Разделённые. Книга вторая

      Первое, что услышал Леонардо, приходя в сознание — громкое, надрывное пение.       — Вы, увидав меня, не пря-я-ячьте взгля-я-яд, ведь я ни в чем, ни в чем не ви-и-ино-о-ова-а-ат!       Как-то нарочито громко, с тоскливым подрыванием пел знакомый голос на неизвестном Леонардо языке. Пел вроде бы неплохо, страдальчески интонируя. Слов ниндзя не понимал, но чувствовал, что по тексту — что-то очень грустное. Сквозь мутное, дурное забытье Лео даже не сразу сообразил, что голос принадлежит Рафаэлю. Он до этого никогда не слышал, чтобы хулиган музицировал, в каком-нибудь — любом — виде. И совершенно неожиданно рядом прозвучала насмешливая фраза Микеланджело:       — Раф, по-братски прошу, заткнись! Я больше не могу. Это похоже на китайскую пытку! Я уже выучил эту долбанную песню, даже не зная языка!       — Песня не нравится тебе или этому козлу? — откуда-то со стороны спокойно уточнил Рафаэль, на минуту прервавшись.       — Теперь уже мне! Хватит, а... Лео?       Синоби открыл глаза. Оказалось, что лежит на тканевых матах, похоже, на полу. Он шевельнулся, не без труда пытаясь приподняться. Тело казалось чужим, одеревеневшим. Майки первым заметил, что Леонардо пришел в себя, и сразу оказался рядом. Ниндзя почувствовал, как его подхватили под грудь сильные, тёплые ладони брата, помогая подняться хотя бы на колени. Тяжело опираясь на дрожащие руки, Лео тряхнул головой, стараясь побыстрее окончательно очнуться. Сел, и Микеланджело устроился подле него, позволяя облокотиться на себя.       — Ты в порядке? — спросил солдат.       — В голове звенит… — честно признался ниндзя.       — Это от пения Рафаэля, уверен, — усмехнулся Майки.       — Все живы?       — Да. И все здесь.       Леонардо обернулся. Помещение, в котором они находились, меньше всего напоминало тюремную камеру или лабораторный отсек. Светлые стены, два лампы под самым потолком. На полу — маты. На одной стене в метре от пола — гигантское интегрированное зеркало. Под потолком — узкая решётка механической вентиляции. И единственная дверь в металлическом наличнике. Наверняка усиленная: судя по нескольким небольшим вмятинам на стальной поверхности полотна, кто-то из братьев (нетрудно догадаться, кто) уже попытался вынести её изнутри. Их камера заключения больше всего походила на тренировочный зал. В одной стороне устроился Рафаэль. Лежал на матах, закинув руки за голову, и пристально наблюдал за остальными. В противоположном от него углу сидел Донателло, тяжело привалившись к стене. И тоже пристально следил за Рафом, кажется, побаиваясь сокращать дистанцию. Лицо учёного опухло, на губах виднелись чёрные запёкшиеся ссадины. Хулиган успел здорово его отделать. Но всё равно поза показалась Леонардо какой-то неестественной. Словно Донателло защищал не всего себя, а пресловутую куртку, нагрудные карманы. Лео попытался повернуть голову, но шея отозвалась тупой, ноющей болью.       — Ты не крутись, места уколов жутко болят, — подсказал сидящий рядом Микеланджело.       — Что я пропустил?..       — Ничего. Мы сами не так давно очухались. Сначала мы с Рафом пытались вынести дверь, но ничего не удалось. Со злости Раф шибанул по зеркалу, но и оно не разбилось, даже трещинами не пошло. Потом наш мишка хотел продолжить прерванный разговор с Донателло, пришлось разнимать. А последние минут пятнадцать он дурниной орёт из своего угла припев какой-то песни. В общем, ты пришел в себя как раз вовремя.       — Как ты? — спросил Рафаэль тихо, и Леонардо готов был поклясться, что расслышал в голосе брата тревогу.       — В порядке. Сейчас… мне надо немного продышаться — и всё будет хорошо. Вы как? Донни, ты цел?       Учёный поднял на него глаза. Удивлённые, виноватые, полные стыда и раскаяния. Левый заплыл от ударов Рафаэля. На вопрос Леонардо он не ответил. Только прошептал (губы плохо слушались):       — Прости меня, Лео. Пожалуйста, прости. Я знаю, я поступил…       — Так, нет, Майки, дай-ка я снова лягу, — перебил ниндзя и медленно опустился на пол, устроив голову на локте. Взглянул на Донателло. — Извини, я тебя прервал. Какая теперь уже разница, как ты тогда поступил. Значит, у тебя были на то весомые основания. По крайней мере, я объяснил себе твой побег именно так. И давно тебя простил. Ты с ними разговаривай. Если получится, — и Лео, слабо усмехнувшись, указал глазами на братьев.       — Даже не пытайся! — отрезал Рафаэль. — Как только у меня перестанет кружиться башка, я встану и добью тебя.       — Добьёшь, только не сейчас. Не бей меня, пожалуйста. Ты можешь повредить кое-что поценнее моей шкуры, — неожиданно спокойно попросил учёный. И нехотя добавил: — Ты и так уже две штуки расколол…       Рафаэль сощурился, но ничего не спросил. Остальные тоже молчали. Учёный, если и ждал наводящих вопросов, не получил их. Кажется, он собирался что-то сказать, но явно боялся поднимать тему. Леонардо догадался, о чём может пойти речь. И уверенно произнес:       — Ты не случайно оказался в лаборатории?       — Да.       — Это из-за тебя мы попали в ловушку? Ты подстроил?       — Не совсем…       — Лео, будь другом, донеси до него: если он сию секунду всё не объяснит, я встану, подойду и вытряхну его из панциря! — прорычал Рафаэль. — А если я встану, ему уже никто не поможет. Даже если Шреддер будет кусать меня за пятки, я не остановлюсь до тех пор, пока не разберу его на отдельные панцирные пластины!       — Ты всё слышал, — слабо улыбнулся Лео. — И он не шутит. Ты должен понимать, что Раф обижен на тебя. Да и мы с Майки, что там скрывать, тоже. Но Раф как-то особенно расстроился, когда ты бросил нас на крыше на верную смерть, смывшись с сывороткой. Ему показалось, что это не очень честный поступок. Особенно принимая во внимание все наши договоренности. А ещё то, что мы — родные братья. Но ты не проникся этой информацией. И мы из-за этого оказались не в самой лучшей ситуации, — голос ниндзя по-прежнему звучал легко, шутливо, но остальные замерли, прислушиваясь. Хулиган криво усмехнулся, ожидая. Создавалось впечатление, что за то, кто именно будет вытряхивать Донателло из панциря, придётся побороться. Или, по крайней мере, отстоять очередь. Раф был уверен, что Лео со свойственным ему иногда миролюбием на всё закроет глаза и сделает вид, что ничего не помнит. Но синоби не только не забыл, но и решил высказаться.       — Лео, я… я понимаю, что вы просто обязаны меня ненавидеть, — тихо заговорил Донателло, кажется, с трудом подбирая слова. — Но я уже поплатился за предательство. Я был уверен, что вы не заметили растяжки и погибли. И это… это сильно меня поразило. Настолько, что… Короче, не важно. Я знаю, что виноват и что такое невозможно простить. Но сейчас я здесь затем же, зачем и вы. Остановить Шреддера. Правда, был уверен, что я остался один и одному же придётся справляться…       — Ты знаешь о том, что Ороку Саки — это Шреддер? — уточнил Микеланджело.       У него тоже кулаки чесались — поблагодарить учёного за дезертирство. Но солдат грамотно расставил приоритеты и решил, что успеет накостылять Донателло по шее попозже. Основным сейчас было — выяснить детали, понять, почему мутант попался в ловушку вместе с ними и как вообще оказался в Нью-Йорке. Требовалось узнать, что стало с сывороткой, где она находится на настоящий момент. И собрать уже, наконец, паззл целиком. Для этого нужно было только одно — держать в узде Рафаэля. Потому что Леонардо вроде бы не собирался драться.       — Да, узнал совсем недавно, — с готовностью отозвался учёный.       Микеланджело про себя отметил, что гениальный мутант изменился. За эти несколько недель после их расставания он как-то сник, ещё больше похудел. И вся его напыщенная манера говорить и держаться не то чтобы исчезла, но как-то потускнела. Раньше даже в разорванной после боя форме он мог выглядеть элегантно. А сейчас сидел, сжавшись, закрываясь руками. Смотрелся жалко, и Майки стоило большого труда не сострадать. Оставить в сердце по отношению к нему только брезгливое презрение. Но солдат чувствовал, что он — не Раф. И не сможет долго слепо ненавидеть учёного, особенно если тот сейчас, вот сию минуту оправдается в каждом своём поступке.       — Как ты оказался здесь?       — Долго рассказывать, — он как-то неопределенно махнул рукой.       — А мы тут, если заметил, никуда не торопимся, — подал голос хулиган, яростно глядя на мутанта. — И лучше бы оказалось, чтобы твой рассказ очень увлекательный и интересный! А то, если мне станет скучно, я заставлю тебя замолчать. По-своему.       — Раф прав, — неожиданно похоже, точно повторяя манеру хулигана, хмыкнул Леонардо. — Мы никуда не спешим. Хорошо сидим. Давай, Донни, расскажи нам, чем мы так повинились, что ты бросил нас на растерзание клану.       — Я тоже не прочь послушать, — холодно улыбнулся Микеланджело. — И слова Рафа плюсую — желательно, чтобы было интересно. А то мы уже столько догадок построили на твой счёт. Любопытно, что угадали, а что нет. Но будет очень жаль, если тобой руководили банальные доводы.       — Хорошо. Расскажу всё, как есть — вздохнул учёный.       …Он без стука толкнул дверь в кабинет Джонсона. Открыл рот, готовясь принести извинения за внезапный визит после не слишком удачного завтрака. Да так и замер. Потому что за коротким брифингом Джоша сидели двое: Ороку Саки со своей дочерью Карай. Ошеломлённый, учёный сжимал дверную ручку, не решаясь ни зайти в кабинет, ни выйти в коридор.       Происходящее казалось настолько сумасшедшим, гротескным и непонятным, что он совершенно растерялся. Джош, который находился здесь же, неожиданно тяжело вздохнул, и на лице его, всегда таком равнодушном, промелькнула досада. Кажется, будь он чуть менее сдержан, так бы и воскликнул: «И какого ты приперся?!» Но ничего похожего, разумеется, не произошло, и немая сцена затягивалась. Японец и его красавица-дочь молча смотрели на учёного. А слова Джоша резанули Донателло:       — А вот и наш курьер, — он усмехнулся. Поднялся. — Донателло, познакомьтесь с господином Ороку Саки и его наследницей, юной Ороку Карай.       Черепаха наконец решился на какие-то действия. Вошёл в кабинет. Дверь благоразумно прикрыл. Мгновенно отметил для себя, что у японки вдоль венчика волос приклеен тонкий, едва заметный телесный пластырь. Сразу понял: это наверняка ранка от того, что Майк опрокинул её на пол и она ударилась головой. Лица гостей были непроницаемы, они смотрели на мутанта и без вражды, и без интереса.       — Уже знакомы. Шапочно, — Донателло не сдержался, криво усмехнулся. — Господа, кажется, неоднократно пытались меня убить. Но, возможно, мне только показалось.       — У русских есть такая интересная поговорка, — нежный голосок Карай раздался в кабинете. — Когда кажется — нужно перекреститься. Но вы, наверное, как многие учёные, не верите в Бога?       — Я уже ни во что не верю, — сухо отозвался мутанта.       И внимательно посмотрел на куратора. Его раздирало от непонимания. Что, что тут происходит?! Почему они сидят в его кабинете так вальяжно, так свободно?! Почему для них принесли кофе и какие-то мелкие закуски?! Почему их принимают здесь, когда за ними гоняются все страны мира, пытаясь накрыть клан Фут?! Да что за чертовщина тут творится?! Джонсон все это видел. И мягко, вежливо обратившись к гостям, поднялся:       — Прошу меня простить. Доктор пришел получить распоряжения по дальнейшей работе. Судя по его лицу, дело срочное. Я оставлю вас на несколько минут?       — Не волнуйтесь, Джош, мы не торопимся, — холодно отозвался Ороку Саки. — Тем более, что и наш разговор относительно судьбы доктора ещё не закончен.       — Разумеется.       Джош буквально вытолкал ошеломленного Донателло в коридор. Закрыл дверь. Пристально глядя на учёного, неожиданно прошептал:       — Что у вас появилась за отвратительная манера: являться в ненужное время в ненужном месте?!       — Что?..       — Неважно, — он досадливо отмахнулся. И прямо взглянул на учёного. — Мне понятно ваше недоумение, доктор. Но силы сместились, и нашей лаборатории приходится считаться с этим. Господин Ороку Саки согласился выступить меценатом нескольких крупных проектов, на которые государство уже давно отказывает в субсидиях. И за это ему нужна малость, которую мы легко можем ему предоставить. Кроме того, он желает наблюдать за вами и вашей деятельностью, так как выяснилось, что именно он стоял у истоков первой лаборатории, где вы, собственно, были созданы.       Донателло молча смотрел на него. Картинка складывалась. Ороку Саки узнал, кто стоит за операцией — легко, имея нужные связи и, кажется, неограниченные финансовые ресурсы. Он вывел мутантов на след клана Фут. Он привел их сначала на военную базу, потом — в свои офисы. Он засветил их всему миру, обвинив в нападениях и уже заранее списав на черепах всё, что еще только должно произойти. Он медленно, но верно делал всё, чтобы мутанты перебили друг друга. Даже отдал им сыворотку, ожидая, что солдаты перегрызутся, как пауки в банке. Но всё пошло не так: Донателло фактически выкрал сыворотку и сбежал, бросив тех троих. А теперь японец просто приехал получить своё, обещая Джошу много. Столько, сколько стоит его предательство. У всего же есть цена…       — Вы отдали ему сыворотку. А в рапорте написали, что я ничего не привёз, — глядя на него, произнес Донателло. — И, если я посмею открыть рот, отдадите меня солдатам клана. Восстановите справедливость. А сами будете процветать и богатеть, — мутант неприятно усмехнулся. Джош сощурился, пристально глядя на него.       — Я всегда считал вас очень рациональным существом, доктор. Так вот скажите мне, имеет ли смысл пытаться остановить цунами, размахивая перед стихией белым флагом? Уверен, вы знаете правильный ответ.       — Эта сыворотка — страшное вещество, которое заставляет принявших его терять разум. Начнется война, Джош, неужели вы этого не понимаете? Он пытается поработить людей в совершенно чудовищных масштабах. И вы идёте ему навстречу?       — Всегда кто-то кого-то порабощает, Донателло, — сухо отозвался Джонсон. — Я только пытаюсь сохранить нашу лабораторию, сохранить покой и безопасность хотя бы своей страны. Поверьте, предложенные условия очень и очень выгодны нам!       — Что будет с остальными мутантами, когда их найдут?       — Они — собственность господина Ороку Саки и его корпорации. Очевидно, что они останутся в его распоряжении. Если только подземные взрывы не имеют отношения к ним. Посмотрите новости.       Донателло похолодел, но ничего не спросил. Тряхнул головой, отгоняя мрачное, жуткое предчувствие. Жизнь рядом с напарниками не прошла для него бесследно. Он куда быстрее реагировал на ситуации, чем раньше. Больше не прятался за ледяной презрительной маской. И неожиданно тихо, насмешливо спросил:       — Джош, у вас есть какое-нибудь хобби?       — Что?..       — Вы увлекаетесь чем-нибудь?       — Я… выращиваю лилии, доктор, — неохотно отозвался Джонсон. Фраза была слишком внезапной и явно неуместной. — Но не понимаю, какое отношение ваш вопрос имеет к текущему разговору?       — Прямое, друг мой, — Донателло склонился к него лицу. — Вы считаете, Джош, что во время пожарища, в котором будет гореть весь земной шар, ни одна искра не залетит в ваш прекрасный садик? Случайная, шальная. Которая испепелит и ваши лилии, и вас. Будьте осторожны в выборе стороны. Вы можете здорово ошибиться. Как однажды ошибся я. — Он выпрямился. Видел, что куратора взбесили его слова. Но, смягчая их, спокойно произнес: — Я возвращаюсь в лабораторию, где мне самое место. Я не солдат и никогда им не был. Разбираться в ваших политических играх мне недосуг. Буду делать хорошо то (он на секунду замялся и с неожиданно теплой улыбкой произнёс сказанное когда-то Рафом), на что я учился. Удачной сделки, Джош. Надеюсь, вы знаете, что делаете.       Ворвавшись в свой кабинет, он первым делом включил гигантскую плазму. Искал любой новостной канал американского телевидения, желательно местный, нью-йоркский. Ждал всего, чего угодно, но только не сухой, равнодушной сводки.       — Местными властями принято решение о замене части старого магистрального канализационного коллектора. В минувшие сутки в одном из пустующих ответвлений произошел взрыв. Причиной стала, предположительно, утечка бытового газа из проходящих в устаревших гофрах трубопроводов. Работы по разборам завалов временно приостановлены из-за угрозы повторных обрушений. Было принято решение о прокладке новой ветки, проходящей под улицами…       Донателло уже не слушал. Молча смотрел на карту города, которую транслировал канал. И на отметку, где именно произошло обрушение подземных сводов. Он снова ошибся. Переоценил Рафа и Майка. Кто бы из них ни возвратился в убежище, в очередной раз уйдя от солдат клана Фут, он не заметил растяжку. Всё было кончено. Донателло остался один. Он стоял неподвижно, глядя в экран, до хруста сжав пульт. Что-то неприятно щекотнуло его по щеке. Учёный нетерпеливо провел по коже пальцами и с удивлением увидел на подушечках капельку влаги.       Впервые в жизни гениальный мутант заплакал. Плакал безудержно, не таясь. Плакал, повалившись на кровать, зарывшись лицом в подушку, до тех пор, пока его не сморил тяжёлый, не приносящий облегчения и отдыха сон.       Когда Донателло открыл глаза, у него не было сил даже протянуть руку за часами, чтобы понять, как долго он проспал. Лежа на узкой кровати, невидяще глядя в потолок, мечтал только об одном. Чтобы всё закончилось. Всё равно как. Хоть через потерю памяти, хоть через собственную смерть. Только бы всё исчезло, всё, что случилось, обнулилось, перестало существовать. Не было желания вставать на ноги, шевелиться, есть, курить… Казалось, что все последние дни, то, что случилось с ним с Лиссабона — мгновенное, секундное помешательство. И проще всего казалось убедить себя, что ничего не было. Что он снова… нет, не так. Что он одинок. Просто одинок, без всяких «снова». Никогда и никого в его жизни не было, а три мутанта, которые оказались его биологическими братьями — никогда не существовали. Так, фантазия, собственная сумасшедшая идея, порожденная всё тем же одиночеством. И тогда выходило, что Донателло ни в чём не виноват. Он никого не предал и никого не убил. Осталось только в это поверить.       