Разделённые. Книга вторая

      Рафаэль спал. Так крепко и спокойно, как не спал уже долгое время. Он лежал неподвижно, а дыхание его было настолько медленным и глубоким, что даже Донателло на секунду усомнился, жив ли брат. Подойдя, внимательно смотрел на него. Хотел положить руку на пластрон, но не стал. Во-первых, разбуди он сейчас Рафаэля — не оберёшься потом. Будешь неделю выслушивать его язвительные и, прямо скажем, туповатые шутки. Во-вторых, в принципе трогать этого наглого, спесивого, хамоватого… Донателло неожиданно для самого себя усмехнулся. Ещё никто и никогда не вызывал в нём такого сильного негативного эмоционального отклика. Видимо, потому что учёный ещё никогда никого в своей жизни не любил.       Гениальный мутант скорее почувствовал, нежели увидел движение. Поднял глаза. В маленький остеклённый куб тамбура вошёл Микеланджело. В непривычно белой футболке, на мгновение показавшейся Донателло странным медицинским халатом с короткими рукавами. Майки быстро оглядел сквозь стекло лабораторию Бакстера, увидел спящего на диване Рафа и стоявшего над ним гения. Неторопливо вошёл внутрь. Учёный оставил одного брата и направился ко второму. Уйдя в дальнюю часть помещения, чтобы разговором случайно не разбудить здоровяка, мутанты расположились у рабочего стола Донателло. Гений неторопливо включил мощную, почти бесшумную вытяжку, достал сигарету. Микеланджело уселся на крутящийся стул, взглянул на него.       — Признавайся. Ты хотел задушить его подушкой? — ухмыльнулся Майки, склонив голову к плечу. На лице его появилась открытая, по-детский наивная улыбка. Но Донателло не обманывался: голубые глаза были настолько холодны, что позавидовал бы даже Леонардо.       — Ты раскрыл мой коварный план, — спокойно согласился учёный. Спорить с Микеланджело — всё равно, что мочиться против ветра. Тут же в мыслях сам себя одёрнул, понимая, что уже полностью или почти полностью перенял манеру братьев. Речь ещё удавалось вычищать от их оборотов, но мысли… Мысли неминуемо принимали совершенно иные формулировки.       Майк оценил попытку шутить, кивнул. Обернулся и взглянул на Рафаэля.       — И как? Эта химозная штука точно работает?       — Точно. Но не так быстро, как хотелось бы. Или же сказалось время: то, что антидот не был принят, например, в первые сутки. Я изобрёл препарат, который не даёт сыворотке проникнуть в кровь и мышечные ткани и остаться в организме. Но он не может быть противоядием после того, как организм уже был отравлен. Всё, на что сгодились мои наработки — не дать ему сдохнуть, пока не подоспела помощь.       — Как ты заботлив и мил, — восхитился Микеланджело. — Не дать сдохнуть родному брату — это достойно всяческих похвал!       — Не цепляйся к словам, — равнодушно попросил учёный. — Ты прекрасно знаешь: я и Раф едва ли когда-нибудь испытаем друг к другу нежную привязанность. Ты пришёл — зачем? Справиться о его самочувствии или провести со мной беседу? — Донателло стряхнул пепел с сигареты в керамическую пепельницу. Микеланджело в который раз проследил этот нехитрый жест. С тех пор, как Донни вернулся, пресловутая металлическая коробочка исчезла.       — Справиться о его самочувствии — само собой. Но больше — справиться о твоём, — Майки на учёного не смотрел, взгляд его был по-прежнему прикован к спящему Рафаэлю. Но Донателло всё равно удивлённо взглянул на военного и даже забыл затянуться.       — Не понял.       Удостоился взгляда. Внимательного, льдистого, жёсткого, под которым очень хотелось поёжиться. А, когда Микеланджело заговорил, стало и вовсе не по себе. Донателло не помнил, когда голос брата вообще становился таким, напрочь утратившим все эмоциональные краски. Пожалуй, такое было один-единственный раз. Когда Майки требовал развернуть самолёт, чтобы добраться до базы, отравленной сывороткой. Но и то, тогда в его словах было больше чувства, чем сейчас.       — Я надеялся, что с тобой поговорит Леонардо, но он слишком занят с сенсеем Йоши планированием самоубийственного нападения на Шреддера. Думаю, ему и в голову не придёт пообщаться с кем-нибудь, кроме Рафа. Ну, банально, состояние нашего плюшевого мишки его очень забот. А мы-то в порядке, так что тратить на нас слова и время будет слишком большим расточительством. Вот я и пришёл к тебе, пока есть минутка затишья и нам никто не помешает.       — Не могу уловить предмет разговора, — Донателло пожал плечами. — Будешь выяснять, можно ли мне доверять? Тогда у нас состоится тот же диалог, что и с Рафом. Никто и ничто не даст тебе никаких весомых доказательств в том, что можно.       — А мне не нужны доказательства, — Майки отстранился, оперся панцирем о стену. Руки расслабленно лежали на коленях. Он не закрывался, не нервничал, не напрягался. Донателло неожиданно испытал не очень приятное ощущение: Майки прекрасно осознавал и свою силу, и своё право на эту беседу. — Я — лично я — тебе верю. Доверяю. Без колебаний оставлю тебя прикрывать свою спину. Хотя будем уж предельно честны, сделаю это не так охотно, как в случае Лео или Рафа. Но речь не об этом. Несмотря на то, что мы вместе уже побывали в нескольких заварушках, у меня возникло желание обсудить с тобой один момент. Я наблюдал за тобой и заметил, что есть ситуации, когда ты теряешь хладнокровие. Не паникуешь внешне, но внутренне… Это не трусость, это — понимание, что ты больше не управляешь ситуацией. (Донателло готов был поклясться, что «как сейчас» не прозвучало за малым). И если мы — Раф, Лео и я — будем искать выход, чтобы переломить порядок дел, то ты — чтобы избежать происходящего.       — Плохо понимаю, о чём ты, — холодно отрезал учёный. Этим треклятым побегом и вертолётом его будут попрекать, похоже, всю оставшуюся жизнь. С одной стороны — ничего не попишешь, заслужил. С другой — можно уже было, наконец, оставить эту тему.       — В часовне на кладбище. Ты понимал, что тебе кранты. Отчаяние и обречённость могут и не быть написаны на твоём лице. Но предвкушение проигрыша — оно ощущается так же сильно, как запах крови побеждённого. Это не мои слова. Мне их однажды сказал Леонардо на одной из тренировок. Всё, что остаётся — сохранять спокойствие, чего бы это ни стоило. Не утратить ясность мыслей. Не дать врагу ни на секунду почувствовать своё превосходство. Даже если ты уже умираешь, сумей принять это достойно. Я знаю, — видя готовность учёного возражать, мягко перебил Майки, — что ты не боевая единица, как мы. И у тебя нет соответствующей… даже не подготовки. У тебя нет осознания, что происходит, что может произойти и как с этим жить. Но ты должен поработать над собой, чтобы остальные были в безопасности. Возможно, тогда жертв будет меньше.       — Ты хочешь, чтобы я за оставшиеся пару дней полностью перекроил своё сознание? — Донателло холодно усмехнулся. — Чтобы я взрастил в себе мышление гладиатора? А тебе не кажется, что ты ставишь невыполнимые задачи?       Микеланджело помолчал, потом неожиданно кивнул.       — Да, возможно. Но не забывай, пожалуйста, что и вся наша кампания едва ли выполнимая. Поэтому тут, наверное, стоит собраться и приложить усилия.       — Очень великодушно с твоей стороны так обо мне волноваться, — учёный чуть-чуть отвернул голову, выдохнул дым.       — Нет-нет, ты не так понял, — Микеланджело больше не улыбался. — Я беспокоюсь не о тебе. Вернее, не только о тебе. Пойми наконец, что наша маленькая команда едва ли вернётся домой тем же составом. Если вообще хоть кто-нибудь вернётся. Так вот, когда ты увидишь, что кто-то из нас — Лео, я, Раф, Кейси, сенсей Йоши — вдруг погибнет, придётся напрячь все свои силы и сохранять спокойствие. Потому что, если ты запаникуешь, может погибнуть кто-то ещё. Спасая ли тебя. Или лишившись твоей поддержки. Так яснее?       Донателло молча смотрел на брата. Поначалу его слова взбесили учёного настолько сильно, что он едва сдержался, чтобы не сказать об этом. И не вышвырнуть Майки вон из лаборатории. Но вместе с тем гениальный мутант понимал, что в звучащих словах есть здравый смысл. А последняя фраза и вовсе охладила его гнев. Если бы он был сам по себе, как раньше, и если бы от него никто не зависел, да, можно было дать себе волю на любое проявление чувств. Но сейчас Донателло не мог позволить себе такой роскоши. Хотя… он никогда не позволял себе думать о том, что кого-то в ходе задуманных событий не станет. И сейчас впервые отдавал себе отчёт и задавал вопросы: что он будет делать дальше? Что он вообще почувствует или совершит, если на его глазах погибнет кто-то из друзей или братьев?       Видимо, осознание отразилось на его лице, потому что Микеланджело, сосредоточенно наблюдавший, неожиданно покивал.       — Я вижу, что ты верно истолковал мои слова. Прости, если был резковат. Хотя я не думаю, что был, — он снова возвращал себе какую-то насмешливую небрежность, намертво въевшуюся в поведение. Однако Донателло уже невозможно было ввести в заблуждение этим дурашливым тоном и ужимками.       — Я не думал об этом в таком ключе, — гениальный мутант медленно затушил сигарету о дно пепельницы и тут же потянулся за второй. — Вернее, не позволял себе думать.       — Это нормально, — хмыкнул Майки. — Нам тоже неохота визуализировать подобное. Но надейся на лучшее, а готовься к худшему . Так что будет неплохо, если ты поразмыслишь над этим моментом и найдёшь в себе точку опоры. Потом ты обязательно сломаешься и будешь собираться по частям, как и любой из нас. Но — дома, когда все остальные будут в безопасности. Я сорвался однажды, когда убили Камиллу. И, как ты помнишь, это едва не стоило Рафу жизни, благо, Лео появился вовремя. А уж мне-то казалось, что я готов абсолютно ко всему. Поэтому, — он снова принял беззаботный тон, потянулся, похлопав брата по плечу, — посиди, помозгуй. Рафа не трогай, он нам ещё пригодится. Я бы даже подошёл поправить ему одеялко, но очень боюсь разбудить.       Он уже собирался подняться и уйти, но Донателло неожиданно резко, сильно перехватил его руку, всё ещё лежащую на плече гения. На секунду в глазах Микеланджело мелькнуло удивление. А учёный понимал, что такого случая поговорить может никогда больше не представиться. И боялся, что Майки откажется разговаривать. Но тот неожиданно терпеливо снёс порыв брата и ждал, когда тот озвучит, что его беспокоит.       — Могу спросить?       — Судя по твоей перекошенной физиономии, что-то чрезвычайно важное, — Майки усмехнулся. — Спрашивай, конечно.       — Ты меня ненавидишь, да? Я давно наблюдаю за тобой. Ты как будто ненавидишь весь этот мир, за исключением Рафаэля и Леонардо. На них ты смотришь совсем по-другому. Им ты слепо, безоговорочно веришь. Им ты предан. А что с остальными? Я имею право знать, чтобы, как ты сказал, проработать в своей голове все неожиданные ситуации.       — Я тебя не ненавижу, Донни… Прости, Донателло.       — Плевать.       — Ого, прогресс! — Майки весело фыркнул. Но тут же снова стал серьёзен. Он заговорил, но медленно, осторожно подбирая слова и, кажется, чутко прислушиваясь к собственным ощущениям. — Лео и Раф — это единственные на свете существа, которые меня не предавали. Ни тогда, когда нам всем грозила смерть, что очень ценно. Ни тогда, когда всё было хорошо и каждый мог решать свои насущные проблемы, что ещё ценнее. Они могли выполнить поставленные задачи и забить на меня. Откровенно говоря, в прошлой жизни, до того, как всё завертелось, я бы на их месте так и поступил. Но ни один из них даже не допустил такой мысли. Они лучше меня, намного. И я не могу не восхищаться ими. Не могу не любить их. Не могу не быть им предан. Это чувство возникло не стихийно и не в обмен на их отношение. Это не какой-то сенситивный бартер, как может показаться. Любовь к ним выросла как-то сама собой. Как сорняк… Моя привязанность больше всего похожа именно на какой-нибудь чертополох — мощная, дикая, хрен вырвешь.       А ты… Ну, положа руку на сердце, ты — такой же как я. Ты решаешь свои вопросы в первую очередь, ты думаешь о себе куда больше, чем о других, всех, вместе взятых. Мы очень похожи, хотя ты можешь долго и с пеной у рта отрицать мои слова. Но я знаю, что это так. Я презираю себя — за свои мысли, за малодушие, за откровенное использование других в своих интересах. Я сейчас об Эйприл. Она была очень удобным орудием, чтобы побольнее достать тебя. И при этом мне было глубоко безразлично, насколько сильно мои игры могут ранить её чувства. А теперь ты. Ты делаешь то же самое и мало заботишься об окружающих. Думаешь, я не догадался, почему в игре ты задал мне такой странный вопрос? Прекрасно зная при этом, что первым делом я подумаю о Кам. Тебя до дрожи интересует, что делать с Эйприл. И ты изучаешь меня, чтобы понять, как обольстить её. А ещё — как пережить потерю, если она тебе откажет. К Рафу ты не суёшься, потому что из него никому и никогда не удастся выбить признание. Но вот буквально вывернуть наизнанку старину Майка — пожалуйста. При этом тебе нет ровно никакого дела до меня самого.       