Стоя на пороге шикарного ресторана, к главному входу которого простиралась красная дорожка, а по обе стороны от двери, идеально ровно, словно они лом проглотили, стояли швейцары, у Леви снова появилось всепоглощающее желание сбежать. Аккерман был убежден – ему просто не место рядом с таким шикарным мужчиной в таком шикарном месте.
Но Эрвин так не считал и не принимал капитуляций. Смит подставил Аккерману локоть.
– Уверен? – скептически посмотрев сначала на величественный фасад здания, а затем – на Эрвина, уточнил Леви.
Неужели он совершенно его не стесняется?
– Абсолютно.
Он ожидающе посмотрел на Леви, и тот принял руку.
Аккерман не знал, как себя ведут в подобных местах, и оптимальным решением проблемы посчитал делать все так же, как Эрвин. Входя в здание, Смит кивнул в ответ на поклон швейцаров – Леви сделал то же.
С плеч Эрвина и Леви услужливо приняли верхнюю одежду. Смит сказал администратору, что бронировал столик на двоих. Леви не переставал крутить головой, пытаясь рассмотреть все вокруг. После их проводили в зал.
Аккерману казалось, что он морально был готов к тому, как шикарно будет выглядеть интерьер ресторана, но то, что предстало взору, повергло его в культурный шок. Такого Леви не мог вообразить в самых бурных фантазиях.
Интерьер ресторана был выполнен в стиле барокко. Вдоль стен возвышались величественные колонны, по панельным окнам струились шелковые алые шторы, обшитые золотом. Свод застекленного купола, за которым чернело ночное небо, был украшен кессонами, потолок расписан живописным плафоном, стены украшены панно.
Потолок был таким высоким, что Леви почувствовал себя крошечным. Для освещения огромного зала требовалось несколько массивных хрустальных люстр, а также изящные настенные канделябры. За столиками сидели леди и джентльмены, держа в руках бокалы. Туда-сюда сновали официанты. Никто из персонала не принадлежал к числу хронометров, чтобы клиентам, коими являлись сливки общества, было максимально комфортно и самые требовательные из них не испытывали и толики дискомфорта, находясь в заведении. Ненавязчиво играл оркестр, музыку приглушали голоса и смех.
Эрвина и Леви проводили на второй этаж по мраморной лестнице. Смит забронировал свой любимый столик у парапета под куполом. Официант дал им два меню и, вежливо поклонившись, сообщил, что скоро подойдет и примет заказ. Эрвин поблагодарил его.
Леви сидел на мягкой сидушке стула, но чувствовал себя, как на иголках. Он взял меню и одеревеневшими пальцами принялся его листать. Блюд предлагалось столько, что у Леви уже в который раз за вечер начали путаться мысли, а цены... на них он не решился переводить свой взгляд в принципе, а то потом в глотку ничего не полезет.
Леви напряженно смотрел в меню и листал одну страницу за другой, нахмурившись и постаравшись сделать глубоко задумчивый вид.
– Не против, если я сделаю заказ за двоих? – мягко спросил Эрвин.
Леви выглянул из-за меню.
– Да, благодарю, – спокойно ответил Аккерман.
Этого стоило ожидать от Эрвина. Вежлив и тактичен, как всегда.
Про себя Леви выдохнул с облегчением. Как Аккерман мог выбрать блюдо, если он слов таких не знает и даже не имеет представлений о том, что из себя представляют указанные в них ингредиенты?
Стоило одному вопросу решиться, как вдруг появилась новая, еще более масштабная проблема – незнание столовых приборов, как и этикета в принципе. Количество ложек и вилок Леви просто добило. Как можно столько жрать?
Аккерман был одним большим комком нервов. Если вопрос с меню легко решился за счет всепонимающего естества Эрвина, то сейчас совершенно точно придется сознаться, что он "в душе не ебет, чем что надо жрать". Это нужно еще как-то интеллигентнее сформулировать, потому что его словестная помойка была совсем не к месту. Впрочем, как и он сам.
Из мыслей о том, как прилично донести до Эрвина суть своей проблемы и не показаться абсолютной невеждой, его выдернул подошедший статный официант:
– Меня зовут Лоран, сегодня я буду вашим официантом. Благородные господа, вы уже определились с заказом?
