опять начинаю задыхаться, и мои руки начинают дрожать, потому что я так сильно хочу вцепиться в тебя, не отпускать ни на секунду. Я бы никогда не посмел это сделать. Я бы даже требовать этого не решился. Я… — Зик вздрагивает, тянется к обогреву, но обрывает себя на половине движения; Эрен механически фиксирует его действия, не в силах осознавать их смысл. — Ты не больной. Ты не отвратительный. Нет ничего грязного в том, что чувствуешь ты — в отличие от того, что чувствую я. На мгновение их глаза встречаются в зеркале заднего вида. Эрен чувствует себя пустым и тупым. Ему нужно время, чтобы его маленький глупый мозг обработал сказанное Зиком. Ему нужно, чтобы Зик заткнулся и не продолжал. Наверное, так себя чувствуют люди, шагнувшие в пропасть с края крыши: надежда возрождается и исчезает, а потом остаётся только хлипкий звук удара тела об асфальт. — Я знаю, что ты возненавидишь меня, и я приму это, потому что я не заслужил ничего больше, — Зик жмурится, а Эрен опускает взгляд, разглядывая свои острые коленки со следами синяков на них. В тишине слышится вдох Зика, сдавленный и отчаянный: — Я так сильно хочу тебя. Я так сильно себя за это ненавижу. Каждый раз, когда ты рядом, мне кажется, я оставляю следы грязи на тебе, даже просто смотря на тебя. Ты мой младший брат, ты ребёнок, которого я должен оберегать и защищать, но это… Ты как будто пальцами мне, сам того не зная, разрываешь грудную клетку — наживую, Эрен, вот, насколько это больно — понимать, что я нуждаюсь в тебе, что я хочу обладать тобой так, как ты обладаешь мной, что я хочу того, чего братья хотеть не должны. Я мерзкий, я знаю. Я… Это совсем не одно и то же с тем, что чувствуешь ты. Я старше. Я несу ответственность. И ты уже год… Не выходишь у меня из головы. Я и раньше нуждался в тебе, как в воздухе, а потом эти мысли — они словно отравляют меня изнутри. Зик сбивается со слова на слово, глотая окончания, пока не прячет лицо в скрещенных на руле руках. В тишине остаётся только гудение обогрева и стук сердца; больше Эрен не слышит ничего. Слишком много полученной информации. Слишком… Много смыслов. Эрен медленно моргает, пытаясь анализировать услышанное — а мысли упрямо путаются, и всё происходящее кажется нереальным. Словно сон, только разница в том, что Эрен ещё не проснулся, но уже понимает, что всё это ненормально — на пару секунд ему даже кажется, что и его самого не существует. Он свидетель, наблюдающий за происходящим из чужого тела. Его здесь нет. Это шоу по ТВ; это книга, которую он читает; история, которую ему рассказывают — и сейчас Эрен выдохнет, засмеётся, скажет: «Ну надо же, и такое бывает» — и всё закончится. Ничего не заканчивается. Вспышка дереализации проходит так же быстро, как и появилась. Эрен касается ладонью головы: мысли давят — буквально, вызывая физическую боль. Или… Нет, это всего лишь душный, сухой, горячий воздух. Это из-за него он начинает задыхаться. Открыв дверь машины, он выходит и захлопывает её почти без звука, а потом опирается спиной и сползает вниз, жмурясь и всхлипывая. Ветер тут же остужает его влажную голову и голые ноги, но это сейчас как нельзя кстати. Под веками пульсирует, а вздохнуть, хрипло и судорожно, получается не с первого раза — но теперь он хотя бы может мыслить ясно. Впрочем, «ясно» — большое преувеличение. Он был готов ко многому, но точно не к тому, что услышал. Фраза за фразой, он прокручивает слова Зика в голове, пытаясь как-то упорядочить услышанное — упорядочиваться оно не хочет. Слишком много, слишком резко — будто его снова сбило с ног большой волной. Что он чувствует? Как это понять? Это было невозможно. Но чего точно не было в его чувствах — так это ненависти, отвращения и презрения. Нет, ничего из этого: одно лишь непонимание — как такое возможно? Как он мог провести столько времени с человеком (большую часть своей жизни!), совершенно его не зная? Это было обидно: он думал, что они достаточно близки, но нет, ничего подобного. Зик не делился с ним ничем личным. Это