А я могу рассказать тебе, что я чувствую. Это сложно передать словами, но я попробую. Ни слово «боль», ни слово «отчаяние» тут не годятся. Они не передают и сотой доли того, что происходит на самом деле. Твои мысли и твоя память становятся самыми жестокими твоими палачами. Они приходят внезапно, незвано, неожиданно. И начинают терзать тебя так, что ты не в силах удержать лицо. Так, что воздух становится в груди раскалённым, выходит рваными толчками, и ты не знаешь, как вдохнуть снова. А на языке от её имени появляется металлический привкус, как от крови. И ты знаешь, что всё — бесполезно. Она не придёт, сколько бы ты не звал. Она будет жить в твоей памяти, даже если ты этого не захочешь. И навсегда в сознании самые сладкие, самые нежные её касания, взгляды, поцелуи и слова будут заканчиваться одной-единственной картинкой — её неподвижными мёртвыми глазами и маленькой ранкой от пули над правой бровью. И порванными колготками. Забавно, да? (От этого слова Донателло передёрнуло). Такая маленькая деталь, а я всё никак не могу от неё избавиться. Видишь ли, Кам была идеальна настолько, что почему-то именно этот сюр в контексте с её образом прочно врезался в мою память.       Сейчас, заметь, я тоже похож на тебя. Я мог бы поступить, как Лео: сказать, что всё будет не безоблачно, но со временем наладится, и твоя душа получит успокоение, и ты перестанешь думать об Эйприл, жизнь закрутит тебя в водовороте событий, ты найдёшь покой и даже счастье в текущих делах. Но я — не Лео. И скажу тебе, как есть. Ты действительно будешь искать успокоение только в каком-то бешеном вихре дел, людей, работы и деятельности — любой. Но только затем, чтобы не оставаться с собой один на один. Только для того, чтобы не думать и не вспоминать. Потому что, как только твой мозг отвлечётся от рутины, он будет возвращаться к ней. И Эйприл, если ты действительно её полюбил, станет твоим навязчивым кошмаром, томительно-сладостным настолько, что избавиться от него будет выше твоих сил.       Я мог бы промолчать, будь я Лео. Или даже Раф. Кстати, именно он ненавязчиво, но всё же пытался приструнить меня там, в доме за городом. Чтобы я не мучил тебя и не пользоваться расположением Эйприл так уж открыто. Ему тебя стало жаль — можешь представить себе большее унижение?       Донателло потрясённо молчал. Он не рассчитывал на откровение, хотя жаждал его. Но теперь учёный не мог понять, чего в нём больше: благодарности за то, что Майки поделился с ним, или сожаления от того, что он узнал даже больше, чем хотел. Он по-прежнему сжимал руку брата на своём плече и только заметил это. Отпустил Майки, и тот спокойно, без лишних эмоций, убрал ладонь. Взгляд его остался пустым, не потеплел, не наполнился приязнью от того, что состоялся важный личный разговор. Не наполнился ничем, и Донателло с ужасом осознал, что они действительно похожи. Похожи между собой намного больше, чем он представлял.       Микеланджело всегда казался учёному существом с совершенно противоположным характером. Майк был ближе с Рафаэлем, хотя очень тянулся к Леонардо. Однако то ли не хотел, то ли не мог преодолеть разделяющую их пропасть в воспитании и взглядах на мир. То ли… может быть, как сам Донателло, уважал синоби до такой степени, что не переходил с ним на панибратство. А Раф был другим. С Рафом было можно — всё. Любые шутки и любые разговоры. Любые поступки и любые мысли. Раф сейчас показался учёному кем-то вроде огромного пса, который безжалостен к чужим, но своим позволяет всё, что угодно. И вот Майки как раз было дозволено всё, чем тот и пользовался. В остальном же…       Только сейчас Донателло понял, что Майки, как и он сам, бесконечно любил зрелищность и эффектность. Когда мутант в своей оранжевой балаклаве ввалился в лабораторию Лиссабона, разбив стекла и подняв шум, он сделал это не по глупости, а нарочно. Он любовался самим собой и следил за тем, чтобы форма и экипировка соответствовали образу «хорошего плохого» мальчика. Он очаровывал любого, кто оказывался рядом, но не потому, что был классным компанейским парнем. А для того только, чтобы как можно больше восторженной публики собиралось вокруг него. Донателло признавал, что гордость и самомнение однажды вскружили ему голову. Да, был страх — много страхов — но в остальном он тоже любил всё, что создавало его безупречный образ, всё, что притягивало к нему восхищение окружающих. И да, Майк был совершенно прав. Учёный мало думал о чувствах других. И было тяжело осознавать, что он попался в ловушку такого же опытного игрока на чужих душах, как и он сам.       — Так это благодаря словам Рафаэля ты… оставил ухаживания за Эйприл? — негромко спросил Донателло, не глядя на Микеланджело. До последнего надеялся надеялся, что это было самостоятельно принятое Майки решение. Тот неожиданно вздохнул, но, кажется, тут же об этом пожалел. Когда гений взглянул на брата, лицо его стало снова придурковато-насмешливым.       — Не совсем. Мы с Эйприл поговорили по душам. Она сказала, что я ей нравлюсь исключительно как друг. Так что какой смысл настаивать на продолжении несостоявшихся отношений? — он легкомысленно пожал плечами.       Вопрос «А кто нравится?» так и остался незаданным. Хотя, если судить по выражению глаз Микеланджело, тот ждал похожего. Однако Донателло вдруг понял, что он больше не хочет ничего знать. Слишком много из того, что услышал, было неожиданностью. Требовалось время, чтобы разобраться, систематизировать всю информацию. А ещё подправить собственную картину мира, которая вдруг оказалась совсем не такой, как он представлял. Майки видел, что гений буквально раздавлен всем услышанным, поэтому неторопливо поднялся на ноги. Донателло механически повторил его движение.       — Если захочешь отдохнуть, позови. Я тебя сменю, посижу с ним, — Микеланджело быстро взглянул на Рафаэля.       Донателло кивнул. Говорить было больше не о чем, и военный вышел из лаборатории, оставив брата в смятении, наедине с обрушившейся на него правдой.       — Ой, Донни! Я не услышала, как ты вошёл, — Эйприл вздрогнула от неожиданности, когда, обернувшись, увидела в дверях кухни гениального мутанта. Тот едва заметно улыбнулся на её испуг, вошёл и присел за обеденный стол. Взглянул на девушку, и она сразу догадалась, что учёный пришёл о чём-то побеседовать. Прислонилась к столешнице, ожидая.       — Не помешаю? — Донателло говорил медленно, понимая, что это единственный способ не заикаться и не путаться в словах. Несмотря на то, что они провели бок о бок достаточно времени, гений до сих пор не знал, как вести себя в присутствии Эйприл. С одной стороны, он не мог на неё наглядеться. С другой — постоянно вынужден был прятать глаза, стесняясь собственного сильного и внезапного чувства. Чёрной завистью завидовал Рафаэлю, Леонардо и Микеланджело, которые вели себя в присутствии девушки так же свободно и легко, как и в её отсутствии. Он не мог позволить себе такую роскошь. Больше того — постоянно был раздражён присутствием Кейси рядом с ней. Сейчас он подловил момент: Эйприл накрывала ужин на всю команду. Кейси, Майки, Леонардо и сенсей Йоши были в тренажёрном зале. Бакстер остался в лаборатории, присматривать за всё ещё не проснувшимся Рафаэлем. У Донателло выдалось несколько минут на решение личных проблем. Решение… Учёный про себя горько усмехнулся. При всём желании он ничего не нарешает.       — Может быть, приготовить тебе пару сэндвичей? А то ужин нужно ещё немного подождать, — Эйприл просто, тепло, совсем по-домашнему улыбнулась мутанту.       — Нет, спасибо. Но если ты позволишь, я бы приготовил себе чашку кофе.       — Давай я? Мне не сложно, правда, — она улыбнулась, отвернулась к варочной поверхности. Полезла в шкаф за джезвой.       Донателло смотрел ей в спину и не мог заставить себя отвести взгляд. Тёмные рыжие с красноватым отливом волосы струились блестящей волной. И всё, чего сейчас хотелось учёному — подойти и запустить пальцы в этот удивительный шёлковый водопад. Мутант сморгнул; рука сжалась в кулак, ногти больно впились в ладонь.       «Остынь! Ты не животное, а она — не кусок мяса, чтобы набрасываться!» — вернулся пресловутый внутренний голос. Но Донателло был ему рад, как никогда.       Пока учёный собирался с мыслями, Эйприл не торопила. Вообще не обозначила, что понимается цель его прихода. Мутанту было невдомёк, что журналистка знает о его чувствах (как и все в доме) и меньше всего сейчас хочет объясняться с влюблённым гением. Больше того: она надеялась, что Донни, как всегда, стушуется и, взяв свой кофе, вернётся в лабораторию.       Мысли девушки были полностью заняты Рафаэлем. Он спал почти сутки после приёма странной микстуры, которую привезло его бывшее руководство. Донателло и Стокман, конечно, потратили несколько дней на проверку средства, были уверены, что оно работает так, как надо… Но солдат спал глубоко, спокойно и, кажется, беспробудно. Очень долго. Это её здорово нервировало. Ещё больше раздражало, что она не могла открыто показаться в лаборатории и остаться возле него. Дежурили по несколько часов все: Леонардо, спокойный, как каменный идол; Микеланджело, собранный и внимательный за своим показным весельем; Бакстер, который и сейчас наблюдал за Рафаэлем. И даже безразличный к нему Донателло. А у неё, у Эйприл не было никакой возможности оказаться подле мутанта и провести там сколько угодно времени. Её инициатива не вызвала вопросов, но и поддержки тоже. Все по доброте душевной опекали девушку, не считали нужным нагружать — ничем, тем более, присмотром за Рафом. И, прояви она настойчивость, любой бы задался вопросом: это-то ей зачем?       