***
«Конечно, я с тобой, Эрвин!» – без промедления сказала Зое, стоило Смиту рассказать о сопротивлении. Кроме Ханджи был еще только один человек, который заслужил полное доверие Эрвина и который разделял те же взгляды – это Майк Захариус. Ему они с Леви нанесли визит сразу после Ханджи. Захариус был в отпуске и целый день провел дома. По приезду гостей ждал званый ужин. Майк встретил их не один, а с Нанабой. Эрвин помнил ее изнеможденной, изувеченной и запуганной. Теперь же перед ним стояла красивая молодая женщина с блестящими от счастья глазами в элегантном синем платье в пол. Она вышла к гостям под руку с Майком как хозяйка дома и в знак приветствия сделала реверанс, как дама благородных кровей. И только часы на предплечье не вписывались в эту красивую картинку, напоминая об ужасном прошлом. Мужчины обменялись рукопожатиями. – Рад приветствовать вас в нашем доме. Эрвин, Леви, позвольте представить вам мою будущую супругу – Нанабу. – Рада знакомству. – Взаимно. Только теперь Смит заметил, что на безымянном пальце Нанабы одето кольцо. – Поздравляю вас! Эрвин обнял их по очереди, Леви также присоединился к поздравлениям. – На этом формальности окончены. Прошу, чувствуйте себя как дома. Проходите в зал, стол уже накрыт. Ужин решили не омрачать разговорами о делах. Лед первого знакомства был быстро растоплен дружелюбием и гостеприимством хозяев, так что непринужденная, веселая беседа не смолкала. В зале то и дело слышался смех и звон бокалов. Когда же пришло время, Майк попросил всех слуг покинуть зал и закрыть двери. – Эрвин, Леви, какое у вас ко мне дело? Разговор стал серьезным. С лиц сошли улыбки. – Все началось за несколько дней до того, как ты приезжал за нами с Леви... Он начал сначала. Рассказал про покушение, про оппозицию и ее цели. Только личность предводителя восстания осталась пока неразглашенной, согласно договору с Ури Райссом. На принятие решения у Майка ушло несколько секунд, в течение которых он обменялся многозначительным взглядом со своей невестой. – Я в деле. Майк поднялся со своего места, Эрвин – следом. Договор был скреплен крепким рукопожатием. – Решено. Я сообщу дату и время, когда состоится собрание.***
В штаб-квартире Ури Райсса собралось одиннадцать членов сопротивления. Они разместились по всей гостиной: кто-то занял место на диване и креслах, другие – на принесенных с кухни стульях. Все присутствующие были не последними людьми в Вирэе; среди них – полковник Дот Пиксис, начальник полиции генерал Дариус Закклай и другие, занимающие руководящие должности в различных сферах общества. Самым молодым из всех революционеров был Жан Кирштейн, который сидел, подперев рукой щеку и нетерпеливо постукивая пальцами по подлокотнику. Все они, военные и бизнесмены, были абсолютными разными людьми, но всех их объединяла одна цель. За окном уже стемнело, комнату освещал тусклый желтый свет. Шторы были плотно задернуты. На фоне практически беззвучно работал старый телевизор, на который никто не обращал внимания. – Господа, прошу прощения за задержку. Отто Майер, директор одной из самых успешных во всем мире автомобилестроительных компаний, пожал Ури руку и опустился на свободный стул. – Теперь мы можем начинать. Господа, я еще раз приветствую вас. Полагаю, здесь все знакомы и в представлениях не нуждаются, но все же хочу отметить, что к нашей борьбе присоединились новые союзники. Мистер Смит, мистер Захариус и мисс Зое. Надеюсь на плодотворное сотрудничество. Итак, благодаря мистеру Смиту мы можем узнавать свежие новости из сената