в детстве ему было всё равно, он рассказывал Зику обо всем, что происходило в его жизни, болтал без умолку: ему нравилось, что кто-то его слушает и не просит помолчать, потому что «я слишком устала» или «мне нужно работать». В подростковом возрасте эта игра в одни ворота начала надоедать. Эрен мог понять скрытность Зика, теперь — мог, и еще больше он понимал, почему тот совсем закрылся от него в один момент — о, он прекрасно это понимал. Они делили одну боль на двоих и даже не знали об этом. То, что сказал Зик — о нём, о том, то он испытывал… Это должно вызывать у Эрена отвращение, но нет. Ему больно слышать это: Зик задыхался от ненависти к себе, не понимая, что брат, которого он так боится запятнать, весь насквозь пропитан этой грязью — и без его помощи. Эрен прекрасно справлялся со всем сам. И от этого он чувствует себя на грани очередной истерики: пополам с выдохами из горла вылетает булькающий смех, а глаза жжёт от желания разрыдаться почти до боли. Его надежда похожа на уродливого кадавра: больная от рождения, слабая, задыхающаяся в собственной ничтожности — но живая, с бьющимся сердцем, отказывающаяся сдаваться. Теперь то, на что он боялся заявлять права, не собиралось исчезать: Зик чувствует то же самое, Зик его любит, Эрен не одинок в своих низких чувствах — и он чувствует себя самую малость счастливым. Как будто у него появился шанс. Как будто… Он возвращается в машину уже на переднее сиденье. Дышать в салоне нечем, но Эрен пару мгновений греет ладони о горячие потоки воздуха, прежде чем вырубить обогрев окончательно. Зик рядом — напряжённый, как струна, но дрожит, будто от ветра. В тишине Эрен слышит его короткие выдохи. В тишине Эрен слышит гул в ушах. — Эрен… Послушай меня, — голос у Зика тоже дрожащий. — Нет, помолчи. — Послушай меня! — с глухим хлопком он бьёт себя по колену, и Эрену чудится фантомная боль на собственной коже. — Я с самого начала боялся, что однажды потеряю тебя! Я знал, что так будет. Люди, которые… В которых я нуждаюсь, они всегда меня оставляют. Отец выбрал уйти, не вспоминать обо мне, он выбрал… Другую семью, — едкость в его голосе должна обижать, но Эрен знает, что всё звучит правильно. — А мама… Она несла ответственность за меня, и… Она знала, что я в ней нуждался. Но она выбрала вскрыться, а не быть рядом. И наш папаша, знаешь, он даже не приехал на похороны. Даже не позвонил мне ни разу. И так… Так всегда. Они все меня оставляли. И я знал, что ты оставишь тоже! Зачем тебе я? Я цеплялся за тебя, оттягивая неизбежное, но ты становился старше, ты… Нуждался в других людях, а когда все эти… Чувства вылились в мерзкое, жалкое желание, я продолжал цепляться, надеясь, что смогу переключиться. Что это пройдёт. Но ты прав, отвлечься — не работает. Ты прав, мы должны держаться друг от друга подальше. Оставим друг друга в покое, и… Я не буду твоей проблемой, обещаю. Я ненавижу себя за эти желания сильнее, чем хочу хотя бы раз коснуться тебя. Когда я увидел то видео… Чёрт. Кто-то из них явно сошёл с ума; кто-то из них сейчас разрыдается, и Эрен не уверен, кто именно. Он знает, что Зик смотрел его видео, видел его таким, но от каждого напоминания вздрагивает, ощущая щекотку по коже — как будто хочется ногтями содрать верхний слой и вытащить причину этой нездоровой щекотки. Он тянется к ладони Зика на руле, и брат отшатывается, неловко ударяясь локтем в стекло. — Помолчи, пожалуйста. — Пообещай, что прекратишь, — глухо просит Зик, наконец глядя ему в глаза. Его лицо в бледно-красных пятнах, а взгляд бегает, как будто ему тяжело сосредоточиться на одной точке. — Пожалуйста. Пообещай, что будешь в порядке. Пожалуйста, Эрен! — Помолчи! — нахмурившись, он прерывает попытку Зика сказать что-то ещё жестом ладони. Нужно сосредоточиться, подумать ещё пару секунд, собрать оставшиеся песчинки мыслей — хотя бы попытаться. Но… Это бесполезно. Сдавшись, Эрен вздыхает и направляет взгляд точно на Зика, словно ему нужно видеть его, убедиться, что до брата дойдёт смысл его