– Да, – ответил Эрвин, – нам, пожалуйста...
Смит начал перечислять блюда. В отличие от Леви, официант все прекрасно понимал и помечал у себя в блокноте, при необходимости что-то уточняя.
Аккерман же понял только то, что Эрвин заказал им салаты, какое-то мясо, еще какую-то дрянь и вино, которое было старше Леви раза в три. Смит сказал, что с десертом они определяться позже, так что официант еще раз уточнил правильность заказа и, получив подтверждение Смита, откланялся.
– Леви, что-то случилось? – вновь заметив мрачность на лице своего спутника, аккуратно спросил Эрвин.
– Нет. Да. Я не знаю, как правильно пользоваться всеми этими ложками и вилками. Их слишком дох... много.
Эрвин мягко улыбнулся:
– Чем, на твой взгляд, будет удобнее всего есть?
Глаза Леви забегали от одного прибора к другому. Ложками он ел только жидкие блюда, а супов Эрвин вроде как не заказал. Вилка, лежащая перед тарелкой, была отторгнута моментально, потому что выглядела из-за трёх зубчиков какой-то убогой. Оставалось еще две вилки и та, что побольше, казалось самой стандартной, такой, какой Леви привык есть, потому он указал именно на нее.
– Хорошо.
Эрвин тоже из всех приборов выбрал столовую вилку, а остальные отложил подальше за ненадобностью.
"Блять, ну почему ты такой..."
Мысли о том, что он не достоин Эрвина, часто посещали Леви и обнимали за плечи, и в такие моменты однозначно казалось, что в один прекрасный день сказке придет конец.
Но Смит все еще был рядом. И вчера, и сегодня, и завтра. Уходить, кажется, он вовсе не собирался.
Через минут двадцать им принесли закуски. Леви, правда, уже устал ждать и подумал, что они там либо «все сдохли нахуй», либо «сами все сожрали». Он поделился своим негодованием по этому поводу, но в более мягкой форме, на что Эрвин, отсмеявшись, ответил, что еду здесь готовят непосредственно после самого заказа.
Ожидание того стоило.
Отбросив правила этикета, Эрвин ел столовой вилкой и салат, и закуски, и горячее. Параллельно с приемом пищи Смит рассказывал о своем детстве: Виктор, отец Эрвина, работал хирургом в больнице, а Рейчел, его мама, была хранительницей семейного очага: хлопотала по дому, занималась воспитанием сына. Эрвин всегда хотел брата или сестричку, но, по медицинским показаниям, воплотить мечту в реальность так и не удалось.
Родители вложили в воспитание и образование единственного сына много сил: помогали ему с уроками, водили на различные развивающие кружки, миссис Смит обучала Эрвина еще двум языкам. По образованию Рейчел была филологом, после рождения сына она иногда брала заказы по переводу книг и фильмов. Эрвин рос любознательным, и учеба была ему в радость.
Один выходной всегда был семейным.
Эрвин был окружен заботой, в семье царили идиллия и гармония, и без преувеличения Смит мог сказать, что он был самым счастливым ребенком на земле.
Но произошедшая накануне десятого Дня рождения Эрвина авария перечеркнула все.
Погода была такая, что на улицу не выгнать даже собаку. Ливень стоял стеной, когда Виктор и Рейчел поехали покупать сыну заказанный на День рождения большой конструктор. Водитель фуры, ехавший со встречной полосе, не справился с управлением и на полной скорости протаранил легковой автомобиль, собрав его в гармошку.
Родители Эрвина погибли мгновенно.
С того самого момента Смит не любил праздновать свой День рождения.
Стоя у гробов, Эрвин не плакал. Он не проронил ни единого слова в течение всех похорон. Эрвин слышал, как другие вздыхали и шептались о том, как тяжела жизнь сироты, а Смит продолжал молча смотреть, как тела его родителей забрасывают холодной землей и никак не мог понять, зачем это делают.
Только вечером, вернувшись домой в компании каких-то родственников, он осознал, что его родителей больше нет. Их нигде нет.
Тогда он прорыдал три дня кряду.
Потом был долгий курс психотерапии, который, правда, плохо помогал.