Микеланджело оказался невероятно великодушен. Эйприл боялась, что после неприятного разговора во дворе домика между ними проляжет трещина. Опасалась, что Майки не сможет общаться с ней так, как прежде. Но мутант в тот холодный день догнал её в коридоре домика и… принёс извинения. После этого прекратились все игры «в любовь», однако отношения стали едва ли не более доверительными, чем раньше.       Майки единственный был посвящён в её тайну. О том, что он всё немедленно доложил Рафаэлю, девушка не догадывалась и была уверена, что никто не знает о её чувствах. Однако Микеланджело занял очень сложную позицию. Понимая и поддерживая Рафаэля, соображая, что журналистке ничего не светит, никак не помогал её сблизится с братом. Но при этом никогда не задевал её за живое, всегда был предельно внимателен и в высказываниях, и в шутках. Когда распределили дежурства и оказалось, что девушка не сможет побыть рядом с выздоравливающим мутантом, Майки подошёл к ней и шёпотом пообещал, что всё будет в порядке. Сказал, что ей не о чем волноваться, что за братом он присмотрит. Эйприл была ему безмерно благодарна за это ненавязчивое внимание с его стороны. И понятия не имела, что именно Майки настоял на том, чтобы рядом с Рафаэлем находились только братья и Бакстер.       Сейчас, когда она извелась от тревоги за Рафа, разговоры с Донателло были более, чем некстати. Его жадный взгляд, ловящий каждое движение, его неумелые, стеснительные фразы, его желания, написанные на лбу трёхдюймовыми буквами — это было лишним и только добавляло Эйприл хлопот. Всё, чего хотелось девушке — успеть объясниться с Рафом до масштабной вылазки, которую они затеяли. Конечно, время было выбрано совсем неудачно, но она не питала иллюзий и понимала, что в ходе запланированной кампании Раф может погибнуть. И всё, на что журналистка надеялась — осознание, что кто-то его ждёт, поможет мутанту выжить. Микеланджело стал единственным, кто невольно оберегал её в этой иллюзии и не позволял осознать, насколько неприглядна правда. Насколько Рафу безразлично, будет его ждать журналистка или же нет.       Никто не знал, что у неё на уме. Даже Кейси, хотя это было очень нечестно по отношению к полицейскому. Но с ним как раз Эйприл собиралась поговорить потом. Майки догадывался, что она предпримет попытку открыть Рафу свои чувства, так сказать, официально. И со своей стороны сделал всё возможное, чтобы этого не произошло. Рафаэль ничего к ней не испытывал, кроме не очень-то и сильной дружеской приязни, ему её слова были без надобности. Только растревожат перед вылазкой, и брат будет думать не о том во время выполнения задания. Сама Эйприл испытает жгучее разочарование, когда поймёт, насколько несбыточны её мечты, и тоже может накосячить во время их непростой грядущей работы. Майки решил, что все объяснения случатся потом. Когда на них будет время. Одного во всей этой схеме военный не учёл: гениального мутанта, который твёрдо вознамерился открыть душу прямо сейчас.       — И как ты? — Донателло смотрел, как Эйприл ставит перед ним чашку. Поднял на неё глаза, но девушка, словно бы случайно отвлёкшись, отвела взгляд.       — Нормально, — улыбнулась, возвращаясь к готовке. — Мы с Кейси и Майки проверили оборудование, которое будет в фургончике, посмотрели, насколько хорошо работает Интернет, чтобы информация уходила в сеть быстро. В принципе, даже приготовлений как таковых не осталось. Оно и неплохо, признаться, меня уже тяготит ожидание.       — Тяготит? — учёный удивлённо качнул головой. — Я думал, ты хочешь продлить мир и покой, которые пока что царят в нашей жизни.       — Мир и покой? Брось, Донни, это же не так! — она фыркнула. — Все на нервах, все уже издёргались, ожидая, когда можно будет начать действовать. Понятно, что мы готовимся. Но перед смертью ведь не надышишься! Нужно покончить с Ороку Саки. И вот тогда будут и мир, и покой.       — Ты говоришь так уверенно, как будто дело только за тем, чтобы выйти из дома, — Донателло хмыкнул. — Мне кажется, проблема несколько глубже и сложнее.       — Пусть так. Но пока не начнём действовать, не узнаем! Тем более, мастер Йоши — его учитель, он наверняка понимает, как справиться со своим учеником, — Эйприл пожала плечиками.       