Мутант медленно, с трудом передвинул голову на горячей подушке — свет одного из светильников бил прямо в глаза.       «Ты выиграл. Ты остался один, — подсказал внутренний голос. Ровно, спокойно и бездушно. Черепаху даже показалось, что это произнес кто-то чужой. — Ты убил их, всех троих. Даже если не своими руками, даже если это сделал клан Фут. Не нужно бежать от действительности. Это самая короткая дорожка к шизофрении. Принимай реальность такой, какая есть. Они — твои братья. И они мертвы. А ты жив. Доволен?»       — Отстань, — пересохшими губами прошептал учёный.       Раздавшийся стук в дверь показался таким странным, что учёный не сразу понял, как на него реагировать. На секунду подумал, что это колотятся в его голове мысли, играя, создают слуховые галлюцинации. Но дверь открылась. Войдя, Джош мгновенно увидел учёного; глаза мужчины сощурились. Донателло понимал, что куратору не нравится то, что он увидел, но в целом было глубоко безразлично. Он не поднялся навстречу, не насторожился. Просто смотрел, как Джонсон прошёлся по аскетичной комнате, как выдвинул из-за стола рабочее кресло и опустился в него.       — Я думаю, пришло время серьёзно поговорить, — произнёс Джош.       Но произнёс без угрозы, мягко, терпеливо. Он снова взял себя в руки, чувствовал себя хозяином положения и мог позволить себе быть с Донателло великодушным. Мог позволить себе потратить на него время, попытаться убедить. Он чувствовал себя ведущим и желал, что ведомый снова слепо подчинился, даже если теперь и понимал, как на самом деле обстоят дела. Донателло всё это осознавал так отчётливо, как будто кто-то рассказал ему об этом. Он вспомнил презрительные взгляды Рафаэля, и неожиданно захотелось точно так же съязвить, состроить гримасу, плюнуть Джошу на начищенный ботинок… Но у учёного не было сил. И он только медленно выговорил:       — Не лишайте меня работы. Это всё, что у меня есть. Моё дело. Вы теперь будете меня бояться, я знаю. Но я не дам вам повода хотя бы однажды во мне усомниться. Мне некуда и не к кому бежать отсюда. Да я и не побегу. Я знаю, что эта лаборатория — единственный в моей жизни шанс. Не буду таить, если бы те трое остались в живых, может быть, однажды я бы засомневался. Но их нет. — Донателло помолчал. — Я дам вам любые гарантии. Можете установить повсюду камеры. Хотите — хоть в карманы, хоть в трусы мне напихайте жучков. Мне всё равно. И нечего скрывать. Больше я ничего не хочу. Только работать.       — На оперативные задания, стало быть, тоже больше не отправитесь? — спросил Джонсон. Смотрел на мутанта и не узнавал. С ним действительно что-то произошло, но эти перемены, казалось, были только на руку всем. Глаза черепаха стали тёмными, пасмурными, как будто подёрнутыми пеленой беспросветного отчаяния. Погасли. Неясно, как это могло бы в дальнейшем сказаться на работе. Но никаких опасных настроений скрывать в себе мутант просто не мог.       — Нет. Я больше не хочу покидать лабораторию. Никогда.       — Пока что это и невозможно. Но, вероятно, со временем вы измените своё решение.       — Может быть. Но сейчас я не хочу об этом ни думать, ни говорить.       Джонсон молча наблюдал, как мутант, словно превозмогая физическую боль, медленно, осторожно сел в кровати. Опустил ноги на пол, и только сейчас куратор увидел, что черепаха лежал на одеяле прямо в ботинках. Это было настолько непохоже на Донателло, настолько дико и необъяснимо, что вопрос вырвался против воли:       — Вы уверены, что вообще сможете работать?       Учёный поднял на него тяжёлый, мутный взгляд.       — Это — единственное, что я вообще способен делать. Возможно, чуть менее эффективно, чем обычно. Высоких результатов вам едва ли придется дождаться. Но только в ближайшее время. Не беспокойтесь, я прекрасно могу с собой справляться. Нынешняя ситуация — не исключение.       Джош помолчал. Но это было не все, за чем он пришел. Оставалось одно, что грозило стать настоящей проблемой. Что могло помешать и дальнейшей совместной работе, и просто превратить когда-то удобные взаимоотношения в обоюдную кабалу.       — Вы изменили своё отношение ко мне. Вам будет сложно, — он не спрашивал, утверждал.       — Сложно? Что именно должно составить для меня сложность, Джош? — Донателло по-прежнему глядел на него. Ничего не было в этом взгляде, кроме усталости.       — Диалог со мной, как минимум.       Учёный на минуту задумался, кажется, искренне желая ответить на вопрос полно и честно. Джонсон едва удержался, чтобы не выдохнуть с облегчением. Этого мутанта он уже узнавал. Именно в этом рациональном подходе и был весь Донателло. Всё должно было быть четко, кристально, конструктивно. Никакого недопонимания даже с самим собой черепаха ни на секунду не допускал. И даже такие обстоятельства не сумели его сломить. Значит, всё так. Значит, всё правда. Учёный будет работать, как и прежде. А силовиков у Джоша достаточно. Не таких толковых, конечно. Но и бог с ними, как-нибудь разберётся.       — Да, мне придется провести некоторую… работу над собой, чтобы объяснить себе ваш поступок, — отозвался Донателло негромко. — Но вы должны понять, что ваше поведение сейчас интересует меня куда меньше собственного. То, что я закроюсь от вас — а я закроюсь, Джош, — будет связано только с тем, что я убил собственных братьев. А не с тем, что вы, видимо, погубили миллионы. Я эгоистичен, как всегда. Но здесь единственное, что вы сможете сделать — принять это. Хотя бы визуально. И, повторюсь, не лишайте меня работы. Я от этой жизни ничего больше не хочу.       — Как скажете, доктор, как скажете, — куратор поднялся.       Все темы были исчерпаны, все слова сказаны. На мгновение Джонсон подумал, что тех — прежних — отношений с мутантом ему будет недоставать. Оживлённых обсуждений планов на будущее всей лаборатории. Долгих вечерних разговоров за чашкой чая. Амбициозных идей, которыми учёный спешил поделиться. Того Донателло больше не будет. Мужчина был слишком умен и не отрицал очевидного. Это странное, удивительное существо по восприятию мира ничем не отличалось от обычных людей. И обстоятельства сломили его. Джош подумал, что, возможно, было бы куда лучше, если бы мутант ушёл с себе подобными, сохранив задор, жажду жизни, желание и ожидание перспектив. Сейчас он стал почти бесполезен: вся его ценность состояла именно в настрое, в хладнокровном, подчас жёстоком взгляде на происходящее. А теперь… Куратор, выходя из комнаты, подумал, что осталась единственная надежда. Надежда на то, что время притупляет память даже таких, как мутант.       Дни потянулись за днями. Донателло потерял им счёт. Он почти не выходил из лаборатории, и в поникшей, сжавшейся фигуре теперь с трудом узнавали циничного, всегда элегантного, с иголочки, гения. Он всё время молчал, погружённый в свои мысли. Возился с остатками «Нимфы» — пробным образцом, стоявшим в лаборатории и являвшимся прототипом. Сам, правда, больше в него не одевался, использовал для проверок одного из лаборантов, потолковее. Переделал конфигурацию, подогнав её под среднестатистического оператора-человека. Но было видно, что работает он без прежнего рвения. Как будто только и старается, что занять свои руки и мысли.       Иногда Джош заставал Донателло поздно ночью в одном из лабораторных залов. Учёный сидел неподвижно, заняв чье-нибудь рабочее место, и пустыми, бессмысленными глазами смотрел перед собой. Курил, и в пепельнице рядом с ним уже скопилась целая горка «бычков». Он не слышал шагов и даже не всегда реагировал на обращённый к нему вопрос. Только потом вскидывался, как-то неловко улыбался, переспрашивал. И как можно подробнее отвечал. Обстоятельно рассказывал о проведённых работах или экспериментах, о собственных выводах и мыслях на этот счет. Но взгляд… Обмануть Джонсона было невозможно. Куратор не уследил за своим подопечным, и жестокий мир сломал самую лучшую его игрушку. Донателло не стал бесполезен совершенно. Но и толку от него теперь было намного меньше. Он занимался не тем, чем желал, а тем, чего от него ждали. И спектр его интересов сократился, как будто в поле зрения учёного вместо целой Вселенной были теперь единичные булавочные головки. Тоже полезно, конечно, но вообще не интересно. На вопрос: «А, может быть, вы попробуете заняться чем-то новым?» — глаза учёного начинали бегать. И Джош знал почему. Донателло больше ничего нового не хотел. В его жизнь новизна привнесла только страх, боль и страдания. Ничего больше. И гениальный мутант стал опасаться всего, что могло повлечь за собой поворотный сюжет его биографии. Он выбрал неприметное существование. Всесторонне честное (потому что работать он продолжал, как вол), но совершенно серое. И Джонсон сделал единственное, что было возможно в такой ситуации. Он махнул на Донателло рукой.       — Ты должен что-то сделать… Ты должен сделать… Сделать хоть что-нибудь… надо искупить, да… За всё приходится платить, и я до сих пор не расплатился… Как, как там говорил Раф? Я действительно не такая мразь, как хочу казаться… Надо сделать хоть что-то стоящее наконец… Я же не мразь… Не-е-ет, Раф, я не мразь… Я никогда тебя не любил, твердолобый идиот (губы искривила слабая, болезненная усмешка), но я виноват, да… Пора вешаться на поводке …       Сидя за столом, глядя в белую лабораторную стену напротив, заклеенную цветными «склеротичками» хозяина рабочего места, Донателло нервно стряхнул пепел. Вот уже несколько дней в голове зрела совершенно безумная мысль. Пора было рвать с прошлым. Это было опасно, смертельно опасно, но впервые в жизни учёный ясно осознал, что он и так — наполовину труп. Хоть он будет здесь — его в любую минуту могут пустить в расход, хоть он сбежит — за ним устроят охоту. Неважно, исход один. И можно было попытаться хотя бы усложнить Ороку Саки жизнь. Мастер Шреддер. Так называл его однажды Джош, в очередной раз пытаясь донести до Донателло, что не всё так плохо. Кажется, куратор действительно всей душой верил в то, что говорил. Но гений был с ним совершенно не согласен. И ему оставалось одно — принять решение и действовать. Добиться, чтобы дела Шреддера шли не так легко и безмятежно. Ворваться в лабораторию и уничтожить всё и всех, кто там есть. И не столько мутанта интересовала сыворотка (её уничтожение не подвергалось сомнению), сколько учёные. Ресурс, который мог стать невосполнимым. И от него тоже следовало избавиться. Для этого требовалось сбежать из-под надзора. Вырваться на свободу, добраться до Нью-Йорка. Найти базу японца. И гори всё синем пламенем. Пусть даже вместе с ним, с Донателло. Он посчитал возможным заплатить за сыворотку жизнями своих братьев, единственных существ во всем мире, которые готовы были стать ему по-настоящему близки. Единственных, кто готовы был его защитить. Так чем он лучше? В конце концов, не такая уж дорогая монета — его собственный панцирь. Вполне сгодится на размен.       Первое, что сделал Донателло — сымитировал ухудшение своего психического состояния. Не настолько, чтобы его отстранили от работы. Но настолько, что Джош с досадой заметил эти изменения. Учёный больше не бывал в своей комнате. Ходил в потемневшем, засаленном халате и напрочь отказывался посещать душевую. У него началась клаустрофобия, и единственное место, где гений чувствовал себя хорошо — просторные лабораторные залы. Ему приносили еду из столовой (там для него были слишком низкие потолки, и его панические атаки мешали обедать всем присутствующим). Всё принесенное мутант начал по-беличьи прятать в ящиках. И всё было бы ничего, если бы коллеги не сбились робкой группкой и не отправлялись к самому Джонсону — жаловаться. Запах, исходящий от мутанта, было сложно терпеть. Следить, чтобы к нему не придвигали стулья или оборудования в процессе работы и, упаси боже, не загоняли в угол — утомило. А больше всего раздражало находить в собственных столах пропавшую трёх-четырёхдневную еду… Джош выслушал коллег и вынужден был вызвать Донателло на очередной разговор.       Тот вошёл, нервным взглядом окинув помещение, нехотя опустился в кресло. Но потом поднялся и, обойдя рабочий стол Джонсона, уставился в окно. Помещение Джоша единственное находилось на поверхности, в тщательно замаскированной травой и кустарником, огороженной многочисленными электропастухами капсуле. Ни местные жители, ни их скот сюда не забредали. Остановившись, мутант точно приклеился взглядом к горизонту и тихо произнес:       — Пожалуйста, Джош, говорите быстрее. Я держу свое внимание на открытом пространстве, но в вашем кабинете мне страшно некомфортно. А таблетки я забыл в лаборатории, — он механически хлопнул себя по карманам халата. — Могу закурить?       — Курите. Я позвал вас только затем, чтобы узнать, не нужна ли вам помощь? — Джош повернулся вместе с креслом так, чтобы видеть профиль учёного.       На его слова уголок рта мутанта дёрнулся нервной судорогой.       — Не забывайте, мой друг, что я сам имею неплохие познания в медицине, психологии и физиологии. И со своим временным недугом я справлюсь сам. Мне нужно немного времени, только и всего.       