барьеры

Эрен ***

Раньше отстукивать ритм песни пальцами по колену помогало ему успокоиться: Эрен знает, слух у него плохой, но ритм он чувствует вроде бы не так ужасно, и сосредоточиться на этом помогает отвлечься. Но в этот раз не работает. Его пальцы скользят по колену невпопад, и это больше напоминает нервный тик, чем успокаивающее постукивание. Пару лет назад он любил вот так, на переднем сиденье в машине Зика сидеть, включив музыку на полную; может, представлять себя в клипе — нет, скорее представлять себя на сцене, пока этот ритм проникает в него вслед за гитарными ритмами и сумасшедшей дробью барабанов. Это казалось свободой. Эрен знал, что никогда не выйдет на сцену, не будет петь или кричать в микрофон до крови из голосовых связок, но мог представлять себе это — никто бы не запретил. Он всегда был каким-то безнадёжно отчаянным; безнадёжно неприкаянным — не было ни одной вещи, что стала бы его смыслом так, как у Зика смыслом был бейсбол, у Микасы — её керамика, у Армина — его мечты о путешествиях. Была музыка, но она не принадлежала Эрену: слишком бесталанный, чтобы петь, слишком неловкий, чтобы играть — зато он принадлежал ей, но эта принадлежность так и оставалась безответной. Как и с Зиком. Ну, до этого дня он думал, что это безответно; теперь реальность выглядит иначе, и Эрен не знает, как с ней справиться. Зик злится на него иначе, чем на их отца. С отцом обычно шумно; раньше Эрена чуть забавляло, как отец и брат, сдержанные и холодные в жизни, загорались по щелчку, стоило войти в конфронтацию. Папа никогда не кричал на Эрена; папа кричал на Зика так, что дрожало всё вокруг. Забавность быстро сменилась горечью несправедливости — Зик такого не заслужил; а потом — сухой констатацией: отец и брат были похожи, как только могут быть похожи родные люди. Одинаково острый злой изгиб рта во время ссор; одинаково громкий голос; одинаковое неумение слышать кого-то, кроме себя. Сейчас Зик молчит. Но он злится. Эрен жадно впитывает его реакцию, будто энергетический вампир — только в его случае он упивается чужой яростью, бесшумно обращённой на него. Заслужил. То, как Зик дёргает рукой, чтобы потянуться к ручке переключения скоростей; то, как он сглатывает; то, как резко тормозит перед светофором; то, как щурятся его глаза — за спутавшимися ресницами почти не видно прозрачной голубой радужки. Зик с отцом — это буря; Зик с ним — затишье перед ней. Эрен почувствовал бы тревогу, но он чувствует только желание поджучить, спровоцировать взрыв, чтобы его уничтожило на месте. Как при ядерном взрыве, точно; однажды они с Армином смотрели видео с симуляцией ядерного взрыва — те, кто попал в эпицентр, сгорают до атомов за доли секунды. Эрен предпочтёт умереть вот так, чем бесконечно долго плавиться от лучевой болезни чужой ярости. Дорога обратно к его дому кажется слишком короткой; может, это и к лучшему. Молчание Зика невыносимо, а Эрен всегда не любил подобное. Когда они сворачивают обратно на ФДР, Эрен тянет мокрые джинсы с заднего сиденья, потому что, может, он и светит голым задом на видео, но он не собирает светить им ещё и на камеры наблюдения в своей парадной. За такое нужно платить, в конце концов. Кое-как натянув мокрую ткань на себя, параллельно потоптавшись по лобовому стеклу Зика грязными от песка и пыли пятками, Эрен откидывается назад, закрывая глаза. Музыка уже не рвёт его на куски; Эми Ли и Олли Сайкс «не могут дышать друг без друга» — ему нравится эта песня, но она слишком непозволительно спокойная сейчас. Микасе бы понравилось; она всегда любила Эми Ли. В другой временной линии Эрен мог бы сейчас лежать в её спальне, курить дерьмовые косяки и слушать свежий альбом BMTH, но он в машине своего брата, слушает его молчание, которое режет так, как не резали никогда в жизни чужие обвинения. Если Эрен и свернул где-то не в ту сторону, то теперь он окончательно потерял дорогу назад. Его подкидывает, когда Зик окончательно тормозит, остановившись у его парадной. Тишина становится острее, когда стихает и музыка, и рёв мотора. Зик на него не смотрит, он настолько сильно выпрямил спину, что это, должно быть, больно. Эрен машинально хочет сделать то же самое — расправить плечи, слыша фантомный голос мамы: «Cielito, ты сильно сутулишься». — Вылезай из машины, — Зик звучит механически, чужеродно. По какой-то причине Эрен не хочет сейчас ему перечить, язвить, что сам разберётся. Кивнув, он суёт ноги в кроссовки, морщась от щекотки — песок впивается в кожу. Хлопок двери со стороны водителя отрезвляет. Он видит только спину Зика, слишком широкую в этих сумерках; видит, как вспыхивает огонёк — ясно, Зик снова курит. Почему-то Эрен от его поведения чувствует себя нашкодившим детсадовцем, которого сейчас оставят без сладкого. — Мне ждать тебя? — Иди в квартиру, — Зик всё ещё не смотрит на него. — Я поднимусь. И переоденься из мокрого. Последнее должно звучать мягко, но… Нет, это не так. Даже привычно заботливые фразы сейчас режут ухо. Эрена бесит чувствовать всё это; родители никогда не ругали его подобным образом. Мама кричала и взмахивала руками, переходя с английского на испанский и обратно, а отец молча хмурился, прежде чем начать отчитывать его занудным, монотонным голосом. Никаких резких фраз. Никакого игнорирования прямых взглядов. Он даже не подозревал, как это может бесить. На своём этаже Эрен замирает у окна: площадка перед парадной просматривается как на ладони, несмотря на высоту этажа. Машина стоит чуть поодаль, Зик так и курит, опираясь боком на её крыло. Ему нужно удостовериться, что Зик его не обманывает, что он действительно поднимется вслед, останется с ним этой ночью — потому что… Эрен знает, что может натворить глупостей, оставшись один. Что бы ни сказал Зик, как бы ни отрицал их чувства — такие разные, но такие одинаковые, — Эрен не прекратит нуждаться по щелчку пальцев. Он, пожалуй, ненавидит то, что любит Зика; но это всё, что у него есть своего. Мокрая и грязная одежда остаётся на полу в ванной комнате, но на то, чтобы смыть с себя соль и песчаную пыль, у Эрена сил уже не хватает. С него хватило того, что он ходил в душ утром; слишком часто — не в его стиле. Он кутается в застиранную и слегка кисловатую от запаха пота ношеную толстовку, шарится по кухне, машинально убирая так и не допитый Зиком кофе, остывший и противно приторный — коричневатая жижа расплывается в мойке, а пара капель падает на стойку рядом. Потом уберёт. Свой виски с колой — колу с виски, — он выливает следом. Нет ничего хуже выдохшейся колы. В пустой стакан Эрен наливает виски заново, чуть царапая ладонь крышкой, пока откручивает её — и откуда только взялась эта маленькая металлическая заноза? Ему нужно согреться, ему нужно унять дрожь в руках и сердце, ему нужно смыть прогорклый привкус с языка, успокоить безумный поток мыслей в голове. Может, поэтому его мама всегда принималась за уборку, когда отец умудрялся её взбесить? Они не ругались, точнее, отец не отвечал на её бесконечные эмоциональные возгласы и попытку отлупить его полотенцем; а мама не замолкала, пока не перемывала всю кухню — и уже через час они с отцом ворковали друг с другом, позабыв все обиды. Вот бы это работало с Зиком; но Эрен — не его мама, а Зик — не их отец, хоть они похожи до безумия. Он успевает обжечь горло всего лишь одним глотком. Хлопок входной двери, шум шагов — ничего из этого не несёт тревогу для Эрена, поэтому он и не готовится к нападению. Зик резко дёргает его за плечо и толкает к барному стулу; осев, Эрен морщится — ягодицей он неудачно приложился о пластиковое покатое сиденье и чуть не упал. — Осторожнее! — Замолчи, — наотмашь бьёт Зик словами. Он снова кричит. На Эрена. Кричит. Это действительно что-то из ряда вон; как же сильно Эрен задел его этим разговором на пляже? — Хоть раз в жизни замолчи и послушай, что тебе говорят, — Зик ещё несколько секунд держит его за плечо, грубее, чем следовало, но Эрену это привычно. Не от Зика, конечно, но… Сколько раз в своей жизни он представлял себе Зика таким? В других обстоятельствах, конечно. Вся эта ярость Эреном полностью заслужена. Он только поэтому терпит, только поэтому сглатывает и молчит, ждёт, пока Зик нальёт себе воды и сделает пару громких глотков. — Хорошо. Ты собрался забрать документы. Допустим, через месяц учёбы ты понял, что это — не твоё. Но ты не думаешь, что я как человек, который оплачивает твою учёбу, должен был узнать об этом не так? Это низко. Эрена дёргает от его слов, от укора, который он в них слышит. — Я никогда тебя не просил оплачивать мою учёбу, — цедит он, сжимая пальцы в кулак. — Это была твоя инициатива. Ты устроил весь этот фарс, ты взял на себя ответственность за моё образование! — Да потому что ты не хотел идти в медицинский! Ты сам столько раз… Замолчи, бога ради! — повысив голос, Зик наконец-то поворачивается к нему, смотрит напрямую, яростно и растерянно одновременно. — Я понимаю, не мне тебя учить тому, как глупо