слов. — Знаешь, я всё ещё злюсь на тебя из-за твоей лжи. Но… Я не ненавижу тебя. И это не изменится. Ты слышишь? Зик, посмотри на меня, ну же, — он меняет своё положение: подгибает ноги, разворачивается к Зику, тянет его к себе за плечи, не позволяя отворачиваться. — Давай же. Ладонями он обхватывает лицо Зика и смотрит ему в глаза — прозрачные, будто затянутое льдом озеро. — Я не считаю тебя отвратительным, понимаешь? Ты… Подожди, — прервавшись, Эрен достаёт из кармана куртки сложенные очки, а затем осторожно раскладывает их, немного неловко надевая Зику на переносицу. — Ну, так лучше? Теперь ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, видишь ли ты в них отвращение? Он не ждёт, что Зик быстро сдастся и признает его правоту, но уже то, что брат коротко кивает, хмурясь (так знакомо, будто Эрен смотрит в зеркало), уже обнадёживает. Рот Зика округляется для очередного возражения или замечания, но Эрен мотает головой, предвосхищая его несогласие: — Ты не прав. Почти во всём. — Ты не слышишь, что говоришь, — глухо отзывается Зик, и Эрен едва сдерживается от желания ещё раз его стукнуть. — Я ужасный брат, и я это знаю! Я причинил тебе много боли. Ты дал мне так много, а всё, чем я платил взамен — это боль. Прости меня! Извиняться — всё ещё тяжело. Почти как в детстве, а может, даже сложнее. Взгляд цепляется за красноватую ссадину на чужой скуле, и Эрен потирает пальцами выступающие костяшки на своей худой ладони, той самой, которой ударил Зика. — Ты не виноват. И я не давал тебе «так много всего», — упрямо шепчет Зик. — Я не знаю… О чём ты? Я ничего не сделал для тебя. Я не смог стать хорошим братом… — Мне не нужен был хороший брат! Хватит, я же сказал! — раздражение прорывается, как ни крути. — Я не ребёнок, Зик, пойми уже. Тебе не нужно отвечать за меня, я сам ответственный за свою судьбу и свои поступки. Меня злит, что ты впихиваешь себя в роль «старшего брата» насильно, нагружаешь себя чувством вины, и… Ты не мерзкий. Ты не можешь испачкать меня. Только не ты. Он вздыхает, как-то снисходительно, как вздыхает всякий человек, который уже битый час пытается объяснить другому что-то элементарное; говорят, лучший способ в таких случаях – наглядный пример. Взяв Зика за ладонь, он прикладывает пальцы к своей щеке: — Видишь? Ничего страшного не произошло. — Ты не понимаешь, — беспомощно выдыхает Зик; пальцы сползают от щеки к шее, задерживаются на плече на мгновение, а затем обессиленно падают вниз. Стремительно изменившись в лице, Эрен отстраняется сам, первый. — Я всё прекрасно понимаю! Если ты считаешь себя мерзким, то кто же тогда я, а? — Это не твоя вина, ты запутался, ты… — Да заткнись ты наконец! — если он ударит Зика, это ничего не изменит, и вместо очередного тычка Эрен отчаянно упирается лицом ему в плечо. — Господи, заткнись и послушай меня, Зик! Четыре года! Четыре ёбаных года я не мог перестать думать о тебе вот так, я чертовски скучаю, я делаю отвратительные вещи, понимаешь? Это меня не оправдывает! Я знаю, что это не оправдание, но с тех пор, как мы перестали видеться, всё стало только хуже. Иногда… Мне так мерзко от самого себя, что я хочу сдохнуть, лишь бы это прекратилось. Эти четыре года — я живу как в аду. Вот это ты понимаешь, а? Его лицо болезненно искажается — смесь боли и брезгливости; даже говорить об этом невыносимо. Но Зик должен знать правду. — Я не смогу без тебя. Нет, я не буду в порядке, никогда. Зик, если ты бросишь меня, я не знаю, что со мной будет. Говорить такое — лишний раз доказывать, каким на самом деле лицемерным мудаком он был; он — не Зик. Сам уговаривал его, что так будет лучше, а теперь… Эрен узнал, что чувствует Зик — что он на самом деле чувствует, — и теперь не хотел отпускать его. Он не хотел, чтобы Зик страдал ещё больше, и не хотел страдать сам. Это жалко — идти на поводу у своих низменных порочных желаний. Но ведь он знал, кем на самом деле является. — Ты сказал, что хочешь… Эрен поднимает лицо, но не поднимает взгляд; закусывает