Учёный смотрел на неё и не знал, что делать: умилиться её наивности или же насторожиться. Но чего ещё было ждать от девочки, воспитанной на не очень качественном, но очень геройском кинематографе и комиксах? Разумеется, она была твёрдо уверена, что черепахи просто обязаны победить.       — Тебе, я смотрю, совсем не страшно, — заметил мутант негромко.       — Ошибаешься, — журналиста обернулась и прямо посмотрела на него. — Мне очень страшно. Но Лео сказал, что бояться — это нормально. Вопрос в том, насколько сильно я боюсь и смогу ли я помочь вам, отбросив свой страх. Я смогу, — она кивнула собственным мыслям.       «Лео сказал… Опять этот вездесущий Лео! К концу кампании можно будет смело выпускать книгу его афоризмов и высказываний!»       Донателло удивлённо прислушался к себе и понял, что одно упоминание о брате заставило его вспыхнуть от ревности. Хотя уж кто-то, а Лео никогда не относился к Эйприл даже с нежностью. С ней он всегда был ровно, до холодности вежлив, и почему-то журналистка воспринимала это совершенно нормально. Учёному в моменты, когда он видел эту отстранённую улыбку синоби, обращённую к журналистке, вопреки здравому смыслу хотелось кинуть ему в голову ботинок со словами: «Какого дьявола, Лео?! Больше искренности!»       — Стало быть, вы говорили об этом. Ну… о моральной стороне и о твоей… М-м-м… психологической подготовке, — Донателло всё-таки скатился на заикания, выбитый из колеи мыслями о Лео.       «Какая подготовка? Что ты несёшь?»       — Да, можно и так сказать, — Эйприл улыбнулась. — Лео хороший лидер, он очень по-разному подходит к каждому из нас. Точно знает, на кого лучше подействует дружеская подсказка, а на кого — хлёсткие шутки. Мне иногда кажется, что Майки и Раф только так и способны воспринимать информацию. Если с ними говорить серьёзно, толку мало, — она вроде бы по-прежнему улыбалась, но Донателло ясно увидел, что улыбка эта стала очень печальной. Журналистка задумалась о чём-то. И гений мгновенно сделал вывод: видимо, она очень тоскует без незатейливых знаков внимания Микеланджело, которые прекратились так внезапно и, если верить военному, по её инициативе.       «Спроси об этом! Открой рот и спроси! Плевать, что это бестактно! Через пару дней футы могут изрубить тебя в порошок! А ты так ничего и не узнаешь! Открой рот, чёртов ботан, и спрашивай!»       Внутренний голос приобрёл явственные черты Рафаэля. Набрав в грудь воздуха, как будто собирался нырнуть, Донателло выпалил:       — Ты скучаешь по его ухаживаниям, да? Я понимаю, когда твои мысли кем-то заняты, знаки внимания третьих лиц могут быть утомительны…       «Третьих лиц… говори нормально, тупица! Ты не на международной конференции, а на кухне рядом в любимой женщиной!»       Эйприл быстро взглянула на него; глаза сузились, мелькнуло нехорошее подозрение. Неужели Майки опустился до того, что рассказал о её увлечённости Рафаэлем Донателло? Разумеется, чтобы подразнить учёного. Но… но Раф никогда не проявлял к ней никакого интереса, поэтому, может быть, она ошиблась? Речь не об этом? Затуманенным разумом журналистка понимала, что сейчас сосредоточена не на том. Что любые слова невольно приписывает своим чувствам. Что только и делает, что под любой разговор подставляет себя и темпераментного бойца.       — По его ухаживаниям? — аккуратно переспросила она.       — Э-э-э… Ну да… Я имел в виду Майка, — смущаясь, пояснил Донателло.       «Зачем, ну зачем ты вообще припёрся на эту кухню?!»       — А, — Эйприл, испытав невероятное облегчение, тихо рассмеялась. — Признаться, растерялась от твоего вопроса. Нет, Донни, по его ухаживаниям я совсем не скучаю. Скорее даже наоборот, хорошо, что Майк бросил эти игры. Они бы всё равно ни к чему не привели. Да и сейчас все мы сосредоточены на совершенно иных вещах.       «Похоже, кроме меня, потому что я сейчас, как никогда, сосредоточен на тебе!»       Донателло молчал смотрел на неё. В чашке остывал нетронутый кофе. Эйприл обернулась, оставив готовку, и ответила спокойным, открытым взглядом. Она прекрасно понимала его смущение. Она знала суть всех наводящих вопросов. И ей до ужаса надоело соблюдать правила приличия и делать вид, что она ничего не соображает. Журналистка смотрела на мутанта, в душе надеясь, что он сам всё поймёт.       