Джонсон помолчал. Хуже не придумаешь! Отрицание тяжелой стадии заболевания лишало куратора надежды на то, что всё действительно решится само собой. Нет, не решится, раз мутант уже сам выписал себе какие-то таблетки, но при этом продолжает шарахаться даже от сорокаметровых кабинетов, считая их клетушками, не моется в душе, почти не ест и — считает себя временно приболевшим. Прихворнувшим. Так, немного. Джош сощурился. Скажи он сейчас, что учёному требуется срочная помощь квалифицированных медиков, и было ясно: получит громкий протест. Размышляя, куратор предполагал, что причина может быть в запрете: с момента возвращения Донателло ни разу не выходил из исследовательского центра. Были прекращены его прогулки на утёс. А ведь мутант очень их любил! Однако никогда больше не улицу он не рвался и вообще даже не говорил с Джошем об этом. Джонсон не так уж и дорожил психическим здоровьем подопечного из каких-то личных мотивов, но знал: таких результатов, как Донателло, больше никто не даст. Поэтому предложил небрежно как само собой разумеющееся:       — Может быть, отправитесь на прогулку? Сколько можно работать…       — По комплексу? Нет, не хочу. Пустая трата времени, — бросил мутант, как-то зябко поведя плечом. — Не понимаю, к чему эта болтовня. Мне нужно закончить два опыта, а вы мне говорите…       — Не по комплексу, Донателло, — мягко прервал его куратор. — Сходили бы на утёс?       — На поверхность?! — слова вырвались с каким-то всхлипом. — Ни за что я туда больше не пойду! И вы не вправе меня заставлять! Я уже там был… я не хочу туда! Я хочу остаться здесь! Что я вам сделал?! За что вы хотите меня выгнать?! Мне некуда идти, Джош, вы это прекрасно знаете…       — Успокойтесь, док! — жёстко произнес мужчина, поднявшись. Подошёл к консоли, плеснул в стакан скотч. Из маленького холодильника под консолью достал лёд, звонко бросил два прозрачных кубика. И, подойдя, буквально всунул стакан в руки учёного. — Выпейте. У вас хоть разум прояснится. Пейте!       Донателло послушно глотнул. У него мелко-мелко дрожала рука. Так, что край стакана несильно ударился о зубы. Джонсон внимательно примечал все изменения. Не хватало ещё, чтобы мутант потерял координацию! Тогда он точно будет никому не нужен — если не сможет работать, как раньше. Дождавшись, пока подопечный допьёт, куратор веско произнес:       — Я никуда вас не выгоняю. И не собираюсь от вас избавляться! Мне нужно, чтобы вы пришли в себя и как можно скорее. Вы нездоровы, Донателло, и это нездоровье видно всем, кроме вас. Я очень хочу, чтобы вы вернулись к своему прежнему ритму жизни и душевному состоянию. И я хочу, чтобы вы хотя бы изредка выходили на поверхность. Вам нечего бояться, вас будут сопровождать мои люди. Они не дадут вас в обиду, но ничем вам не помешают. Вы сможете, как и раньше, смотреть на волны, курить на скале. Помните, как вы надевали плащ и с удовольствием отправлялись на утёс? Дышали морским воздухом, размышляли. А потом возвращались и работали — с энергией, с удовольствием!       — Д-да… Я помню… — слабо произнес учёный. Взгляд его снова был прикован к лугам за окном, но мысли, похоже, витали где-то далеко.       — Это нужно, для вашего успокоения. Понимаете? Для того, чтобы вам стало лучше.       — Вы думаете, дело в этом?.. — он был как-то странно, по-детски растерян. Но Джош точно знал, что таким не видел его даже в совсем юном возрасте. Это уже оказался кто-то другой. И куратору только оставалось надеяться, что перемены — временны, а возвращение назад ещё возможно.       — Я уверен, что дело в этом. Да, у вас чуть меньше оснований мне верить, хотя вы знаете, что в последнее время я с вами полностью откровенен. Но не сомневайтесь и вы: дело в этом. Вам нужна хорошая прогулка и отдых. Для того, чтобы вы снова могли получать настоящее наслаждение от работы. А мы — от ваших изобретений.       — И для этого мне нужно… нужно выйти туда опять?       — Просто необходимо.       — Пожалуйста, Джош… Вы дайте мне побольше людей. Я не хочу идти туда один. Я… я больше не могу себя защитить.       — Не волнуйтесь, дам столько, сколько попросите! И самых лучших!       Выходя из кабинета, учёный едва нашел в себе силы погасить победно блеснувший взгляд. Опустил глаза в пол, сгорбившись, спрятав руки в карманы грязного халата, зашагал по коридорам, шарахаясь от стен и коллег. В голове звучал голос. Но не его, Донателло, а чужой. Рафов голос. Который насмешливо повторял, горяча и радуя сердце учёного: «Мудак ты, Джонсон!» Он выиграл первый раунд без боя, без крови, почти без усилий. Пожертвовав только личным комфортом, Донателло решил самую сложную задачу. Теперь он мог выходить на поверхность. Остались мелочи.