Над ним взяла опеку его дальняя родственница матери, троюродная тетка, которая была в годах и умерла от сердечного приступа, когда Эрвину едва исполнилось восемнадцать.
Смиту пришлось рано повзрослеть.
Жили они скромно. Чтобы сводить концы с концами, Эрвин раздавал флаеры в нелепых костюмах, за деньги помогал ребятам с уроками, занимался репетиторством. Когда у тети начались серьезные проблемы с сердцем, ему пришлось крутиться еще сильнее. Дошло даже до того, что он чуть не забросил школу, потому что ни времени, ни сил на нее просто не хватало: днем Смит работал в магазине у дома кассиром, по вечерам помогал разгружать фуры, на сон оставалось два-три часа, а иногда и их не было, приходилось спать урывками по десять минут прямо за кассой. Успеваемость Эрвина сильно упала, с "отлично" он скатился на натянутое "удовлетворительно" за прошлые достижения. Учителя били тревогу – такой талантливый парень пропадет.
Эрвин был настроен решительно бросить школу, однако тетя отговорила его от такого радикально поступка: «Без образования нет будущего». Тетя часто говорила Эрвину, что он, непременно, станет великим человеком и многого добьется, что она гордится им и что его родители, несомненно, делали бы то же и хотели бы, чтобы он реализовал свой потенциал.
Против решения Эрвина также яро выступала и его подруга Ханджи. Она каждый день после школы приходила в магазин, приносила ему домашнее задание и стояла над душой до тех, пока Смит не сделает хотя бы половину, а потом покупала продукты, чтобы выручка за день была больше.
Когда Эрвин все-таки принял решение остаться, именно Ханджи помогала ему нагнать упущенное и вернуться в колею.
Так он стал тем, кто он есть.
В процессе этого разговора Эрвин открыл Леви всего себя, вывернулся наизнанку и показал свою слабую сторону. Аккерману до этого казалось, что все, к чему притрагивался Смит, давалось ему легко, так что он и предположить не мог, через что пришлось пройти Эрвину, пробивая себе путь наверх, и что его сердце было в зазубринах и шрамах.
Смит невидимо коснулся сердца Аккермана своими стеклянными пальцами. Сегодня Леви как никогда явно ощутил их духовную близость. В ответ он решил поделиться и своей печальной историей.
До этого Леви уже рассказывал, каким образом в его жизни появились Фарлан и Изабель, но что было до них, про свое раннее детство ни слова не упоминал. Тогда Аккерман поведал о том, что не помнит глаз своей матери, но помнит ее нежный голос и руки. Изящные, бледные, пронизанные синими тонкими венами. Она гладила его по голове, прижимая к себе, напевала какую-то мелодию, теплыми губами целовала в лоб и называла "мой любимый сыночек".
Она тоже была хронометром.
Они жили в маленькой комнатушке, в которой по габаритам помещалась одна вечно скрипящая кровать и трухлявый комод. По соседству с ними жили и другие женщины, но ни у кого из них не было детей, так что дружить Леви было не с кем и он рос очень замкнутым ребенком. Мама с «соседками» так же никаких отношений не поддерживала, Леви они не жаловали. Мама никому не давала его в обиду – могла и послать, и наброситься с кулаками, и потому их предпочитали избегать.
К ним в гости часто приходили разные мужчины. Днем мало кто заглядывал, а по вечерам могло быть сразу несколько. Порой одни и те же мужчины приходили несколько раз, но для Леви все они были на одно лицо. Они все ему одинаково не нравились.
В такие промежутки времени мама просила Леви погулять неподалеку. Тогда он бродил либо по первому этажу, где располагалась таверна и где ему мог дать погрызть сахарок какой-нибудь добрый посетитель или же дать леща, чтобы не лез под ноги, либо слонялся на улице неподалеку от дома.
Когда Леви видел, как приходивший дяденька довольный, подтягивая штаны, направлялся к выходу, то пулей забегал по лестнице наверх, сбивая всех встречных с ног. Он спешил к маме, потому что после этих мужчин она всегда была грустной, а когда она видела его, то на ее бледном худом лице снова появлялась улыбка. После посетителей она никогда не целовала Леви, пока не помоется.