непосредственно из первых уст. Эрвин, пожалуйста, слово тебе. «Как же у этих господ еще языки не отвалились столько трепаться. Столько воды, что забываешь, о чем вообще речь шла, пока дослушаешь. Ебаный этикет», – подумал Леви, но потом его вниманием полностью завладела речь Эрвина. Смит поднялся со своего места. – Благодарю. Господа, новости из сената неутешительные: второе чтение состоится через три дня, так что времени у нас немного. Необходимы решительные действия. – Полагаю, у вас есть какие-то идеи. Что вы предлагаете, мистер Смит? – потягивая коньяк, спросил Дот Пиксис. – Я предлагаю выступить всеми силами в открытую, а также побудить людей, не состоящих в сопротивлении, присоединиться к протесту. Необходимо привлечь общественность. – Это может повлечь за собой большие жертвы. К тому же, у нас нет столько оружия, – заметил Закклай, прикуривая сигару. – Я не имел в виду вооруженное восстание. Это должна быть исключительно мирная демонстрация. Никакого оружия, никаких нападений на представителей власти. Нужно показать, что кровавый переворот не является нашей целью. – А вы романтик… Почти «Цветы лучше пуль»… – И как же вы планируете поднять людей? Надеетесь на стадный инстинкт? Кто выйдет на площадь просто так? За что они пойдут? – Нужно воззвать к совести, произнести воодушевляющую речь, разъяснить сложившуюся обстановку. Иными словами, донести до людей, что происходящее не допустимо и неизбежно приведет к социальной катастрофе. – Полностью поддерживаю мистера Смита. Проблем с распространением вещания не будет. Я беру техническую часть на себя, – вставил Жан. – И как вам это удастся? – Удаленно взломаю сеть, сидя где-нибудь в кафе, и запущу обращение в эфир всех телеканалов. – И кто подставится под прицелы телекамер? – Я. Я произнесу речь, – ответил Эрвин. – Слишком рискованно, – задумчиво заключил Райсс. – План держится на идеалистической идее воодушевить людей на открытое антигосударственное выступление, причем вопрос хронометров большинства не касается. Я не могу пойти на такой шаг. – Кажется, не так давно мы пришли к соглашению о том, что тот, кто не может ничем пожертвовать – не может ничего изменить. К тому же, больше всех рискую я. Если ничего не получится, людей просто разгонят. А что будет со мной – только моя проблема. – Не факт, что сенат примет во внимание мирные намерения многотысячной толпы. В их глазах это будет классическое революционное движение, а, значит, они смогут оправдать применение агрессии к демонстрантам как защиту государственности, и в истории мы останемся не добродетелями, а террористами и заговорщиками. Они прикажут открыть огонь, погибнут люди: и хронометры, и репетиры. Вы готовы взять ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь этих людей, мистер Смит? – спросил Дот Пиксис, чуть подавшись вперед. – Я готов. И, очевидно, только я один из всех присутствующих могу это сделать. – Вы слишком молоды и оттого самонадеянны, – вставил другой революционер. – Отнюдь. Я говорю на языке фактов. Если бы в присутствующих было бы достаточно смелости, мы бы не были ограничены дедлайном в несколько дней. Действовать более сдержанно и аккуратно нужно было раньше, теперь время хитроумных заговоров и ударов исподтишка закончилось. В данный момент есть только один шанс на успех – действовать нагло и потому неожиданно. Один решительный удар. – Я поддерживаю Эрвина, – сказал Майк, – нужно действовать масштабно. Я выведу своих рабочих на площадь. Они, как никто, знают, каково это – жить в тени рабства, так что