Донателло понял. Но был не в силах что-то сделать с собой. Впервые в жизни чувства оказались сильнее разума настолько, что он просто отказался рассуждать здраво. Почти как тогда, когда бежал, оставив братьев. Но и тогда в его поступке было зерно здравомыслия. А сейчас — нет. Рывком поднявшись, он подошёл к Эйприл и сверху вниз взглянул на неё.       Девушка не испугалась, не отшатнулась. Подняла голову, рассматривая такое не похожее на Рафаэля лицо. Особенно непохожее выражением глаз. Раф никогда ни на кого так не смотрел. В его взгляде не полыхал такой исступленный огонь. Единственный, кто вызывал сильные и яркие чувства в хулигане — Леонардо. Только это была не страсть, разумеется, а лютое бешенство, когда Лео нарушал правила. Сейчас, глядя в глаза Донателло, Эйприл некстати вспомнила об этом, ощущая глухую тоску. Всё, что доставалось на её долю — добродушная вежливость и чуть-чуть вынужденной заботы потому, что они жили под одной крышей. Не больше.       Донателло ничего больше не осознавал. Только то, что хочет сказать. Только то что хочет услышать. Только… только бы Эйприл сказала ему «да». Если это случится, он будет не просто самым счастливым. Это банально. Он сделает самой счастливой её. Сделает так, что весь мир будет у ног этой девушки. Захочет работать и вести свои репортажи? Вирусная программа под именем «Эйприл О`Нил» будет на каждом сайте и форуме, в пространстве Интернета, в телевизионных эфирах, на радиостанциях. Везде, везде будет звучать её голос. Захочет уютный дом — он купит или построит его любой ценой. Пожелает путешествовать — Донателло найдёт способ сделать её жизнь увлекательной и интересной, не ограничиваясь одним материком. Велит ему стать рабом, лишённым собственных желаний и стремлений — и он станет, с радостью, легко распрощавшись со своей свободой.       — Я знаю, что ты не любишь Кейси (журналистка удивлённо изогнула правую бровь, но молчала). Знаю, что Майк тебе даром не нужен. Кто-то ещё есть в твоём сердце? Если нет… Я понимаю, я — урод, тут нечего обсуждать. Но если ты дашь мне шанс, ты не пожалеешь. Клянусь. Я сделаю всё, чтобы ты ни разу не раскаялась в своём выборе. И…       — Донни. Пожалуйста, не надо, — она покачала головой. Так устало, что учёный запнулся на полуслове и не решился продолжать. — Я понимаю, что нравлюсь тебе. Мне это и приятно, и грустно. Я не могу ответить на твои чувства. Не из-за твоей внешности, вовсе нет. И да, ты прав. Кейси и Майки действительно тебе не соперники. Но причина моего отказа есть. Я люблю другого, вот и всё.       Она сказала это так просто, что невозможно было заподозрить ложь или женские хитрости, чтобы покружить голову неудачливому поклоннику. Донателло показалось, что его со всей силы ударили под дых. Он ещё не осознал до конца её слова, но мгновенно понял, что все его мечты закончились очередным поражением. Сглотнув, медленно, через громадное усилие на шаг отступил от журналистки. Недоверчиво качнул головой.       — Ты… ты можешь мне сказать, кто он?       «Зачем? Зачем тебе это? Что ты сделаешь? Размозжишь ему голову? Печень вырвешь? Ты ничего не сделаешь! Ты не можешь ничего сделать! Как там говорил Майк? Ты знаешь, что всё — бесполезно. О, да, теперь всё стало по-настоящему бесполезно. Всё, что тебе остаётся, неудачник, геройски подохнуть на этой долбанной дамбе!»       — Нет.       — Ясно, — Донателло ещё раз шагнул назад. Спрятал руки в карманы лабораторного халата — просто чтобы хоть чем-то их занять. Больше всего хотелось сейчас размахнуться и впечатать кулак в кухонные шкафа Бакстера. От отчаяния, от совершенной беспомощности. Чтобы, может быть, напугать Эйприл и показать ей свою силу, которую она легко могла бы обратить в свою пользу. И чтобы выломанная к чертям дверца шкафа напоминала ей о её собственной жестокости.       «А в чём жестокость? Она просто тебя не любит. И всё».       — Донни…       — Я пойду сменю Бакстера. Он уже давно следит за Рафаэлем. Нужно дать ему отдохнуть, — Донателло сам не заметил, как фразы стали короткими, отрывистыми. Так напоминавшими хулигана, когда тот злился или нервничал.       — Прости, — слова догнали его уже в дверях.       Гений не нашёл в себе сил обернуться. Он не был весельчаком Микеланджело, чтобы сделать вид, что её отказ его ничуть не заботит. У него не было мудрости Леонардо, который бы осторожно и бережно для обоих свёл всю ситуацию к мирному финалу. У него не нашлось равнодушия Рафаэля, который в такую историю никогда бы не попал! Но у Донателло оказалось достаточно гордости, чтобы раз и навсегда, одним махом, закрыть для себя этот вопрос.