бросать университет. Но ради чего ты его бросаешь? Ради того, чтобы трахаться на камеру за деньги? Отличный выбор, Эрен! То, что я люблю тебя и остаюсь на твоей стороне, не означает, что я буду позволять тебе делать любую херню, что только пришла в твою голову! — О, прости, что я не суперкрутой бейсболист, как ты! Всё, что я умею — торговать задницей, так уж вышло! — он мог стерпеть подобное от кого угодно, но не от Зика. Минуту назад Эрен боялся сказать слово против и хотел ощутить его злость сполна, как нечто заслуженное; сейчас ярость вспыхивает и внутри него тоже — какой же Зик лживый ублюдок, если, говоря о принятии, он в итоге бьёт его очевидным — Эрен не больше чем жалкая шлюха, и Зик это признаёт в своих мыслях, наверняка, но делает вид, что не признаёт в реальности. — Помолчи! — глухой стук кулака Зика по стойке заставляет Эрена вздрогнуть. — Послушай. Хоть раз в жизни, господи боже, послушай меня, Эрен, и попробуй, хотя бы, блядь, попробуй прислушаться к тому, что я говорю! Тебе восемнадцать. Сколько ещё ты будешь этим заниматься? Год, два? Три максимум? Что потом? Начнёшь трахаться за деньги не на камеру? Сядешь на иглу? Или заведёшь блог, в котором будешь рассказывать об ужасах порноиндустрии и о том, как достиг просветления? Больше всего Эрен в эту секунду ненавидит не Зика, не его слова, но то, что брат говорит всё то же самое, что он сам не раз прокручивал в голове. Он закусывает губу вместо гневной отповеди, но показательно откидывается на спинку стула, щуря глаза и выдувая воздух через расширившиеся ноздри с ненаигранной яростью. Он не думал обо всём этом, когда начал вести стримы. Вопросы морали его мало заботили — к тому моменту Эрен уже поставил на них крест, как и на самом себе, смирившись с тем, что он грязный и испорченный. Он просто хотел заполнить дыру внутри себя — как бы иронично это ни звучало. Сейчас он привык к этому: ненависть стала его вторым дыханием, стала двигателем, что заставлял его сердце биться — но тогда это всё было в новинку, рвало его изнутри, заставляя плакать от бессилия. Он знает, что устал и пошёл самым простым путём, не зная, сколько ещё сможет выносить это. Был путь ещё легче, но свернуть на него у Эрена никогда не хватило бы смелости — сколько бы он о нём ни думал. Вебкам в каком-то смысле стал выходом из неизбежного. Не спасением, но способом абстрагироваться. Деструктивная сублимация — и плевать, насколько это нездорово; он и был больным. Он полностью отдавался тому, что делал. Он растворялся в этом. Он забывал о самом себе; он не чувствовал себя здесь — но разве это плохо? С первой ночи с тем женатым мужиком, когда он закрыл глаза и представил, что всё это происходит не с ним, что всё это — наказание, в котором он нуждался; с первого стрима, когда он воспалёнными глазами читал все те гадости, что хотели сделать с ним безликие зрители, а потом представлял всё это, сказанное голосом Зика, и возбуждался; с каждого прикосновения Флока, говорящего ему, как нужно вести себя на камеру, говорящего ему, что нужно сделать, чтобы люди любили его, хотели его, нуждались в нём… Он не чувствовал себя здесь. Но он здесь был — больной мальчик, сломанный мальчик, мальчик, который это заслужил. Ему это даже нравилось: внимание, одобрение, комплименты — даже грязные, — подарки — всё это заставляло его чувствовать что-то кроме ненависти. Кто-то нуждался в нём — пусть даже он был не более чем горсткой пикселей на экране, послушными стонами и объектом для фантазий. Кто-то желал его — и, может, поэтому Эрен заслуживал жизни. И когда в эту эйфорию вмешивались мысли, что всё, что с ним происходит — ненормально, что быть использованным так — неправильно, он напоминал себе: он это заслужил. Раньше он наказывал себя иначе. Теперь наказание приносило ему удовольствие. Он хотел — он и сейчас хочет, — чтобы вся эта грязь смыла с него другую, более отвратительную; в погоне за этим Эрен готов был пойти на многое, едва не переступая абстрактную черту. Впрочем, может, и не было уже никакой черты, и он уже давно оставил её позади? Эрен добровольно топил себя в этом омуте; боль от этого не уходила, но притуплялась. До первого сообщения. До первого звонка. До первой встречи. Зик, мать его. Лез не в своё дело; врывался в его жизнь, упрямый и назойливый — хватал его за шкирку, выдёргивал на поверхность, вынуждая судорожно хватать ртом воздух; напоминал Эрену, почему он тонул во всём этом, сам о том не подозревая. Это было слишком больно. Эрен никогда не просил об этом; это давно стало частью его (а может, и всегда было), и он знал, что если откажется, то потеряет себя с концами, но он не хотел этого. Зик никогда не давал ему то, в чём Эрен по-настоящему нуждался, хоть и знал, какую боль это ему приносит. А теперь Зик хочет, чтобы Эрен отказался от единственного, что помогало об этой боли забыть. Жестоко. Они всегда поступали жестоко друг с другом. — Я… Я знаю, что давлю на тебя, — устало признаёт Зик, снова говоря почти нормально. Эрен удивлённо приподнимает бровь: надо же, он не ожидал такого уровня осознанности. — Но я делаю это не потому, что мне охуеть как весело видеть тебя… Таким. Видеть, как ты себя уничтожаешь. Хочешь бросить учёбу? Хорошо. Хорошо, возьми себе gap year! Отправляйся в Европу, в Индию, куда угодно — на поиски себя, раз захотелось острых ощущений. Но… Вебкам ты бросишь. Ты перестанешь этим заниматься, Эрен. И ты знаешь, что я прав. Через пару лет ты будешь благодарен мне за то, что я заставил тебя взять себя в руки. Мы должны… Должны сдерживаться, особенно в том, что касается наших… Желаний. Потому что я знаю, каково это — жалеть, что поддался подобному. Зик замолкает как-то резко, немного поникше. Теперь уже Эрену не хочется на него смотреть; может, стыдно, а может — это всё-таки злость. Какие бы ошибки Зик ни совершил в прошлом, это не ошибки Эрена. Это другое. И его бесит, что даже сейчас, когда они вскрыли карты друг перед другом, Зик что-то утаивает. — Нет, я не перестану, — его голос звучит тише, чем он ожидал, поэтому Эрен вдыхает чуть больше воздуха и повторяет ещё раз, с нажимом, чуть громче: — Я не перестану, Зик. Я не могу… Не хочу. Периферийным зрением он замечает, как Зик дёргается вперёд, но обрывает себя на середине движения. Ладно. Так даже лучше. Когда Зик молчит и не трогает его, говорить даже легче. Эрен впивается пальцами в рукава толстовки, натягивая ниже; ему уже не холодно, но дрожь в теле всё никак не унимается. — Я верну деньги за учёбу, окей? Ни у тебя, ни у отца больше брать их не собираюсь. Хватит того, что ты… Купил эту квартиру. Если ты захочешь, я съеду, — выпрямившись, Эрен шлёпает босыми ногами по полу и упирается в колени локтями. — Это не о деньгах. И не о квартире, Эрен. — Да? Мне показалось иначе, — обиженная усмешка всё-таки прорывается в его голосе. — Что ты собираешься делать, Зик? Я не перестану этим заниматься, смирись. До тех пор, пока… Пока мне это не надоест. Так что прости, но тебе придётся смириться! Придётся и дальше смотреть, как твоего брата трахают на камеру. Ты ведь смотрел, да? Больше, чем одно видео? Он не хотел говорить это с желчью, с укором; но получается всё иначе. Зик не реагирует резким отказом, он не отвечает вовсе, и чем дольше длится пауза, тем сильнее болезненная судорога сводит губы Эрена кривой усмешкой. Смотрел. Зик смотрел. Чем дольше он молчит — тем это очевиднее, молчание всегда подтверждает самые страшные догадки. Сколько видео Зик увидел? Сколько раз с жадностью вглядывался в экран, лаская взглядом Эрена вслед за чужими руками? Эрену думать о таком смешно и грустно одновременно: надо же, ещё недавно он мечтал о подобном, но в реальности почему-то горько осознавать, что его брат… Его брат, да. Всё у них не слава богу. Виски он глотает прямо из бутылки: руки трясутся и немного жидкости проливается на столешницу и ему на шею. Горло саднит и горит, не сглотнуть толком, но Эрену всё равно. Напряжённое молчание Зика, его тяжёлые вздохи, его застывшая парализованная поза — всё это заставляет и дальше делать жадные глотки, будто чем быстрее опустеет бутылка, тем легче станет им обоим. Не станет, конечно. Но помечтать ведь можно? — Я хотел бы любить тебя нормально, — хрипло шепчет Зик за его спиной. Это заставляет Эрена поперхнуться: нормальность никогда не была ни про кого из них. Сделав глоток, он прогоняет мысленно ответ, репетируя: «так люби»; «я бы тоже хотел»; «у нас не бывает нормально» — но не успевает ответить. Бутылка летит в стену, разбиваясь с громким звоном. Короткий рык Зика — истерика, которую от него не ждёшь. Эрен отшатывается, машинально вжимаясь животом в столешницу; почему-то кажется, что следом Зик швырнёт и его — за шкирку, как маленького котёнка. Он поворачивается, глядя на брата с испугом, а тот хватает его — и правда, как котёнка, за толстовку, чуть ли не встряхивая на месте. — Неужели тебе так, чёрт возьми, сложно хоть раз прекратить вести себя