Она много времени тратила на гигиену, хотя знала, что от этих липких, мерзких мужицких прикосновений ей никогда не отмыться. Тягу к чистоте Леви привили еще в детстве.
Порой на руках и лице матери Аккермана видел синяки и ссадины. В ответ на обеспокоенный взгляд сына она говорила, что очень неловкая и потому опять ударилась. Леви это очень расстраивало, и он часто говорил маме быть аккуратнее и смотреть под ноги, чтобы она опять не ушиблась.
Леви не знал, чем его мама зарабатывала на жизнь и понял это только тогда, когда подрос.
А потом она начала кашлять кровью и увядать на глазах. Она ослабла, слегла в кровать.
Леви, как мог, заботился о ней, кормил с ложки, приносил воды, но она продолжала кашлять и медленно угасать. Умирая, она подозвала его к изголовью кровати, погладила по волосам и щеке и наказала быть сильным, а еще сказала, что любит его больше всего на свете. На ее лице застыла слабая измученная улыбка, а глаза так и замерли, смотря прямо на него. Леви забрался на кровать, прижался к ней под бок и заплакал.
Пожалела сироту только бабуля, которая мыла в борделе полы. Она давала Леви хлеб, чтобы тот не помер с голоду, и позволяла спать в своей кровати, потому что их с мамой комнату быстро отдали другой барышне, так же принадлежавшей к представительницам древнейшей профессии. Более никто из работников ни сострадания, ни ласки к Леви не проявлял, предпочитая только бранить, таскать за ухо и бить почем зря. Иногда он выполнял мелкие поручения хозяина борделя и получал конфетку. Ну или подзатыльник.
Он всегда был худеньким и маленьким, а после смерти матери стал похож на скелет, обтянутый костями – буквально просвечивался. Еще бы немного, и Аккерман просто умер от истощения.
Однажды Леви отправили на рынок, и к нему подошел высокий мужчина. Он позвал мальчика по имени, представился Кенни и сказал, что забирает его с собой, взял за руку и увел с площади.
Это был в первый раз, когда Леви что-то украл, ведь когда он пошел с Кенни, то прихватил все купленное с собой.
Кенни по пьяной лавочке рассказал, что был старшим братом матери Леви. О близком родстве можно было догадаться и по схожести в чертах лица. А еще он, как она, хмурил брови и трепал Леви по волосам. Последнее было, скорее, в виде исключения, когда Кенни был подвыпивший и у него было хорошее настроение.
Кенни научил ему всему, что Леви теперь умел.
Проснувшись однажды утром, Леви Кенни не обнаружил. Накануне тот встречался с каким-то невысоким светловолосым мужчиной, а после просто испарился и больше никак не напоминал о себе. Может, уже помер.
Леви до сих пор держал на Кенни обиду. Эрвин понял это по ходу рассказа и потому больше ничего не спрашивал о его дяде.
Закончив исповеди, они перешли на нейтральные темы.
Напряжение сошло на нет. Откровенность и алкоголь в крови способствовали этому. Мысли стали более легкими, взгляды – мягкими, а языки – податливыми.
Леви все-таки попросил рассказать ему, зачем на столе было столько приборов, и Эрвин объяснил ему о назначении каждого из них. Леви попытался запомнить, но вино ударило в голову и половина сказанных слов влетали в одно ухо и вылетали – через другое.
Ровный, звучный голос Смита обволакивал Аккермана. Он не слышал больше никого и ничего вокруг – лишь его, своего Эрвина.
Когда принесли десерт, Леви уверено взял вилку с тремя зубчиками.
Аккерман еще никогда так не обжирался. Ему, как человеку с нерастянутым желудком, привыкшему довольствоваться крошками и объедками, было не по силам съесть столько сразу, но и переводить драгоценную еду противоречило внутреннему мироощущению вечно голодного бродяги. Эрвин говорил ему, что не нужно пихать в себя через силу, что доедать не обязательно и что лучше попробовать всего побольше, а не зацикливаться на вылизанных до блеска тарелках, но он не мог.
– Мне нужно посса... в уборную. Где она?
– Прямо до конца и направо.
Леви кивнул и, тяжело поднявшись, направился в указанном направлении.