непременно поддержат эту кампанию. – Полиция не будет разгонять протестующих, – уверил Закклай. – Уверен, большинство из сотрудников правоохранительных органов также пожелает присоединиться к сему благородному движению. – Мои люди тоже присоединятся! – Да о чем вы говорите вообще?! Вас же всех перестреляют к чертовой матери! – Кто посмеет стрелять в безоружную толпу?! Нужно будет журналистов согнать и побольше, чтобы освещать происходящее. Весь мир должен увидеть это! – Я займусь этим... – Я тоже считаю, что это нереально. План ни о чем. – У вас есть другой? Интересно послушать! – Господа, не ссорьтесь. У нас есть еще туз в рукаве – Род Райсс, и он по-прежнему консул Вирэи. Нужно привлечь его к решению этого вопроса. – Если бы Род Райсс мог бы что-то решить, он бы уже решил. А так он только сотрясает воздух на бесполезных телешоу. – Еще можно подкупить сенаторов... – Ну да, а еще можно вежливо попросить Шмидта передумать, авось сработает. – Да как ты... – Полный бред! Начался спор – все против всех, плавно перетекающий в ссору с переходом на личности. Все перекрикивали друг друга, не желая слушать мнение оппонента и отступать. У каждого было своё мнение на счет того, что может спасти республику. Леви молчал, даже не желая принимать участие в этой клоунаде власть имущих. Он расслабленно сидел недалеко от по-прежнему никому ненужного, вещавшего для фона телевизора и смотрел на меняющуюся картинку на экране. Он кое-как улавливал обрывки слов, потому что расслышать что-то в таком балагане было невозможно. Однако, когда на телеэкране появился Род Райсс, дававший пресс-конференцию в прямом эфире, Леви придвинулся ближе. – Господа... Но никто даже головы не повернул в его сторону. Эти «господа» сейчас были больше похожи на рыночных торгашей. Леви ударил кулаком по столу, чем, наконец, смог заполучить всеобщее внимание: – Господа, прежде, чем вы примите окончательное решение, послушайте это.«Мистер Райсс, чем вызван ваш столь явный протест по отношению к поправке о хронометрах, предложенной консулом Шмидтом?»
«Я отвечал на это вопрос неоднократно, и отвечу еще раз: ни один человек не может быть собственностью другого. Рабство аморально и бесчеловечно, и должно презираться и отторгаться людьми на духовном уровне. Подобный режим выгоден только высшим слоям общества, ведь именно рабство поможет им обогащаться сверх нужды. Однако, государство – это машина, и моральные аспекты вопроса ее не волнуют, поэтому я приведу еще один аргумент: рабство не выгодно также и с экономической точки зрения. Оно будет только тормозить развитие страны или даже приведет к ее деградации. Принятие этой поправки может также повлиять и на отношения с другими странами. Некоторые из них уже прокомментировали происходящее и не поддержали подобную политику в отношении хронометров. Вирэя может оказаться в изоляции!»«Несмотря на ваши высокопарные слова, нам стало известно о том, что ваши взгляды имеют не только политические мотивы. Мистер Райсс, правда ли, что ваша дочь Хистория является хронометром, и вы как отец, очевидно, боитесь за то, как сложится ее судьба?»
«Я не обязан отвечать. Следующий вопрос, пожалуйста.»«В нашу редакцию поступила такая же информация. Все-таки вами руководят не только благородные мотивы, а личные интересы! Хистория – ваша внебрачная дочь, рожденная женщиной-хронометром?»
«Ваша дочь действительно…» «Неужели Хистория Райсс…» «Как вы можете говорить о чьем-то моральном облике, если у вас у самого рыльце в пушку!» «Прокомментируйте это заявление, консул Райсс!»