как капризный, избалованный придурок? — это уже третий раз за сегодня, когда Зик повышает на него голос. Эрен почему-то не может повысить в ответ, хотя хочется — закричать так, чтобы вслед за бутылкой вдребезги разлетелись окна и толстые стёкла очков Зика. Но почему-то только в ушах звенит, а пересохшие губы раскрываются беззвучно, будто он потерял свой голос за секунду. «Отойди от меня» — вот, что думает Эрен; будь на месте Зика Флок, он бы ударил его и наорал, лягаясь ногами — и всё закончилось бы заломанной за спину рукой и парой пощёчин. С Зиком так не получается. — Чего ты этим добиваешься? — Зик встряхивает его ещё раз, и к испугу примешивается злость: может, Зик — не Флок, но это не значит, что Эрен будет терпеть его крики. Он отпихивает брата, тут же жалея об этом — Зик, как неловкий большой щенок, сразу сдвигает брови к переносице, вызывая только сочувствие. Но почему Эрен должен жалеть его сейчас? Это Зик на него кричит! Это Зик пихает его и дёргает за шкирку! — Думаешь, ты самый умный? Думаешь, у тебя всё под контролем? Я просто хочу тебя уберечь, Эрен, как ты, блядь, не понимаешь? Я не хочу, чтобы ты жалел потом. Потому что, блядь, я знаю, каково это! Понимаешь? Знаю! Вина, которая принадлежит не ему, сжимает Эрену горло — он снова не может сделать ни вдоха, и глаза щиплет до одури, а потом вина сменяется яростью — Эрена выбрасывает из реальности в состояние злого транса; нет ничего, кроме стука крови в висках и горького, едкого желания голыми руками на кусочки разорвать человека, причинившего Зику эту боль. Поэтому он жалел о своих первых отношениях? Эрен помнит это полупризнание-полунамёк — Зик выглядел сожалеющим тогда, он выглядит по-настоящему разбитым сейчас. Пальцы, которыми секунду назад Эрен хотел вцепиться в руку брата, чтобы оттолкнуть от себя, устало разжимаются — уже не хочется кричать на Зика в ответ. Впервые Эрен находит силы остановиться: может, из-за своего застывшего в оторопи отражения в прозрачных, как подтаявший на солнце лёд, глазах — злые слёзы делают взгляд Зика воспалённым. — Я так сильно люблю тебя, — слышать это от Зика больнее любых криков и оскорблений, — Я люблю тебя, Эрен, почему ты не понимаешь? Я просто хочу тебя защитить! Почему ты не можешь хоть раз перестать быть таким упрямым и позволить мне помочь? — Я не могу, — его лёгкие ноют, но говорить сейчас важно, Эрен заставляет себя. — Я не могу это сделать, Зик. — Пожалуйста, — трясущиеся пальцы Зика слишком резко дёргают ворот его толстовки, и Эрен ловит их своими, заставляя разогнуть и позволить ладони расслабиться в его собственной. — Ты думаешь, я тебя не люблю? Я… Ты разве ещё не понял? Я думал, так будет лучше, для тебя, для всех, — ему стоит больших усилий сейчас говорить медленно, чётко, так, чтобы Зик услышал каждое слово, но внутри всё настолько трясётся от напряжения, что хочется долго колотить кулаками по стене. — Боль от того, что я чувствую к тебе — ничто… –…По сравнению с тем, что я чувствую, когда ты не рядом, — перебив, заканчивает Зик за него, и Эрену ничего не остаётся, чтобы болезненно всхлипнуть. Сколько раз он обещал себе перестать разводить сырость по поводу и без? Генетика виновата или что-то ещё, но Эрен проклинает причину, по которой он настолько чувствительный. — Я знаю, я знаю. — Я просто хотел… Защитить тебя, окей? — это наивно, потому что как он мог защитить своего старшего брата? Зик никогда не показывал, как ему плохо. В детстве, когда Эрен становился невольным свидетелем их с отцом ссор, Зик не плакал при нём, вытирал глаза и старался улыбнуться — может, не хотел его пугать, чёрт знает. Эрен стал старше, но так и не смог научиться защищать Зика: ни от нападок отца, ни от разочарования других людей, ни от самого себя. Наверное, он только делал хуже своими истериками, но сможет ли он всё исправить парочкой «прости меня», в которых он никогда не был мастером? — Я не могу, Зик. Я не знаю, что со мной не так, но… Я никогда бы не смог коснуться тебя против твоей воли, я не… Не важно, но эта работа — всё это помогает мне, это нужно мне, хорошо? Это нужно мне, чтобы… — он сбивается, мысли путаются, слова — тоже, он давится ими и снова задыхается. Что он ещё мог сказать? Правду? Съёмки помогали ему, но только временно — его грязные желания никуда не девались. Сколько бы он ни пытался направить их в другое русло, они только притуплялись на время; всё равно что никотиновый пластырь для заядлого курильщика — тягу облегчает, но зависимость никуда не уходит. Правда была в другом: дело было не в попытке отвлечься, не в попытке наказать себя, не в самоуничижении даже — ему это просто нравилось. Нравилось, когда брали грубо, бесцеремонно — до ломоты в теле после; нравилось, когда заставляли умолять о большем, доводя до исступления долгими прелюдиями. Ему нравилось, когда перед глазами плыли разноцветные пятна от нехватки воздуха, а горло долго ещё болело после от чужих пальцев. Ему нравилось, когда его голос садился от долгих надрывных стонов или того, как сильно ему натёрло глотку изнутри. И если Зик видел, как Эрену это нравится — если Зик смотрел всё… Эрен против своей воли почувствовал, как закоротило в голове, как пересохло во рту, как низ живота наполнился горячим воском. Это не пугало его. Это не смущало его. Это выбивало почву из-под ног, но только потому, что он о таком мечтал, но не ждал в реальности. Зик наблюдал за тем, как его имели; Зик слышал, как он стонал в чужих руках. Может, Эрен и был маленькой жадной шлюхой — это впиталось ему в кровь и плоть со вкусом спермы и чужих поцелуев; он бы смирился с этим, он бы жил, наслаждаясь этим, не считая себя испорченным только потому, что ему нравился секс. Но он любил Зика. Он хотел Зика. Это пропитывало его грязью до последнего светлого участка души, если таковая вообще имелась. Если бы только Зик знал, кого пытается защитить. — Прости меня, — руки сами тянутся к нему: Эрен укладывает ладони Зику на спину, прижимает к себе ближе, опуская подбородок в изгиб между плечом и шеей. Под пальцами проступают позвонки и крепкие сухие мышцы — он гладит его спину через футболку, но на самом деле просто отчаянно хватается за неё, желая если не выбраться из зыбкой трясины, то утянуть Зика на дно вместе с собой. — Я… Не могу. Не могу, Зик, я люблю тебя, но… — Это не любовь. Всё, что он чувствует, всё, что горит внутри него, внезапно становится не более чем пылью. Сухой и тихий голос Зика — разбитый и отчаянный, — разбивает и Эрена тоже. — Что? Что ты говоришь? — Это не любовь. Не любовь, — Зик бессильно цепляется пальцами за его предплечья, задыхаясь, и откидывает голову назад. Секунда объятия — мягкого, доверительного, близкого, — превращается в бесконечную пропасть между ними. Эрен вздрагивает, убирая голову с его плеча, и не позволяет Зику отшатнуться, но и поймать его, остановить не может тоже. Кричащий и злой Зик — непривычно, но то, с чем можно смириться; Зик, который задыхается перед ним, раскачивая головой из стороны в сторону — то, что не принадлежит этому миру вовсе. Это страшно: видеть, как человек ломается перед тобой — и чувствовать собственную оглушительную беспомощность. Кто сделал Зика таким? Почему он раньше не замечал, что его старший брат — поломанный, затравленный, потерянный? Сколько в этом вины Эрена? Он хочет ударить себя и бить до тех пор, пока всё не исправится само собой. Он чувствует обиду, но больше он чувствует себя эгоистичным ублюдком: столько лет он потратил, возводя самому себе алтарь жертвенности, считая себя главным пострадавшим — но даже не замечал, что Зику ещё хуже. У него всегда был Зик: поддерживающий и любящий старший брат, который рвался помочь, не требуя ответной помощи и прекрасно зная, что за помощь получит только плевок в лицо. А кто был у Зика? Истеричный младший брат, срывающийся на нём при любом удобном случае, будто Зик — вечный корень его проблем. Это не так. Зик никогда не был проблемой; проблема крылась в самом Эрене. — Не говори так, — это не более чем попытка оправдаться. — Зик, ты… — Ты не любишь, — горло Зика дёргается от попытки сглотнуть, а пальцы внезапно хватают Эрена за щёки, грубо и неаккуратно, будто слепой пытается ощупать черты его лица. Это не больно, но неприятно, но Эрен не может отстраниться — Зик резко опускает голову, прижимая лоб к его лбу, и беспорядочно ведёт пальцами по скулам. — Ты не любишь. Меня… Мне нельзя… Эрен, пожалуйста, — и снова, и снова; Эрен не уверен, кто из них задыхается сильнее. — Прекрати так говорить! Ты не можешь знать! — Я люблю тебя, — говорит Зик со страхом; с горечью; с сожалением. Эрену хочется заплакать. — Я не хочу… Так. Я хочу любить тебя нормально. Только как брата. Не хочу тебя пачкать. Я это так ненавижу, то, что чувствую, я хочу, чтобы оно закончилось, Эрен, если бы ты знал, как сильно. — Не смей… Не смей говорить мне, что я чувствую, — слова Зика как ядовитый газ, проникающий сквозь слизистые: глаза слезятся, а