Пока Аккерман шел, он продолжал рассматривать все вокруг. Его глубоко поразил плафон. Неужели люди умеют так рисовать? Невероятно.
Взгляд Леви был обращен точно вверх, так, что у него даже закружилась голова.
"Не надо было столько жрать. Еще этот десерт… он из меня сейчас обратно полезет", – ругал он сам себя, продолжая смотреть куда угодно, но только не под ноги. Расплата последовала незамедлительно – в него кто-то мощно врезался. Удар массивного тела был такой силы, что Леви с заданным ускорением полетел на пол и на пару минут оказался полностью дезориентирован в пространстве.
– О боже мой, мистер, прошу прощения! Я так спешила, что не заметила вас... Мне, право, неловко... Вы не сильно ушиблись? Позвольте мне помочь вам.
Приподняв голову, Леви увидел перед собой перепуганную до глубины души даму весьма крупных габаритов.
В глаза Аккерману бросилось сверкающее на свету колье.
– Все в порядке.
Леви начал подниматься. Голова немного кружилась то ли от вина, то ли от удара. Он перенес вес на правую руку, и из-под рукава рубашки предательски вылезла на обозрение цифра два – начало от отведенных каждому хронометру двадцати четырех часов.
Леви даже думать об этом позабыл. Сегодня был такой прекрасный вечер. Это незамысловатое желание – жить как человек, а не отброс – накрыло его с головой, и Аккерман дал слабину, наивно позабыв, что, даже если на нем шикарные дорогие вещи и он находится в великолепном ресторане, мир не изменился. Реальность оставалось по-прежнему жестокой.
Стоило даме заметить часы, как лицо ее, прежде мягкое и виноватое, вмиг переменилось: тонкие черные брови опустились к переносице, ярко-красные губы искривились, а во взгляде начало читаться явное отвращение:
– Что здесь делает этот отброс?! Нигде от вас, гадких крыс, не скрыться – уже и сюда пробрались! Безобразие! Я буду жаловаться!
Леви так и обмер. В висках стучало. Он застыл на полу, не решаясь подняться и испуганно озираясь по сторонам. Леви был словно зверь, загнанный в угол, а в таком состоянии животные опасны…
Все вокруг смотрели на него, как на чумного. Аккерман оскалился. Женщина сделала несколько шагов назад и брезгливо отряхнула свое красное платье.
Дама не унималась. На ее вопли сбежались несколько официантов. Они предпринимали тщетные попытки утихомирить разразившуюся негодованием посетительницу, но та продолжала буянить и тыкать в Аккермана пальцем. Спасибо, что хоть в морду не плюнула…
– Что здесь происходит? Леви, давай руку.
Эрвин вырос перед ним из ниоткуда. Аккерман не принял помощи, поднялся на ноги сам. Леви продолжал грозно смотреть из-под сдвинутых бровей, словно он вот-вот набросится и вцепится в горло.
Однако теперь Аккерман был не один – рядом с ним Эрвин, а, значит, он всесилен.
– … как вы допустили, чтобы в одном зале с нами, благородными господами, находился хронометр – этот безродный, бешеный пес! Это отвратительно! Я буду жаловаться! Немедленно позовите администратора!
– Отвратительно – это находиться в одном зале с такой хабалкой, как вы, – ответил Эрвин.
Дама от возмущения чуть не задохнулась.
– Хам! Только взгляните – и этот человек – член сената!
Леви, стиснув челюсти, начал угрожающе надвигаться на женщину. Она может поливать дерьмом его, сколько вздумается, но не Эрвина.
Но Смит остановил его, поставив руку.
В этот момент подоспел администратор.
– Мистер Смит, это ваш хронометр? По правилам нашего заведения…
– Это мой спутник, – не желая слушать более вздор, перебил Эрвин, – и правила вашего заведения мне не интересны. Нет ни одного закона, который бы ограничивал передвижения хронометров и накладывал на посещение ими общественных мест запретов – это мне известно лучше, чем вам. Но не волнуйтесь, мы уже уходим. Немедленно рассчитайте нас.
Администратор, испытывая невероятное облегчение, что конфликт был разрешен без особых усилий (прогонять сенатора ему бы очень не хотелось, а позволить им остаться тоже не мог – работа такая) дал отмашку, и один из официантов умчался, а вскоре вернулся со счетом.