губу, как часто делает, когда сосредотачивается; пальцы тянутся к молнии на куртке, он расстегивает её, а потом берёт чужую ладонь и прижимает к своей груди. Имеет ли он право делать это? Нет. Но он больше не может думать ни о чём, даже упрекать себя не может. Ладонь Зика прохладная, а лицо Зика смягчается, как будто печать боли уходит прочь — на несколько секунд, но всё же. Только сейчас Эрен понимает, насколько он сам горячий, как пылает его кожа под тканью футболки — он как будто горит заживо. Он не против. Пока Зик прикасается к нему — он не против. — Зачем ты это делаешь? — шепчет Зик, когда Эрен наклоняется ближе, совсем близко — так он может коснуться щекой его виска, будто Зик сможет сказать ему правду только шёпотом, оставляя эту тайну между ними. — Тебе мерзко? Если бы я мог… Я бы хотел, чтобы меня касался только ты, — он и правда понижает голос, а сердце сбивается с ритма, пока он говорит, и дыхания хватает только на отрывистый шёпот. — И чтобы ты касался только меня… Только меня одного. — Пожалуйста, — голос Зика полон боли, и эту боль они тоже делят на двоих. Эрен с замиранием сердца ждёт, что Зик его оттолкнёт. Эрен с замиранием сердца надеется, что этого не случится. Секунда. И ещё одна. И ещё. Его сердце бьётся только пока пальцы брата прижимаются к его груди. И всё-таки Зик опускает ладонь. Это разбивает Эрена на кусочки. — Ты не понимаешь, ¬– в который раз Зик повторяет это, будто зачарованный. ¬– Эрен, допустим, хорошо, ты прав — ты не ребёнок. Но ты всё равно младше меня, и на мне — больше ответственности. Ты… Ты почувствовал это в четырнадцать, и это… Допустимая реакция, — звучит так сухо, что Эрена начинает тошнить от кислоты под языком. Зик трёт переносицу под очками, качает головой и начинает заново: — Тебе было четырнадцать. Это нормально, когда ты в четырнадцать в кого-то влюбляешься. Я… Это просто случилось, потому что мы были близки. Твоя потребность в кого-то влюбиться нашла выход в моём лице. И всё. Это не делает тебя хуже. Это то, с чем ты можешь справиться, это то, что ты можешь перерасти. Но я старше, Эрен. Я взрослый человек, и мои чувства другого рода. Они… Неправильные. Мы изначально в разных позициях. Так что… Не надо. Эрен, это тебе не нужно. Что больнее: его слова или след от его ладони на груди? Ещё немного, и на его месте образуется дыра до самого сердца. Он не может сдержать разочарованный и яростный вздох, и с каждым словом Зика ему становится холоднее и холоднее — даже если снова включить обогрев, это не поможет. Злой прищур, бурление злости внутри; он едва не шипит от того, насколько его всё это достало. Драться с Зиком бесполезно, но хочется что-то швырнуть, что-то сломать — он только сжимает кулаки до хруста косточек и пытается взглядом прожечь в Зике дыру, такую же глубокую, как в его груди. — Какой же ты, блядь, упрямый! — и в этом они всегда были похожи, вот только Зик умел своё упрямство облечь в рациональную форму, а Эрен же рациональному предпочитал эмоции. Сейчас это — его проигрыш. Бесполезно что-то доказывать Зику, и старое доброе средство — грустное лицо, тяжёлые вздохи, влажные слёзы в уголках жалобно блестящих глаз — не сработает, Эрену не десять лет, да и кусаться бесполезно — у Зика явно уже иммунитет. Это всё невыносимо: Зик переворачивает всё с ног на голову, склоняя чашу весов в свою сторону — хочется кричать, потому что это нечестно, потому что это обидно, потому что это, блядь, разумно — но не пошёл бы Зик нахер с этой разумностью? Часть его подсознания прекрасно знает, что Зик прав, хотя бы частично, но прав — вот только Эрен не собирается слушать ни её, ни Зика. Даже когда Зик отворачивается и заводит машину: — Я не считаю тебя мерзким, я же сказал. Никогда бы не посчитал, тем более из-за этого. Но ты будешь жалеть, если мы это сделаем. Станешь старше и поймёшь, что я воспользовался тобой, твоей путаницей в этих чувствах, в том, что ты не мог отличить любовь к близкому человеку от… желания, — его голос звучит до отвращения