в груди едко ноет. Хочется ударить себя; хочется ударить Зика — чтобы привести в чувства. Всё, что он говорит — неправда; Эрену виднее, что на самом деле значат его чувства. Но Зик твердит свою ложь, как одержимый, пытаясь убедить в ней их обоих. Злость контролировать становится сложнее: Эрен ненавидит, когда решают за него, и сейчас — то же самое. — Ты не можешь этого знать, — сипит он, сталкивая пальцы Зика со своих щёк; очень мокро и противно, и непонятно, кого в этом винить. — Ты… Это только мои чувства! Зик его не слышит. — Я не хочу это чувствовать, — он снова обнимает ладонями его лицо, заставляя быть ближе, чем они оба могут себе позволить. Через секунду пальцы безжизненно соскальзывают вниз, вот только Эрен машинально цепляется за Зика в ответ, хватая поперёк спины — не хочет и не может отпустить. Зик его не слышит, сбивчиво глотая слово за словом: — Я не хочу тебя пачкать. Ты запутался, Эрен, и я должен… Помочь тебе. Спасти тебя. Исправить всё это. Это тебя надо защищать от меня, я… Я разрушаю тебя, я ведь вижу. Это невыносимо, понимать, что ты чувствуешь боль из-за меня. Я никогда не хотел быть тем, кто причинит тебе это. Я и не хочу. Только… У меня даже просто братом тебе быть не получается. У меня ничего не получается! Желание защитить Зика, ненависть к себе за ошибки и слепоту, за эгоизм и испорченность — всё отходит на второй план. На переднем — снова боль; потому что это обидно, слышать такое. Эрен его любит. Очень неумело, неправильно, не так, как следовало — но любит. Его любовь никогда не претендовала на чистоту и святость — Эрен и не питал иллюзий. Эрену было плевать. Он готов любить Зика даже так — неправильно и грязно. Хочет ли он уметь любить нормально? Конечно, хочет. Но он не может, и Зик — тоже. — Перестань! Перестань этот бред нести! Спасти, исправить, защитить — хватит! Я не просил тебя! — если он и может достучаться до Зика, то не криками точно — это просто жест отчаяния. — Я люблю тебя, и мне плевать, что мои чувства для тебя ничего не значат! Слышишь? Мне плевать! Я уже привык… Привык к этому, только не смей мне указывать! — Я просто пытаюсь… — Не надо! Не надо пытаться. Это не помогает! — это как в стенку биться, но Эрен справляется с желанием распустить руки. Снова потянувшись к Зику, он прижимается виском к его щеке, медленно выдыхая сквозь зубы, и слегка трётся, успокаивая их обоих. — Ты так хочешь помочь мне, но… Больнее всего, что ты не даёшь мне тебя защитить. Я хочу этого, пожалуйста. Позволь мне, если не ради себя — то хотя бы ради меня. Сколько мне ещё повторить, чтобы ты понял? Зик… Я люблю тебя, я правда… Он больше не может. Закрыв глаза, он вымученно вздыхает, теряясь в дыхании Зика — слабом и прерывистом. Он устал. Зик устал тоже. «Это не любовь»; «меня нельзя любить»; всё это — бред, который злит до красных пятен перед глазами, но Эрен устал уже злиться: на него, на себя. Он любит Зика. Он ненавидит себя за слабость. Он любит быть использованным. Он ненавидит то, что ломается в чужих руках, думая об одном конкретном человеке. Он «маленькая жадная шлюха» — клеймо, не раз оставленное на его коже чужими пальцами до синяков, — и это факт. Он не чувствует свою любовь нормальной, но она — такой же факт, и он не позволит никому, даже Зику, в этом сомневаться. И он — эгоистичный ублюдок. Поэтому Эрен делает то, что делает — и совсем не думает о последствиях. У Зика сухие губы, до ядовитого горькие — хочется слизать каждое глупое, ненавистное слово, вцепиться зубами в чешуйки кожи, потянуть до сладости крови. Но Эрен припадает к ним на несколько секунд почти без движения — ловит чужое дыхание, закрыв глаза. Это похоже на стакан холодной воды жарким летним днём: на языке перекатываются стремительно тающие льдинки, первые несколько глотков — благостное облегчение, но потом этого становится мало: хочется впиться в льдинки губами, пить долго и жадно — пока не напьёшься (а будет ли это «пока»?). Оторвавшись в первый раз, Эрен почти сразу же тянется обратно: жмётся к губам Зика, хватая одной рукой позади шеи — чтобы не сбежал, — а второй осторожно придерживает за лицо, с успокаивающей нежностью двигая пальцами по виску и скуле. Он будто учит Зика плавать: держит за руки и ведёт за собой всё глубже в тёмные воды, показывая, что там безопасно и совсем не страшно. Это ложь. Он не знает, куда ведёт его.

Зик ***

Это и не поцелуй толком — по крайней мере, первые несколько секунд, пока Эрен просто дышит ему на губы, крепко сжимая щёки и затылок ладонью. Но это выбивает почву из-под ног — будто подводная волна тянется к его ступням, заставляя оступиться, а потом высокий бурный навал накрывает уже с головой. Он тонет в поцелуе, теряя все аргументы. Эрен не прав? Уже и не важно. Это не забота Эрена — его спасать? Ну и пусть. Правильны ли их чувства? Нет. Может ли Зик повлиять на Эрена, хоть немного, заставив его передумать? Конечно же, тоже нет. Можно ли Зика любить? Нет, конечно; никому не удавалось — Эрену не удастся тоже. Он большое нефтяное пятно на поверхности моря. Его здесь быть не должно, но он есть — он расплывается, отравляя собой всё живое. Это не забота Эрена — его спасать; Эрену бы самому спастись от братской любви, что ядовитее любой радиации. Эрен лижется отчаянно — и это так дивно отличается от почти невесомых прикосновений пальцев к виску. Руки напрягаются в судороге: он должен что-то сделать, должен Эрена оттолкнуть, но никак не получается перебороть истеричный ступор — несколько секунд Зик стоит, даже не отвечая Эрену ни отказом, ни соглашением; он знает, что должен сделать, но… Как вообще можно ощущать себя настолько счастливым — и в то же время задыхаться от ненависти к себе? Зик сдаётся и целует Эрена так, как всегда хотел. Обнимает лицо, придерживая ладонями, словно в лодочке, жмурится и раскрывает рот, сдавленно выдыхая, когда язык Эрена скользко касается его собственного. Прихватывает нижнюю губу зубами, тянется языком глубже, напористо толкая язык Эрена от себя; Эрен даже на вкус как морская вода, может, наглотался, когда упал в попытке найти очки Зика, а может, Зику только кажется — но он собирает остатки этой мутной солёной туманности по изнанке его щёк и по нёбу, целуя так, пока от нехватки дыхания в лёгких не начинает кружить голову. Он не думает ни о чём. Это прекрасное чувство. Звенящее, сладкое, правильное в своей неправильности, дрожащее на кончике языка, сжимающее его сердце в тисках чувство Эрена рядом. Зик задыхается, но ему это нравится. Пьяный восторг на грани эйфории заставляет его сердце биться быстрее. Именно поэтому в следующее мгновение Зик останавливается. Именно поэтому он и отпускает Эрена, разрывая поцелуй и отталкивая так сильно, что Эрен, не сдержавшись, чуть не падает, натолкнувшись бедром на край стола. Зик прикрывает лицо ладонями; кожу жжёт от того, как её царапает борода — будет ли жечь Эрену лицо? Бесспорно. Он понимает, что натворил, и сгибается пополам, тяжело опуская голову. Он был счастлив секунду назад, но он даже эти жалкие мгновения не заслужил. То, что секунду назад водянистой сладостью окутывало язык, сейчас дерёт ему горло, словно кислота. — Тебе стоит любить кого-то другого, — Зик не это хочет сказать, но его желания — мерзкие, гнилые, опасные для Эрена. Он сползает спиной по дверце кухонной тумбы, неосознанно прикладываясь о неё затылком, и поднимает больной взгляд на Эрена, повторяя тихо — ему кажется, он звучит уверенно; конечно, это не так: — Не меня. Эрен, тебе не нужно любить меня. Я этого не заслужил. Ты тратишь чувства, которые могли бы предназначаться кому-то… Правильному. Кому-то, кто сможет сделать тебя счастливым. Я не могу. Я хочу этого больше всего на свете, но очевидно, что у меня не получается. Зик вообще много чего хочет. Вместо этих глупых разговоров кругами хочет поцеловать Эрена ещё раз, не так отчаянно, а наоборот, без спешки, оставляя влажные прикосновения к его щекам и шее. Но разве его желания хоть раз приводили к чему-то хорошему? — Забудь, что я сказал. Забудь, что я сделал. Пожалуйста. Ты не должен был знать, и видеть меня таким — тоже, — он чувствует себя сломленным, и ему нужна ещё пара секунд, прежде чем он возьмёт себя в руки и снова закроет всё это неприглядное и гнилое, что вырвалось на Эрена так резко, внутри себя. — С моим языком во рту ты нравился мне гораздо больше, — шипит Эрен, замирая в паре шагов от него. Его лицо бледное до серости — будто старая, застиранная ткань, и он кривится, дёргаясь. Зику кажется, сейчас он почувствует закономерный удар по лицу — ещё бы, никто не заслужил другого обращения после столь грубо прерванного поцелуя, — но Эрен наклоняется, подогнув ногу, и снова шипит. Машинально дёрнувшись к нему, Зик не успевает даже подняться — Эрен отшатывается опять, дёргая ногой в воздухе: со ступни капает кровь, а осколок бутылки, только что впивавшийся в кожу, летит в Зика, тупо ударяясь ему о бедро. — Сука… Щиплет! Секундой