Эрвин, мельком глянув на сумму, не посчитав, вложил в счетницу несколько крупных купюр и, с грохотом захлопнув ее, небрежно передал в руки администратора со словами:
– На сдачу купите себе конституцию. Почитайте на досуге, а потом повесьте перед входом в ваше заведение в открытом виде. Леви, идем.
Стоило им только выйти на улицу, как Эрвин потянулся к карману пальто за пачкой сигарет. Чиркнув зажигалкой, он затянулся.
Смит, задумавший, молчал, выпуская изо рта клубы дыма.
– Эй, Эрвин…
– М?
– Поссать-то я так и не сходил.
Эрвин, подавившись дымом, засмеялся.
***
После ресторана Смит запланировал прогулку по набережной.
Эрвин держал Леви за руку. Они шли вдоль парапета к мосту в тишине, нарушаемой лишь далеким гулом проезжающих машин и шелестом листьев, дрожащих на деревьях от порывистого ветра. На качающихся темных волнах играли разноцветные огни ночного города. Небо было черное, беззвездное и потому будто бездонным.
В темноте ночи им обоим казалось, что в целом мире остались только они, и ничто не может помешать их уединению.
– Мне жаль, – тихо начал Эрвин, – что в ресторане так вышло. Я и подумать не мог, что...
– К черту. Мне глубоко насрать на эту мерзкую бабу. Не тебе извиняться за дерьмо, которое льется из ее помойки. К тому же, меня этим не удивить – я знаю свое место.
– Не согласен, что у тебя и других хронометров должно быть в принципе какое-то место. Еще скажи, что это место – у параши.
– Вот это ты выдал. Ты слова такие знаешь?
Смит горько усмехнулся.
"Мое место – рядом с тобой, Эрвин". Он хотел бы сказать это вслух, но не смог.
Они поднялись на мост и остановились на самой высокой его точке. Леви подошел к парапету и, положив на него руки, нагнулся, чтобы взглянуть вниз. Его отражение слилось с чернотой водной глади.
– Леви, осторожнее.
Эрвин подошел к нему и взял за локоть, чуть потянув на себя. Аккерман обернулся.
Свет от далеких фонарей подчеркнул скулы, нос с небольшой горбинкой. Глаза сверкнули и в их отражении Леви увидел себя. Теплое дыхание Эрвина касалось кожи, согревая замерзший нос.
Привстав на носочки и прикрыв глаза, Аккерман осторожно коснулся губ Смита своими. Руки Эрвина легли на его спину и ощущались горячими точками на теле.
Пальто было теплым, но в объятиях Эрвина было теплее.
Смит еще никогда не чувствовал себя рядом с кем-то так... легко. С Леви ему не нужно было притворяться и пытаться предстать в том или ином свете, а по жизни, кажется, Эрвин только это и делал: на работе он был патриотом, поддерживающим режим, дома – каким-никаким мужем, но и то, и другое – всего лишь навязанные ему роли.
Эрвин никогда не был подхалимом и льстецом – он был для этого слишком умен. Смит все держал под контролем и просчитывал шаги наперед, не имея права на ошибку – только так можно было добиться всего того, что он имел сейчас. В юности Эрвин питал иллюзорные надежды на то, что сможет изменить мир к лучшему и шел к своей цели, стремясь на вершину. Теперь у Эрвина были силы и власть, однако он понял, что одного его желания попросту недостаточно.
Захотеть измениться должен сам мир.
Эрвин повидал в жизни не мало разных людей и потому умел читать их, и он точно знал, что Леви был перед ним честен. Аккермана не интересовали его деньги, положение в обществе. Только он сам. И эта искренность – то, что так давно искал Эрвин.
– Я люблю тебя.
Леви оцепенел. Эрвин взял его за руку и сжал тонкие холодные пальцы в своей горячей ладони.
Аккерман не мог подобрать слов, но Смит и не ждал мгновенного ответа. Подобные слова должны быть обдуманными. Свои чувства Эрвин понимал однозначно.
– Замерз?
Леви неуверенно кивнул.
– Идем.