монотонно, и Эрен досадливо рычит, пиная коленом приборную панель. Зик вздрагивает, напрягая плечи, и монотонность в один момент исчезает, оставляя место неприглядному, хриплому крику: — Я хочу тебя иначе, ты понимаешь это? Я ненавижу себя за это! И если тебе нужно просто разобраться в себе и понять, что твои чувства не то, чем кажется, то мне нужно это лечить! Ты однажды поймёшь, что я прав сейчас. Я не требую потом благодарности, но, Эрен. Всё, чего я хочу — чтобы ты не пострадал. Пожалуйста, прислушайся ко мне хоть раз? Я прошу об этом не ради себя, как ты не понимаешь?! Удивительно, но Зик впервые в жизни кричит на него — а Эрен даже бровью не ведёт, слыша, как на него повысили голос. Может, это оторопь: надо же, заставить Зика наорать на кого-то, кто не их отец — это дорогого стоит. Вместо ответного крика Эрен издаёт только долгий страдальческий стон: — Как ты меня достал! Разобраться в себе? Ты думаешь, я за четыре года не пытался? — он предупредительно вскидывает указательный палец и направляет его на Зика: — Я клянусь, если ты заикнёшься про психотерапевта, я сломаю тебе твой ёбаный длинный нос! — Успокойся и перестань орать, — устало просит Зик, буксуя по песку, чтобы выбраться обратно на грунтовую дорогу. Эрен только фыркает: надо же, и это он теперь виноват? — «Потребность в кого-то влюбиться нашла выход в моём лице», — понизив тон голоса, передразнивает он, вытирая злые слёзы с щёк, — да что за херня? Как будто мне влюбляться было не в кого! Бога ради, Зик, кто вообще добровольно станет влюбляться в тебя, а? — Пристегнись. — Вот именно! Ты ёбаный зануда, — всплеснув руками, он с размаха откидывается на спинку сиденья. Секундой позже до него доходит, как именно прозвучали его слова, но он не исправляется и не извиняется: пусть Зик обижается, если хочет — ему будет полезно. — Ты думаешь, мне всё это по приколу, блядь, было? Или что? Отрефлексировать, значит, да? Вот, что ты предлагаешь? Как здорово ты придумал, а! А я-то, идиот, четыре года потратил на то, чтобы «отвлечься», на то, чтобы заставить себя не думать об этом, наказывая за каждую неправильную мысль… Он осекается: это уже лишнее. Пальцы машинально сжимают и натягивают рукава куртки ниже. Зику не стоит знать так много: он точно запихнёт Эрена в дурку. Привязанным к постели Эрен лежать не собирается — по крайней мере, не в больнице. Несказанное он проглатывает, как ком в горле, и пинает приборную панель снова — уже не коленом, а ногой. — Я был бы тебе признателен, если бы ты прекратил ломать мою машину, — цедит Зик, газуя, едва колёса с шелестом попадают на гравий. Эрена дёргает, но он не против. По крайней мере, Зик не замечает его последнюю оговорку, а на замечания ему насрать. Желание что-нибудь сломать лишь возрастает с каждой секундой, и, может, даже к лучшему, что они в машине, а не остались в квартире — свою квартиру Эрен любил и не хотел, чтобы она пострадала. С ребяческим упрямством он пинает пяткой лобовое стекло, не унимаясь: — «Перерасти, Эрен», «приходи через десять лет, Эрен»! Вот что ты мне предлагаешь, да? О, охуеть просто! В одной палате будем лежать! — Никто не говорит о психотерапевте сейчас! — Да, ты уже сказал достаточно! Прямо сейчас ему плевать и на здравый смысл, и на всю ту херню, которой прикрывается Зик. Бешенство внутри него кипит, заставляя назло брату пинать ногами салон его машины, потому что Эрен знает — Зик ему ничего не сделает. Четыре ёбаных года он жил с мыслью, что он — какая-то ошибка, больной извращенец, не заслуживающий жить среди нормальных людей. Четыре года были только он и его боль, и он не мог ею с кем-то поделиться — один, изолированный от друзей и родных; это было похоже на нескончаемый кошмар. А теперь, когда он узнаёт, что есть кто-то, кому эта боль знакома, кто-то, кто может его понять — и это Зик, его самый родной человек, тот, на кого все его желания и были направлены… Что ж, в равной степени это было и хорошо, и ужасно. Но его надежде хватило даже таких крох, чтобы