позже Эрен неловко падает ему на колени и хватает за шиворот. Заслуженная пощёчина ощущается очень правильно, и Зик даже не вздрагивает толком. Во всяком случае, в ней чувствуется какая-то справедливость, которую Зик никогда не чувствовал от любви. — Полюбить кого-то другого? Ты себя вообще слышишь? Придурок, это не так работает! — Эрен встряхивает его за футболку так же, как Зик сам встряхивал его совсем недавно — минут пятнадцать, наверное, назад. — Ты не ради меня это делаешь, а ради себя! Если бы ты и правда хотел сделать меня счастливым, то не был бы таким ссыкливым мудаком! И вот за это… За это я тебя ненавижу. Полный ярости взгляд Эрена, пощёчина, то, с какой злобой он выплёвывает, что ненавидит его — это то, что Зик должен был получить. Извращённое чувство удовлетворения вибрирует в его сердце, назойливо стуча в голове писклявым голоском: смотри, это то, о чём ты говорил — ты не заслуживаешь любви, ты ссыкливый мудак, который всем делает больно, — и Зик в это верит, потому что верить в это — легко. Легче, чем в слова о любви — они обычно ничего не стоят. — У тебя кровь, — вот что он может сказать; это глупо и очевидно. Эрен отпихивает его от себя, не принимая попытки помочь. По его глазам видно, что он едва сдерживается от второго удара («пожалуйста, не сдерживай себя» — вот что думает Зик), но вместо этого Эрен встаёт, с усилием и стуком пятки о пол наступая на раненую ногу. — Да пошёл ты! Вали из моей квартиры, — он пинает Зика, снова шипя; на его светлых спортивных штанах тут же расплываются бордовые капельки. — Где дверь, ты знаешь! Зик сжимается внутри, стискивая зубы; хочется ползти за ним, жалко умоляя не оставлять его. Эрен ведь сам хотел, чтобы они провели эту ночь вместе? Да, но это было до того, как Зик всё испортил, целуя его, а затем отталкивая; до того, как Зик наговорил так много правильных слов, что только ранят их обоих. Хлопок двери отрезвляет: Зик начинает замечать детали, которые ускользнули от него, пока он был занят безусловным принятием всей заслуженной злости от Эрена. Осколки на полу и возле стены, следы крови, размазанные чьей-то — ну, очевидно, чьей, — пяткой. Понимание, что Эрен из-за него порезался, не даёт рассиживаться на полу, скуля о своих проблемах — наоборот, помогает взять себя в руки. Эрен не хочет его видеть? Хорошо, но Зик не собирается уходить, оставляя его с порезом и кучей стекла на полу в таком состоянии. Для начала он убирает осколки, тратит почти весь рулон бумажных полотенец на то, чтобы собрать лужу от виски, и практически начисто вытирает пол. Следы крови на светлом кафеле, конечно, слишком заметны, и Зику приходится найти у Эрена ещё одну упаковку полотенец и средство для мытья посуды, чтобы как заправская Золушка оттереть дорожку пятен от стола к выходу из кухни. На это уходит минут десять, наверное. Только потом Зик идёт по дорожке из хлебных крошек — точнее, капель крови, — по следу Эрена. Впрочем, он нашёл бы его и по звуку льющейся воды. Тревога резко сковывает лёгкие, вынуждая закашляться. Он видел это однажды; несложно представить ещё раз, заменяя главное действующее лицо на выбитой в подкорке картинке — бледное тело, дрожащая розовая вода, остекленевший взгляд. У Зика резко начинает кружиться голова: он хватается за дверной косяк, жмурясь, и бьёт себя по виску костяшками несколько раз. Эрен не стал бы. Эрен с ним так не поступит. Эрен не будет. Эрен в порядке. Эрен живой, живой, живой. Он пинает дверь в ванную, громко вздыхая с облегчением; боль в висках то ли из-за удара, то ли из-за тревоги, сразу уходит. — Пошёл нахер! Я сказал тебе свалить! — Эрен, сидя на краю ванной, поливает ногу струёй воды из-под крана. Глупые страхи Зика — просто страхи. Повинуясь желанию Эрена, он захлопывает дверь за собой, возвращаясь на кухню: где-то должна быть аптечка — может быть, в шкафу или в холодильнике? Да, именно там Зик и находит полупустую коробку со скудным набором антисептиков, бинтов и прочей ерунды для оказания первой помощи. Ему кажется, даже этот скромный набор — заслуга Карлы; Эрен всегда был из тех людей, кто в лучшем случае протрёт «боевое ранение» влажной салфеткой. — Покажи ногу? — Я могу показать тебе направление, куда тебе стоит съебаться, — Эрен чуть не падает с борта ванной, дёргая ногой. Зажав коробку подмышкой, Зик пытается обхватить брата за плечи или талию, и снова получает по лицу — теперь уже не особо заслуженно, но ведь спасение Эрена — это как спасение дикого кота: себе дороже. — Перестань брыкаться! — Пусти меня! Пусти меня нахер! — Эрен орёт так, словно Зик собирается ему ногу как минимум ампутировать. В конце концов, пусть и ценой мокрых до нитки штанов, у Зика получается схватить Эрена, заваливая себе на плечо, и поймать падающую аптечку. Второй раз за вечер ему приходится тащить Эрена на себе, пока тот старается отбить ему почки и лицо, но Зик соврал бы, если бы сказал, что не привык к этому много лет назад. — Ты можешь, — стонет он, притаскивая Эрена в спальню и роняя на кровать в полумраке, — просто заткнуться? Хотя бы на пять блядских минут, Эрен? Потерпи! Я перевяжу тебе ногу и уйду, если ты этого хочешь. Окровавленная ступня вместо ответа чуть не прилетает ему в нос. Перехватив Эрена за лодыжку, Зик удерживает его на месте: — Можешь злиться на меня, сколько угодно, — цедит он, — я это заслужил. Только на себя не злись, ладно? — Может, тогда перестанешь давать мне повод? — огрызнувшись, Эрен дёргает плечом. Зику приходится долго искать выключатель, чтобы хоть что-то видеть в темноте, и когда он возвращается, Эрен уже в пледе с головой, будто большой пингвин, но больше хотя бы не пинается, молча вытягивая ногу. Точно как раньше; даже шипит Эрен знакомо, и супится, и шевелит пальцами, чтобы не дёрнуть ногой, когда антисептик начинает щипать порез. Так забавно, а Зику не до смеха; он сосредоточенно хмурится, обматывая бинтом ступню. Что ж, хорошо, что Зик научился самостоятельно основам оказания первой медицинской помощи — причём пришлось научиться быстро, в сжатые сроки. Эрен был маленькой катастрофой без инстинкта самосохранения. Упасть с дерева, наступить на гвоздь, миллион раз упасть с велосипеда на асфальт или гравий, наступить на пчелу; Зику пришлось мастерски освоить мастерство накладывания повязок, остановки крови, обработки всевозможных ран, ссадин, царапин и укусов. — Осторожнее! — Эрен несильно, но недовольно пинает его голову коленом, когда Зик слишком туго дёргает бинт во время перевязки. По крайней мере, сейчас Эрен не орёт, что у него столбняк. Оглядываясь назад, Зик понимает: Карла была так дружелюбна к нему в том числе потому, что он был отличной подмогой в слежке за её гиперактивным чадом, постоянно влипающим в передряги. Зику же Эрен не был в тягость, хоть он и нервничал каждый раз, когда это создание травмировало себя. Тогда было вообще легко: Эрен занимал каждую его свободную секунду, и Зик охотно на это подписался сам, даже просить было не нужно. Наверное, он сам допустил всё это: позволил себе привязаться сильнее, чем это возможно; позволил Эрену… Рука вздрагивает на последнем витке бинта вокруг ступни. Зик аккуратно завязывает края, чтобы не перетянуть, и задерживает пальцы чуть дольше, а потом поднимает на Эрена взгляд, всё такой же растерянный и виноватый. В голове назойливо воет противный голосок: непокидайменятыобещалчтонеоставишьменянепрогоняйменяпозвольостатьсярядомхотябысегоднянеоставляйменянеоставляйменя — Зик встряхивает головой, отгоняя это гудение. — Заживать будет долго. Хотя… На тебе же как на собаке, — он собирает остатки бинта, ватные диски и прочий мусор, чтобы отнести их на кухню. Надо чем-то руки занять теперь, когда его роль почти завершена: приехал, поговорил, натворил дел, помог перевязать ногу — вали теперь к чёрту. Эрен слишком резво для такой травмы подскакивает с кровати. — Ты же не собираешься ходить в этом? — сварливо бурчит он, кивая на перепачканные водой и кровью штаны и футболку. — Я же сказал, заживать долго будет, а ты сразу на ногу наступаешь! — Да пошёл ты, — Эрен ковыляет к шкафу, доставая что-то с полок. — Мог бы ценить мою заботу! А грязное в кладовке в машинку кинь. — Боже, — Зик действует механически: сначала перетаскивает Эрена от шкафа обратно на кровать, а потом только замечает в его руках футболку и спортивные штаны. Злой от смущения взгляд Эрена кажется забавным, но… — Ты хочешь, чтобы я остался? Тихо переспросив его, Зик устало присаживается на край кровати — предусмотрительно в стороне от брата. Он больше не может позволить себе прикасаться к нему. — После того, что я сделал? — А ты хочешь уйти? — с раздражением переспрашивает Эрен. Зик неуверенно дёргает плечами. Подсознательно что-то в нём хочет, чтобы Эрен сказал «нет, уходи». Чтобы прогнал его, чтобы снова разозлился, накричал, ударил наконец — ещё и ещё. Это будет больно, но привычно; с этим проще совладать. Это привычно, и Зик глубоко в душе не боится