***
Всю дорогу Леви молчал, но не выпускал руку Эрвина из своей. Было очевидно, что признание произвело на Аккермана глубокое впечатление, и Смиту казалось, что лучшим решением сейчас будет оставить его наедине со своими мыслями.
Николас остановился у "Альтаира". На дворе стояло раннее утро, но солнце вставало с каждым днем все позже, так что небо было черным, ночным. Вывеска кабака, жужжа, мерцала в темноте. Последнего пьяного посетителя пинками выпроводили около часа назад, и главный вход был заперт на замок.
Укутавшись в пальто, Леви вылез из машины вслед за Эрвином. Их разделял автомобиль и молчание, волнующее нервы. Смит терялся в догадках, что творится в голове у его спутника…
Зрительный контакт затянулся.
– Пошли.
Эрвин был удивлен. Он сказал Николасу припарковаться где-нибудь неподалеку, а сам направился за Леви.
Смит чувствовал себя не привычно: кабак казался больше обычного, в нем было слишком пустынно. Стояла гробовая тишина. После бурной ночи все уже было прибрано: помыты полы, столы, посуда, расставлены стулья, выброшен мусор. Табачный дым, въевшийся в стены, продолжал витать в воздухе как неотъемлемая часть подобного рода заведений. Работники с чистой совестью разошлись по комнатам отсыпаться.
– Садись.
Эрвин без лишних вопросов опустился за ближайший к сцене стол.
Леви поднялся по трем ступенькам на сцену, подошел к пианино, присел на банкетку. Подняв клап, он замер. Руки остановились в сантиметре от клавиш, пианист прикрыл глаза и, набрав в легкие побольше воздуха, выдохнул, концентрируясь.
Эрвин терпеливо ждал.
После короткого проигрыша, Леви негромко запел:
Нет заклятий,
Которые могут вылечить меня —
Ты живёшь под моей кожей.
Тысячи ласок, тысячи прекрасных моментов,
Которые ты спрятал
Под моей кожей.
И твой голос зажжет
Потерянные огни,
Которые вернут меня к тебе.
И кожа моя
Станет невозможной картой,
Которая вернёт меня домой.
Нет заклятий,
Нет волшебных слов.
Ты всегда под моей кожей.
Туда, куда я пойду,
Жестокий яд
Заставит меня вспомнить то,
Что ты здесь.
И твой голос зажжет
Потерянные огни,
Которые вернут меня к тебе.
И кожа моя
Станет невозможной картой,
Которая вернёт меня домой.
Стоило прозвучать последней ноте, как звенящая тишина рухнула Аккерману на плечи и придавила к банкетке тысячами атмосфер. У Леви подскочило давление. Стало жарко, при этом пальцы рук и ног похолодели, в ушах слышался стук клокочущего сердца, дыхание сперло. Леви не решался даже посмотреть в сторону Смита.
Эрвин молчал не больше минуты, но Леви показалось, будто прошла целая вечность.
Смит молчал, потому что не мог подобрать слов. Этот поступок был большим, чем простое признание. Эрвин все понял: через нежную музыку, через сокровенные слова, по трепетному выражению лица...
– Очень красиво, Леви... У меня нет слов…
– Это моя песня. Я дарю ее тебе. С Днем рождения, Эрвин.... Я... – он запнулся.
Смит не нашел в себе сил усидеть на месте. Нарушив всепоглощающую тишину грохотом стула, он направился на сцену. Туфли Эрвина стучали по полу и эхом отражались от обшарпанных темных стен. Сердце Леви громким ударом отзывалось на каждый шаг.
Стоило Смиту оказаться достаточно близко, как его губы впились жадным поцелуем в губы Аккермана.
Руки Эрвина обхватили его лицо и потянули Леви ближе, вынуждая подняться с банкетки. На ощупь опустив клап, Леви сел на него сверху и теперь сам потянул Эрвина за воротник рубашки. Смит, распахнув глаза и на миг разорвав поцелуй, еле успел подставить руку, чтобы не рухнуть прямиком на фортепиано и на самого Леви от такого напора.