Род Райсс, окруженным плотным конвоем охраны, стремительно покинул трибуны. Освистанный толпой журналистов, преследовавших его до самой машины, он так и не дал ответа на их коварный вопрос. В квартире сопротивления повисло всеобщее молчание. – И чем нам то грозит? – наконец, озвучил повисший в воздухе вопрос, Жан. – Отказом Райсса от должности консула и… диктатурой Шмидта, – пояснил Эрвин. Снова повисла тишина, нарушаемая лишь шебуршением телевизора. Присутствующие ждали слов Ури: – Я не могу единолично принять такое решение. Все мы несем ответственность за жизни людей, последующих за нами, и потому предлагаю голосовать. Кто согласен с Эрвином, прошу поднять руки. Первым был Жан. Затем Майк. Потом Закклай, Зое, еще несколько человек. Но другие вновь ждали Ури. И когда Райсс принял решение, абсолютно все присутствующие подняли руки следом за ним. – Значит, решено. Эрвин, действуем по твоему плану.***
Смит остановил машину на светофоре. – Я должен уйти из дома, чтобы не подвергать Мари опасности. Тем более, что она беременна, – нарушил молчание Эрвин, посмотрев на Леви через зеркало. Аккерман в ответ кивнул. – Сперва отвезу тебя, а потом поеду к себе, соберу вещи и вернусь. – Хорошо, Эрвин. Шум закрывающейся двери отразился эхом в пустынной зале особняка. Слуги разошлись по своим комнатам, полагая, что в пятничный вечер господин привычно не приедет домой. Эрвин спешно сбежал по лестнице на второй этаж. Бра в коридоре не горела. Когда Смит заглянул в спальню, то увидел идеально заправленную кровать. Мари в комнате не оказалось. За то время, пока Эрвин собирал вещи, супруга так и не объявилась. Он глянул на время – часы показывали половину первого ночи. Так и уехать, не предупредив Мари, Эрвин считал неправильным. Он покинул спальню и направился дальше по коридору, надеясь найти супругу в ванной. Когда Смит услышал шум неизвестного происхождения, он остановился. Прислушавшись, Эрвин понял, что звуки доносятся из одной из гостевых комнат, дверь от которой была от него в двух шагах. Прислушавшись получше, Смит смог различить, что доносившийся до него шум ни что иное, как томные вдохи и выдохи. Эрвин постучал, но ему никто не ответил. Более того, звуки, однозначно определяющие происходящее за стеной, стали еще более не скромными. Смит стукнул еще раз. Стало тихо. Он открыл дверь и увидел обнаженную спину Мари, на округлых бедрах которой лежали большие мужские ладони. Миссис Смит, растрёпанная и раскрасневшаяся, обернулась на звук открывающейся двери. В ее глазах отразился силуэт мужа и дикий стыд. Некоторое время она не могла пошевелиться. Вернув контроль над своим телом, Мари отмерла и молниеносно подскочила, хватаясь за одеяло и прикрывая наготу. Ее опухшие губы были приоткрыты, но Мари была не в состоянии произнести ни звука. Все, что она могла, – это с широко распахнутыми глазами смотреть на Эрвина, неподвижно стоящего на пороге. Мари не знала, что должна сделать или сказать. В голове вместо мыслей шумели помехи. Ей хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать того, что скажет супруг. По времяощущению Мари, Эрвин хранил молчание вечность, на деле же – не больше минуты. На его лице не дрогнул ни один мускул. Смит кинул лишь один беглый взгляд за спину Мари и увидел в постели в таком же ошарашенном состоянии, как и Мари, ее личного телохранителя Найла Доука. Он тоже не придумал ничего лучше, чем просто, почти не моргая, смотреть на Смита и ждать небесной кары. Одним словом, все участники немой сцены ждали, что скажет Эрвин. Мари не сочла бы за несправедливость то, что супруг прибил бы их на месте, однако вместо этого Смит посмотрел ей в глаза и ровным голосом сказал: – Мари, пожалуйста, оденься и спустись в зал. Нам нужно поговорить. Она, будто сломанная кукла, механически