злости Эрена — но вот перспектива чего-то другого страшит его до дрожи. Со злостью легко справиться, её легко принять, но… неоставляйменяпожалуйстаянехочуянехочуянехочуянехочуодинпожалуйстанеоставляйменяпожалуйстапожалуйстаПОЖАЛУЙСТА — Я пиздец как зол на тебя, — Эрен теребит пальцами края бинта на ноге, а затем утыкается лицом в колено, пряча покрасневшие щёки и злобно сдвинутые брови. — Но ты не сделал ничего… Неожиданного. Все эти четыре года я готовил себя к тому, что ты оттолкнёшь меня. — Прости, — Зик не уверен, может ли он сказать, что понимает Эрена. Сам он себя не готовил к подобному — потому что верил, что этого даже не произойдёт. Эрен фыркает, мотая головой: — Нет. Это моя вина. Я поступил глупо и импульсивно. Да, это так; мысленно Зик с ним соглашается. Но под слоем рационального его чувства — бомба замедленного действия, которую поставили на паузу за мгновение до детонации. Те несколько секунд поцелуя были блаженством — на которое он не имеет права; думать о нём сейчас эйфорией сжимает грудь, но потом остаётся только досадная боль — этого не должно было произойти, и им лучше забыть о самой возможности поцеловать друг друга ещё раз. Эрен со вздохом трёт глаза и устало откидывается на спину, прикрывая лицо сгибом локтя. Зику больше всего хочется последовать его примеру и лечь рядом, взять его ладони в свои и болтать, изгоняя тишину из комнаты. Раньше было иначе, было так легко: они могли говорить бесконечно долго (в основном Зик слушал, если только Эрен не просил его рассказать о чём-то), а сейчас даже не придумать ни одной темы для разговора, что не заставит их чувствовать себя неуютно. О чём бы они ни попытались заговорить, сейчас это будет выглядеть фальшиво. — Я не хочу оставаться один, — глухо бормочет Эрен, — поэтому… Ты можешь остаться. Я буду рад. Сердце болезненно сжимается (в который уже раз?), но Зик улыбается этому тихому признанию. Глупо со стороны Эрена сомневаться, думать, что он захочет уйти. Он не сможет. Это ведь… Эрен. Насупившийся от злости и смущения Эрен, который чихает, и ещё пару раз — может, из-за того, как сильно промок? — У тебя есть термометр? Мне не нравится, что ты чихаешь. — Раз ты так печёшься о моём здоровье, лучше сходи разогрей остатки пиццы, — раздражённо шмыгнув носом, Эрен пинает Зика в бок здоровой ногой. Улыбаться становится легче, хотя теснота в груди никуда не девается. Эта перемена настроения Эрена — с меланхоличного на нахальное и требовательное, — быстрая, но такая родная. Он действительно любит такого Эрена: немного капризного, но живого. Пусть это всё было напускным, Зик рад видеть его таким вновь хоть на мгновение; лучше пусть Эрен командует, чем плачет или винит себя. — Я сделаю тебе чай, — он тянется ладонью ко лбу Эрена, проверяя, не поднялась ли температура. Кожа у него тёплая, но не горячая, и, возможно, чихание это просто случайность, а не последствие нырков в холодную воду за очками, но Зик всё равно хочет перестраховаться. — А теперь ты как мама… Иди уже! Конечно, в аптечке Эрена нет ничего от простуды. Помимо уже выпотрошенных бинтов, ваты и антисептиков Зик находит банку ибупрофена с парой таблеток на дне, упаковку шипучего витамина С и пустой блистер аспирина. Набор, конечно, удручающий, но с другой стороны радует, что тут нет никаких запрещенных веществ. Или Эрен не стал бы хранить наркотики в аптечке? Может, он хранит их в комнате? Нет, Зик не будет обыскивать его квартиру, но… Ладно. Ему стоит чуть сильнее доверять Эрену. Зик забирает ибупрофен и витамин С, потому что это лучше, чем ничего; вряд ли поможет от насморка, но если у Эрена поднимется температура, ибупрофен не будет лишним. И вряд ли у Эрена есть лимон, поэтому кинуть пару шипучих таблеток в чай тоже кажется неплохой идеей. Хозяйничать на чужой кухне непривычно; впрочем, и у себя дома Зик не особо-то хозяйничает: еду он заказывает из доставки, и максимум, что он может приготовить, это разогреть замороженную лазанью. Но чай сделать ему по силам. Правда, пока пицца крутится в микроволновке, подогреваясь, он так увлекается накачиванием поршня во френч-прессе, обнаруженном в одном из шкафов, что чуть не ломает ручку. Та остаётся погнутой. Наверное, Эрен не расстроится. Френч-пресс был весь в пыли, вряд ли он пользуется им в обычной жизни. Монотонность простых бытовых задач отвлекает. Наблюдая за поднимающимися пузырьками в колбе френч-пресса, Зик не думает об Эрене, не думает о случившемся, он позволяет себе раствориться в гудении микроволновки и движении пузырьков вверх и вниз. В его голове так пусто, что это даже пугает, но он не спешит выныривать из этого состояния. Зачем? Чтобы снова подбирать слова и тщательно высчитывать допустимое расстояние между ним и Эреном? Чтобы смотреть на него с тоской, от которой вздохнуть лишний раз не выходит? Ему больше нравится застыть в этом моменте, малодушно сбежав от всех проблем. Хотя бы на минуту. На одну минуту, и потом он снова с головой окунется в омут чувств, которые никому не нужны. Но пока можно сделать вид, что ничего не было. Что они с Эреном нормальные братья. Просто на минуту. Шестьдесят секунд, и всё. Зику это нужно. Зику это не помогает. — Это выглядит странно, но тебе нужно выпить что-то горячее и условно помогающее от простуды, — он чешет за ухом, зависая над кроватью Эрена после того, как поставил на тумбочку тарелку с остатками пиццы и горячую чашку. — Спасибо. Находиться в комнате Эрена сейчас становится резко неуютно. Теперь у Зика нет отвлекающего фактора в виде задачи забинтовать Эрену ногу, и он зацикливается на том самом шкафу, больше похожем на витрину в секс-шопе; зацикливается на гирлянде позади кровати; зацикливается на штативе с камерой и лампой; зацикливается на большой банке лубриканта прямо рядом с чашкой чая, которую Зик поставил на тумбочку — он вообще не знал, что лубриканты выпускают в таком объеме. Можно сколько угодно притворяться, но игнорировать род занятий Эрена не получается. Зик устало садится на кровать рядом с ним, опять чешет за ухом, а потом падает спиной назад, молча разглядывая Эрена снизу вверх. Тот, впрочем, тоже молчит, заняв рот пиццей; демонстративно стучит пальцем по экрану, и Зику приходится сделать то же самое — взять телефон в надежде отвлечься. Его там, впрочем, ничего важного не ждёт: в рабочем чате команды напоминание о том, что в аэропорту нужно быть не позднее двух часов дня; в чате для флуда — какая-то вялотекущая беседа, в которую у Зика нет желания вникать. За пределами этих двух чатов регулярно он общается только с Еленой — по работе, со своим психотерапевтом — чтобы назначить следующий приём, и с Пик, конечно, она — главная звезда его мессенджеров, причина, почему он вообще есть в социальных сетях и вообще хоть с кем-то коммуницирует. Нет, есть ещё переписка с бабушкой и Карлой; раз в месяц о каких-то глупых вещах, ну и с Эреном, конечно — но Зик с трудом может назвать это общением, особенно за последний год. Он откладывает телефон, скрещивает руки на груди, смотрит на Эрена опять. У того подбородок перемазан соусом от пиццы, и это выглядит забавно, но едва ли у Зика есть право протягивать пальцы, чтобы вытереть его. Если бы Эрен не был его братом… Что бы его остановило? Эта мысль так резко возникает в голове. Он ведь действительно раньше не задумался. Да и смысл? Они братья. Этого не убрать из условий задачи. Но если бы кровные узы их не связывали, то… В груди начинает неприятно жечь. Зик знает: родственные связи — единственное, что останавливает его сейчас. Он бы наплевал на разницу в возрасте, он бы на всё наплевал, но Эрен его брат, и ему пора перестать даже задумываться о таком. Это неправильно с точки зрения морали; плевать на мораль. Это неправильно с точки зрения закона; что ж, тут сложнее — Зика не впечатляет перспектива торчать до конца жизни в тюрьме. — Через месяц кончается сезон. У меня будет много свободного времени. Не хочешь куда-нибудь… Уехать? Просто вдвоём, — Зик растерянно закрывает рот, ожидая вердикта, и сам не знает, зачем предложил. Разве это не будет ошибкой для них обоих? Очередной ошибкой? Глупо. Но ему так хочется думать, что им удастся заново выстроить братские узы, которые он так бездарно разрушил. — Уехать, говоришь, — Эрен трет подбородок рукой и, заметив на коже остатки соуса, тянется к тумбочке за салфетками. — Вдвоём? Зик пожимает плечами, молча наблюдая, как Эрен трёт подбородок — тщательно и до красных пятен, — а потом так же тщательно комкает салфетку, чтобы бросить её в сторону мусорного ведра у стола. Не долетает. Удивительно, как чисто и пусто у Эрена на кухне; может, он тоже пользуется услугами клининга. А вот хаос в его спальне абсолютно привычен. — Я любил наши поездки к морю, — Эрен говорит негромко, тонкими пальцами поглаживая нагретое стекло кружки, которую взял с тумбочки. — И вообще… наши поездки. Помнишь тот раз, когда мы взяли напрокат доски для сёрфинга? — Конечно, помню, — Зик