Эрвин оказался между его ног. Смит чувствовал, что его любовник был настроен более, чем решительно, но в памяти всплыла их предыдущая неудачная попытка, и потому Эрвин не мог не спросить:
– Леви, ты точно уверен, что…
– Заткнись, Эрвин, не порть момент. И да, я уверен.
Аккерман рукой надавил Смиту на затылок и смял его губы в нетерпеливом поцелуе.
Сейчас все было по-другому: движения Леви были порывистыми, страстными, твердыми и даже собственническими. Аккерман по-хозяйски вытащил из брюк Смита заправленную рубашку и принялся расстегивать пуговицы одну за другой снизу вверх, периодически проникая под ткань и касаясь голого пресса так, что по коже бежали мурашки.
Леви пах тягуче-сладко, и Эрвин полной грудью вдыхал этот приторный запах желания. От него одного внизу живота ощущалась приятная тяжесть, а тонкие пальцы пианиста на голой коже талии и бедер заставляли кровь приливать к паху.
Эрвин давно не ощущал такого. Никого и никогда он не хотел так, как хотел Леви.
Аккерман прочитал это во взгляде Смита. Его голубые глаза потемнели, наполнились истомой. Эрвин скинул с себя пиджак, Леви последовал его примеру. Губы Смита обжигали нежную кожу шеи. Он спускался ниже, оставляя влажную дорожку из поцелуев, и Леви становилось нечем дышать. Утопая в ощущениях и эмоциях, Леви не заметил, как его рубашка оказалась скинута с плеч. Он понял это только тогда, когда почувствовал, как язык Эрвина коснулся его соска. Леви, забросив голову, шумно выдохнул.
Руки Эрвина лежали на его бедрах, и Смит немного потянул Аккермана на себя. Зазвенела пряжка ремня, и это немного отрезвило опьяненного страстью Леви.
В его голову пришло явное осознание того, что у всего происходящего, каким бы прекрасным оно ни было, существовали некоторые сложности:
– Эрвин, пого… – губы Смита накрыли его, и слова утонули в поцелуе.
– Что? – низким, наполненным истомой голосом переспросил он, вытирая общую слюну с уголка губ.
– Мы оба грязные… Так не пойдет.
Эрвин чуть отстранился, задумавшись.
– У меня есть идея. Начнем с чего-нибудь попроще.
Бровь Леви удивленно изогнулась, а Эрвин обезоруживающе улыбнулся. Смит взял его руку и положил на свой пах. Одного прикосновения было достаточно, чтобы понять, что брюки скоро не выдержат такого давления.
Им обоим было ясно, что пути назад уже нет.
И Аккерман доверился. Когда рука Эрвина скользнула к паху Леви, тот вздрогнул. Смит не спешил освобождать любовника от одежды. Он приспустил только брюки Леви и через белье огладил рукой член, чуть сжимая твердую плоть.
От одного выражения лица Аккермана Смиту казалось, что он немедленно кончит. А когда Леви непослушными пальцами расстегнул ширинку Смита и принялся работать рукой, то он потерял всякий контроль над своим телом.
Леви слышал, как с губ Эрвина сорвалось что-то похожее на рычание.
Рваные выдохи, пошлые звуки наполнили пустое помещение. Воздух стал тяжелым, и пространство сузилось до них двоих.
Было жутко неудобно, обоим приходилось придерживаться за фортепиано, но все это уходило на второй план и меркло по сравнению с чувствами и ощущениями.
– Эрвин, я сейчас кончу… Эрвин, рубашку запачкаю… Эр…
Аккерман не смог сдержаться… С губ Леви в этот момент сорвался такой пошлый стон, что Эрвин кончил следом.
Оба жадно хватали воздух ртом, и каждый слышал стук сердца другого. Смит уперся лбом в плечо Аккермана и, тяжело сглотнув, блаженно прикрыл глаза. Леви выдохнул, стремясь поскорее выровнять сердцебиение. Он убрал волосы, прилипшие ко лбу из-за выступившего пота.
– Черт, брюки засрали… И рубашки… Эрвин, ну и чего ты лыбишься?! Теперь это все в стирку!
Смит громко захохотал, обескуражив Аккермана окончательно. Эрвин, взяв Леви в охапку и прижав со всей силы, поцеловал его.
Запыхавшиеся и растрепанные, они были совершенно счастливыми.