разгореться так ярко, как никогда — чтобы потом выслушивать все эти «рациональные доводы», о которых он не просил, о которых он не хотел слышать. Потому что и сам всё прекрасно понимал — но собирался идти по пути наименьшего сопротивления. Он это заслужил. Он достаточно страдал из-за своего брата-придурка, чтобы теперь просто сдаться. Разве это не так? Он понимает, чего хочет, он не неразумное дитя; но… Зик ведь тоже этого хочет. И, может, его внутренняя мораль давно разложилась (профдеформация), а может, он уже родился таким — но Эрена не пугает его желание. Вот только как это объяснить Зику? Зику, который уверен, что его миссия — это защищать Эрена от всего на свете, даже в ущерб себе? Зику, который привык винить себя во всём, если это, по его мнению, у него не получилось? Эрен хочет этого каждой клеточкой своего тела; теперь желаемое настолько рядом, что достаточно только руку протянуть, и… Он не может это получить. Это разрывает его на части. Ему плевать, что будет с ним дальше, ему плевать на самого себя. Больше, чем всё это, он желает лишь одного: просто быть рядом с Зиком. И только эта мысль заставляет его сдерживаться: он хватается за неё, как за тонкую соломинку в бурном потоке. Если добиться желаемого значит навсегда потерять Зика — он не сможет на это пойти. Если они пожалеют, если они не смогут жить с этим, если им придётся расстаться, если он больше никогда не сможет коснуться Зика или просто взглянуть ему в глаза… Его надежда не горит — чадит, как подожжённая мокрая тряпка. Это несправедливо. Четыре года боли и ненависти к себе — и всё, что он получает, это новый виток отчаяния. Любовь Зика и то, что они делят на двоих, почти в его ладонях, но… Наверное, он лучше будет страдать до конца своей жизни, не в силах утолить своё вожделение, чем позволит Зику совсем исчезнуть из его жизни. Он справится, да, наверное, он справится. Или нет. Он не сможет это сдерживать. Все эти «если» впиваются ему в горло и раздирают его в клочья, заставляя не сдаться, но отступить. Это больно. Но не так больно, как думать о том, что с ними станет в случае хоть одного из этих «если». И всё, что ему остаётся — это досадливо пинать ногой лобовое стекло, пока Зик прикрикивает на него своим «прекрати!», а потом — включить свой плейлист, заставляя пчелиный рой мыслей потонуть в гитарных риффах и стуке барабанов. Мимо окна проносится уже совсем тёмный залив Джамейка; они возвращаются с Лонг-Айленда в Бруклин. Насупившись, Эрен сдвигает брови к переносице и тупо смотрит в одну точку, поджав губы. Он не хочет идти на компромиссы. Не хочет, но и выбора у него больше нет. Они оба молчат, но думают очень громко — и Эрен знает, что об одном и том же. Только когда Зик съезжает с моста, и вместо залива вокруг мелькает чуть пожелтевшая зелень парка Гейтуэй, Эрен выдыхает, опуская пятки вниз. — Я не собираюсь тебя бросать, — звучит глупо, учитывая, о чём он просил несколько часов назад. Повернувшись в сторону Зика, он пару секунд внимательно всматривается в его сосредоточенное на дороге лицо, а затем делает вдох, как перед прыжком в воду. — И нет, я не перестану заниматься тем, чем занимаюсь. Машина на мгновение виляет из стороны в сторону; хорошо хоть дорога пустая. Эрен чеканил каждое слово как можно чётче, чтобы Зик понял: тема закрыта, любые возражения он проигнорирует — вот только напряжённая линия челюсти и яростный взгляд брата говорят о том, что он в своём упрямстве Эрена не послушает. — И я подал заявление об отчислении, — сухо заканчивает он. Машина коротко виляет снова; если он не прекратит триггерить Зика, им точно не доехать до дома. Вот только Эрен больше на Зика не смотрит: ничего нового в его глазах он не увидит. И не услышит, наверное. Зик молчит, это показалось бы угнетающим, но не с тяжёлым гитарным проигрышем, звенящим в колонках — Эрен делает музыку громче, кутается в старую куртку Янкиз и прикрывает глаза. Ему лучше притвориться спящим до конца поездки — иначе они точно попадут в аварию.