улыбается слабо и не до конца уверенно; как будто если он улыбнётся шире, то тут же нарушит хрупкое равновесие, обманчиво вспыхнувшее между ними на несколько мгновений. Он помнит каждую секунду с Эреном, потому что для него это не только воспоминания, но и отдушина. Вырваться на семейный отдых всегда было сложно, напряжно согласовать с командой и собственным графиком, и хотя проводить почти две недели в компании отца Зик не хотел, но присутствие Эрена сглаживало ему любые недостатки. Когда Эрен был помладше, они могли часами торчать на пляже или исследовать окрестности. Плавал Эрен как рыбка, вечно умолял Зика купить маску для того, чтобы разглядывать дно в поисках сокровищ, но вместо сокровищ обычно находил или какие-то причудливые камни с ракушками, или невесть как сохранившуюся в песке монетку, которую когда-то кто-то кинул «чтобы вернуться». Пока Гриша с Карлой предпочитали цивилизованно лежать на шезлонгах, Зик таскал Эрена по соседним пляжам, исправно водил на экскурсии и, в общем-то… Да, чего скрывать. Он ездил туда ради него. Он инициировал эти поездки ради него. Эрен громко хлюпает губами, пока пьёт горячий чай, а потом, ополовинив чашку, с кислым лицом отставляет её, опуская голову вниз, на сложенные накрест руки. Зику чудится улыбка на его губах; он слишком много фантазирует. — Здорово же было. — Лучше всего на свете. Если они поедут вдвоем, то никаких экскурсий, совместного изучения флоры и фауны побережья, попыток в серфинг и прочих развлечений на воде. Есть ли им вообще о чем сейчас говорить? Есть ли им вообще чем вдвоем заниматься? Это попытка спасти то, что спасать уже не получится. — Так, и куда ты думаешь поехать? К южным штатам? Или, может, лучше на Аляску? Или… О, я знаю. Вегас. А что? Мне теперь можно. Да и в карты я играть научился, — преувеличенно бодро вздыхает Эрен, заваливаясь набок и подпирая голову рукой. Зик трёт лоб пальцами, но всё-таки улыбается в ответ и зеркалит его позу: — А куда ты хочешь? Если поедем сразу после окончания игрового сезона, то… Успеем перед началом сезона дождей на Гавайях. Погода ещё хорошая, а туристов мало, — он задумчиво хмурится, словно действительно серьезно выбирает, куда поехать. Словно они действительно это сделают. — Или, вот, Мексика. Хотя… С твоим характером ты точно впутаешься в передрягу с наркокартелем. И дай бог, чтобы мы живые вернулись. Идея про Вегас нравится Зику куда меньше, как и Аляска. От зимы наоборот хочется сбежать куда подальше, а ритм Вегаса не позволит ему отдохнуть, скорее наоборот. Впрочем, если план Эрена — поехать им вдвоём туда, где всегда будут люди, то, конечно, это лучший выбор. В шумном Вегасе им точно не до личных разборок будет, но… — А Вегас… Я тебе всё равно не дам играть, — он приподнимается, забирая столь заботливо оставленный последний кусок пиццы, и сворачивает его трубочкой, чтобы не растерять начинку. — Я хочу в спокойное место, знаешь. Там, где я буду слышать себя и тебя, а не людей вокруг. — Значит, мы ищем путёвки в пансионат для престарелых, отлично! — саркастично фыркает Эрен, почёсывая затылок. — Ладно, я подумаю и сообщу тебе потом. Отель для стариков с развлечениями типа игры в бинго или танцев под хиты сороковых — это перебор, но вот уехать куда-то только вдвоём… На мгновение это кажется неплохой идеей. Снять какое-нибудь бунгало вдалеке от шумной туристической зоны, позволить себе выходить в одиночестве на пляж, целыми днями оставаясь наедине с собой. Разве это не то, от чего Зик пытается сбежать? Всю свою жизнь он наедине с собой, сколько себя помнит. Чем ему помогут обстоятельства, в которых ему действительно не на что будет отвлечься и кроме них с Эреном не будет никого? Он бы хотел, чтобы в целом мире не было никого, хотя бы несколько секунд. Только он и Эрен. Вдвоём, друг для друга. Это неправильно, Зик закусывает эту мысль пиццей и растерянно трёт растянутую ткань на коленке. Если бы Эрен не был его братом… Какая разница? Этого всё равно не будет. — Выбери что-то, что нравится тебе. Я скажу тебе, в какие даты буду свободен, просто ткни в точку на карте, а я… Всё организую, — Зик доедает и облизывает пальцы от сыра и соуса, а затем падает спиной назад, слепо глядя в потолок, на котором отражаются мерцающие огоньки гирлянды. Он лежит на кровати, на которой его собственного брата трахают на камеру. Он лежит на кровати, его брат рядом, и между ними всё запутано так крепко, что легче просто разрубить. Зик как старший должен всё исправить. А он, кажется, хитрое сплетение узла сверху ещё клеем поливает, чтобы точно окончательно отрезать возможность выпутаться из происходящего. — И приходи на игру, пожалуйста. Хотя бы раз. Я знаю, что скучно, но… Я так буду знать, ради кого выхожу на поле. — Я ведь уже сказал, что приду. Через неделю, на домашнем стадионе, я помню, — Эрен приподнимается на локте, кивая, и повторяет снова, стукая пальцами его плечо: — Зик, я приду. Но… У меня тоже есть просьба. Всё что угодно; в рамках закона, конечно. Почему-то думать про закон сейчас смешно. Зик медленно моргает в знак согласия: — Что случилось? — Мне нужно… Домой, — с горечью признаётся Эрен, отводя взгляд, а затем тянется к ящику тумбочки, начиная шумно искать что-то. — Я давно уже собирался, но всё как-то… не выходило. Я ещё не говорил родителям про отчисление. И я хочу, просто… это так тупо, но я типа… боюсь? Бред, сам знаю. Что они мне сделают, если мы даже не живем больше вместе? Механический треск и шум затяжки, плотный клубок дыма, который выдыхает Эрен; пахнет приторной мятой и ягодами. Зик так и не смог привыкнуть к пару; не хватало ощущения ритуала, когда глотаешь едкий дым и обжигаешь лёгкие. — Ты извини, что так вышло. Ну, с универом. Я знаю, ты хотел помочь, — продолжает Эрен, затягиваясь до тихого хрипа внутри сигареты: — И насчёт денег я ведь серьезно говорил. Они у меня есть. И я хочу их вернуть, потому что, как я и сказал, твоя помощь мне больше… В общем, в ней нет необходимости. Зик хмурится, глядя на то, как неторопливо Эрен парит, заполняя пространство между ними сладким туманом. Он не сказал ничего такого: что может быть плохого в желании финансовой независимости от старшего брата? Но в этом «твоя помощь мне не нужна» Зик слышит подтексты, которых там, возможно, и не было: ты. не. нужен. Это продолжает гудеть у него в голове несколько долгих секунд: ненуженненуженненужен, и у Зика уходит немало сил, чтобы вынырнуть из омута навязчивых мыслей, переключаясь на другое. — Ты не обязан мне ничего возвращать, — растерянно бормочет он, глядя за движением струек дыма. Те заплетаются, постепенно размываясь, и делают воздух в комнате плотным и сероватым, словно подёрнутым туманом. Его мысли заплетаются вслед за дымом, теряя чёткость. Зик всегда потакал Эрену, но едва ли он жаловался на это. — Я переживаю не из-за денег, а из-за тебя, — продолжает он, рассеянно скользя взглядом по ноге Эрена. — Подумай хорошо, ты действительно этого хочешь? Возьми академ. Чтобы занять чем-то руки, Зик протирает очки краем футболки, нещадно царапая стёкла. Нужно будет найти дома запасные, иначе он не сможет играть. Нужно будет сходить в оптику. — Подумай, может, ты хочешь перевестись на другую специальность? Найди то, что тебе будет ближе, если учёба сейчас тебе неинтересна. Дай себе время решить, да, да, я знаю, что ты уже решил, но подумай ещё раз. В любом случае… Я могу поговорить с отцом за тебя. Или просто поехать с тобой, если тебе, — Зик запинается, сглатывая. Нужна моя помощь? Нужна моя поддержка? Глупо. Сложив очки, он сжимает их в руке, снова заляпывая стёкла, которые секунду назад так старательно натирал. Усталость повисает в воздухе наряду с неловкостью и сладковатой никотиновой дымкой. Зик физически чувствует, как снова делает ситуацию хуже, и прежде, чем Эрен опять начнёт кричать, поворачивается к нему и упирается лбом в безвольно лежащую на постели руку, смыкая глаза. Он чувствует ровное тепло ладони Эрена, волной расплывающееся по его лбу, и его сердце слабо замирает вместе с короткой дрожью чужих пальцев. Хочется протянуть руку в ответ, обнять поперёк живота и остаться в этом моменте чуточку дольше. Зик только с осторожностью поднимает ладонь, но опускает её стремительно, оставляя рядом с бедром Эрена; тепло его присутствия ощущается едва-едва, и это ранит Зика в самое сердце. Засыпать так быстро никогда не было его сильной стороной, но сейчас Зик сонливо проваливается в мутную дрёму быстрее, чем успевает понять. Ладонь Эрена остаётся у него на волосах и лбу, пальцы Эрена пахнут ягодами и мятой — такая химическая сладость, как он только может курить эту дуделку? Какое-то время Зик ещё осознаёт (пытается осознать), что ему следует отстраниться, лечь спать на диване в гостиной. Но это сильнее его. Не спокойствие, не уют — но знание, что Эрен здесь, с ним рядом, тихо парит свою электронку и никуда не уйдёт, когда Зик всё-таки решит проснуться. Ему редко снились кошмары, обычные сны, погружающие всё глубже в хитросплетения его подсознания — почаще, бывали, конечно, и ночи, когда он лежал без сна, ворочаясь с бока на бок, но потом всё равно погружался в тёмную пустоту, умудряясь хотя бы пару часов отдыха себе урвать. Зик не засыпал быстро, но спал крепко; уснув, мог почти не ворочаться; и он в целом считал, что у него нет видимых проблем со сном. Вот и сейчас: Зик расслабляется, сквозь сон чувствуя мерное тепло рядом, и теряется в этом ощущении. Ему снится парк в центре города, засыпанный осенними листьями пруд, скамья под деревом на самом краю берега, важно крякающая утка в зарослях травы; рядом сидит мама — они ходят в этот парк трижды в неделю, гуляя подальше от дома. Почти двадцать лет прошло, а мамино лицо он помнит до последней чёрточки. Сначала Зику кажется, что он маленький мальчик, сейчас мама посадит его на колени и будет рассказывать какую-то историю, но потом с удивлением понимает, что нет. Он взрослый. А мама — такая же. Ей ведь было как Зику сейчас, когда она… Странно видеть её застывшей на пороге тридцатилетия, конечно, когда ты сам на этом пороге балансируешь, рискуя потерять равновесие в любой момент. — Я приготовлю тебе шоколадный пирог, — спокойно говорит мама; она смотрит на Зика устало. Память сама подсовывает почти физически яркое ощущение горячего пирога в руках, пара, поднимающегося от формы — шоколадный аромат, густой, немного мучнистый. Мама разрешала Зику поливать его взбитыми сливками прямо из баллончика, пока отец не видел. Зик же украдкой наливал сливки в рот, весь перемазываясь до ушей. Шоколадный пирог — одно из немногого, что мама умела готовить. Он не знает, почему они обсуждают сейчас её шоколадный пирог; внутри густо пульсирует ощущение пустоты за рёбрами, и Зик морщится. Мама отворачивается, смотрит на середину озера: сначала Зику кажется, что там ничего нет, но потом он замечает Эрена, лежащего на спине среди осенних листьев, качающегося на холодной глади воды с безмятежным лицом. — Не надо, — говорит мама, — не иди туда. Зик её не слушает. — Не иди к нему, — повторяет мама, — не иди. Зик, не надо. Не надо. Не надо. Её «не надо» сливается в один монотонный, гулкий звук. Он знает, что должен. Эрен разводит ладонями листву вокруг себя, уходя под воду с головой, и Зик лезет в выхоложенный осенний пруд прямо в одежде, пока мама кричит ему за спиной, чтобы он остановился. Если бы Зик мог. Если бы хотел. Он открывает глаза и несколько секунд прислушивается к сбившемуся ритму сердцебиения, потихоньку разделяя сон и реальность. Он не в своей постели, его плечо затекло, солнце отражается в переливах колбы лава-лампы на столе, Эрен лежит лицом у него на груди. Эрен. У него на груди. Зажмурившись, Зик сглатывает, осторожно опуская нос в его макушку. Уснул вчера рядом с Эреном? Вот молодец. А тот во сне, видимо, перекатился ближе. Ему следует отодвинуться от Эрена прежде, чем ситуация станет ещё хуже. Хотя, куда хуже? У Зика во рту сухо и противно после сна, болят глаза, а низ живота неприятно тянет. Ничего особенного, утренние симптомы. Но просыпаться так в обнимку с младшим братом… Да ничего такого. Если бы не тот самый их маленький нюанс. Зик малодушно сдаётся. Прикрыв глаза обратно, позволяет себе прижать Эрена чуть ближе. Он тёплый, от него пахнет чуть сладковато — спящие люди пахнут особенно, Зик давно это понял. Он держит свои ладони прижатыми к груди и, наверняка неудобно, жмётся к Зику. Но жмётся ведь. Зик осторожно тянется рукой, задевает торчащую в вороте толстовки кожу шеи, перемещает ладонь на лопатки, жмурясь сильнее. Эрен тёплый. Эрен рядом. Сердце Зика на всё это отзывается вибрирующей болью, которая плавно перетекает в такое же тепло, но в груди. Зик знает, что ворует каждую эту секунду, и не имеет права ни на что из этого, но пропускает песчинки позволенного через пальцы, чтобы украсть капельку тепла Эрена, и ещё, и ещё, вот сейчас он его отпустит, правда, отпустит и… Телефон Эрена лежит на тумбочке; оповещение заставляет экран загореться в тот же момент, как Зик открывает глаза, чтобы проморгаться, и замечает время. 11:53 Одиннадцать, мать его, пятьдесят три. — Чёрт, — выдохнув сквозь зубы, Зик старается осторожно вылезти из-под Эрена, но тот неожиданно слишком тяжёлый для такого. Сделать это, не разбудив, невозможно, и Эрен начинает недовольно бурчать, ворочаться и пинаться. Кое-как Зик всё-таки откатывается чуть в сторону от него, но замирает, когда видит сонное, ничего не понимающее лицо Эрена, надувшего губы и растерянно моргающего. Он злой и взъерошенный, как мокрый воробей. Он такой правильный, что Зик хочет послать к чёрту команду, чемпионат, игры, поездку в аэропорт и весь мир, чтобы остаться. Если бы Эрен не был его братом, то… — Мне нужно быть в аэропорту через два часа, — чуть громче, чем нужно говорит Зик, сталкиваясь с его взглядом, и снова тонет в липком ощущении ненависти к себе. Так много «если бы», которые ни к чему не приведут. Эрен сначала вяло отмахивается и трёт кулаком глаза, а затем хрипло кашляет: — Я охуеть как рад за тебя, — он демонстративно отворачивается, тянется к оставленной на тумбочке электронке. Секундой позже, после первой затяжки, кашель Эрена становится сильнее. — Твою мать… Чего ты расселся? Вали в душ, на кухню, в свой аэропорт — мне похер. Мог бы и не будить. Это задевает; это, опять же, целиком заслуженная злость. Эрен утром и без того невыносим, а здесь и повод имеется — Зик ведь собрался оставить его одного. Ему не хочется уезжать, но он должен. Это его работа, в конце концов. Он связан контрактами: с командой, со спонсорами — он не может просто не поехать на игру, вот и всё. Его жизнь принадлежит команде Янкиз — так же, как его сердце принадлежит Эрену. Вот так просто. — Полотенца в кладовой! — кричит Эрен ему вслед, спихивая с кровати. Кладовая обнаруживается у входа, вчера Зик так и не отнёс туда свои вещи постирать. Ничего, наденет грязные; лишь бы не остановили во время поездки домой — иначе будет сложно объяснить пятна крови на штанах. Найдя полотенце, он уходит в ванную. Никогда ещё так быстро он не принимал душ; во рту горчит привкус полоскания для рта — но иначе никак, не ходить же с нечищеными зубами? От футболки пахнет сыростью, но она выглядит сносно. Сойдёт добежать до машины и через весь Манхэттен добраться до квартиры, чтобы взять свою дорожную сумку. Эрен уже на кухне, когда он возвращается. Пахнет кофе, с улицы, через раскрытую балконную дверь тянет дождём. Кружка с капучино ждёт Зика на столе, а сам Эрен лежит лицом в столешницу рядом с двумя пустыми кружками — успел, видимо, выпить кофе без Зика. Это совсем не по-домашнему, но ощущается как надо, правильно. Зик осторожно садится рядом, делая глоток: остыл до комфортной температуры — Эрен же знает, как сильно он не любит горячее. — Как нога? — Не отвалилась, — бурчит Эрен, зевая. Он тянется до характерного хруста в суставах и кладет голову в согнутую на столе руку, меланхолично наблюдая за лениво плывущими за окном облаками, и Зик прячет улыбку за краем кружки. — Тот остров… Охау, Оаху, или как там его. Помнишь? Это мы поехали, когда ты, ну… Когда получил контракт. Мы там ещё в зоопарк ходили. И в храм местный. — Оаху, — поправляет его Зик, кивая. Конечно, он помнит. Та поездка была для него спасением — и последним глотком свободы перед взрослой жизнью, взрослой командой, взрослым решением сбежать от самого себя. Если бы не Оаху и решение поехать… Что было бы с Зиком сейчас? Он хорошо помнит свой отчаянный звонок ранним утром; не возьми Эрен трубку, он бы… Да нет. Ничего бы он с собой не сделал. Он ссыкливый мудак. Он чувствовал себя потерянным тогда и сломленным, но следить за Эреном, всё норовящим устроить на острове ураган похлеще любого тропического шторма, когда-либо рушившегося на Гавайи, здорово отвлекало. Тогда было хорошо хотя бы потому, что никто из них не чувствовал того же, что и сейчас. — Я всё организую, — отставив кружку, он поднимается, понимая, что у него слишком мало времени: он должен быть в аэропорту в два, а ему нужно заехать домой, взять вещи и переодеться во что-то, что не делает его похожим на сбежавшего с места преступления серийного убийцу. Зик старается не радоваться раньше времени, но надежда всё равно тупым ржавым ножом ковыряет дыру в его сердце. Обнять Эрена и задержаться на несколько секунд: он делает это упрямо и не думает о последствиях; потом Эрен, конечно, вырывается, словно недовольный взъерошенный кот, но Зик успевает урвать капельку его не остывшего пока что тепла после сна. — Хватит тут сопли разводить. Ты вроде в аэропорт спешил, — Эрен отпихивает его, морщась. В детстве он делал точно так же: «Я морщусь, изображая, что не хочу тебя обнимать, а сделаю это только по своей воле — а через секунду обниму тебя сам, потому что на самом деле этого хочу». Если бы Эрен не был его братом… Что ж. Эрен — был. И Зик не мог от этого сбежать.