кивнула, и Эрвин вышел, закрыв за собой дверь. Мари повернулась к Найлу, но никто из них не нашелся, что сказать. Миссис Смит спустилась бесшумно и так же опустилась в кресло напротив Эрвина, который в это время был увлечен телефоном. Уловив движение краем глаза, Смит убрал мобильный. Мари сидела, как в воду опущенная. Поджав губы и так не решившись посмотреть супругу в глаза, она мяла в руках шелковый пудровый халат. – Мари, мне нужно уехать по делам. Не знаю, как скоро я смогу вернуться. Она неуверенно, воровато посмотрела на Эрвина. Внутри миссис Смит разгоралась нешуточная внутренняя борьба: чувство собственного достоинства оправдывало измену, мотивируя поступки таким же недостойным поведением самого Эрвина, однако совесть не желала мириться с подобным эгоистичными мышлением и бунтовала, взывая к истинным моральным ценностям. Ничего не происходило, и это шло вразрез всякими ожиданиям миссис Смит. Она ждала, что Эрвин скажет что-нибудь, но он ничего не говорил. Ждала, что он сделает что-нибудь, но он не делал ничего. А потом Смит просто молча встал и направился к выходу. Мари же все так и сидела, согнувшись, не решаясь произнести ни слова. Около двери Эрвин все же задержался и спросил: – Мари, только один вопрос... Это мой ребенок? Минутное промедление и ответ: – Нет. Вновь молчание. – Спасибо за честность, Мари. Береги себя и ребенка. Он вышел из зала. Напротив двери стоял уже одетый по форме Найл, дожидавшийся приговора господина с опущенными в пол глазами, однако тот лишь мельком глянул на него и, поправив сумку на плече, направился к выходу. Найл проводил Эрвина взглядом исподлобья, и когда тот окончательно скрылся за углом, вбежал в зал к Мари. Она, спрятав лицо в руки, тихо плакала. Когда Смит уже решил, что абсолютно ничего более не связывает его с этим домом, Эрвина на пороге задержал дворецкий Август и еще несколько слуг. – Господин, вы уезжаете? – Да, на некоторое время. – Надолго? – Надеюсь, что нет, но не могу обещать. Слуги переглянулись. Немного замявшись, Август все же спросил: – Простите мне мою дерзость, господин, но это… из-за госпожи? – Нет, Август. У меня есть очень важное дело, и я не хочу подвергать опасности никого из вас, поэтому я должен уйти. Мне следовало бы попрощаться со всеми вами, но я не стал беспокоить вас в столь поздний час. Август потупил взгляд, кивнул каким-то своим мыслям, а затем с улыбкой сказал: – Поскорее возвращайтесь, господин. Мы будем ждать вас. И, пожалуйста, будьте осторожны. Уголки губ Эрвина приподнялись. Он протянул Августу руку, но тот не решился сразу пожать ее. – Спасибо за верность. До встречи. Провожаемый слугами до последнего, Смит сел в машину и растворился в темноте ночи. Леви лежал в горячей ванне, блаженно прикрыв глаза. Мягкая из-за добавленного масла вода пахла свежескошенными одуванчиками, успокаивала тело и душу. Когда в дверь постучали, Леви приподнялся на локтях. – Войдите... Эрвин, зачем ты стучишься? – Привычка. Смит подошел, наклонился и легонько поцеловал Аккермана, после чего тяжело опустился рядом с ванной прямо на пол и, запрокинув голову и устремив усталый взгляд к потолку, замолчал. – Все нормально? Как съездил? – Ну так, остался под впечатлением. Леви приподнялся так, чтобы их лица оказались рядом, положил голову на скрещенные руки, лежащие на бортах ванны, и устремил на Эрвина ожидающий взгляд. Смит вздохнул: – Мари... Он рассказал все, что произошло. Леви слушал молча, не перебивая, а по окончанию рассказа сказал лишь: – Понятно. И опять лег в ванную, погрузившись в воду по шею. Аккерман понимал, что Эрвин, должно быть, расстроен. Наверняка Смит хотел бы ребенка, хотел наследника… Эрвин был бы отличным отцом – это неоспоримый факт. Но эгоистичная часть Леви была рада, что все произошло так, как произошло. По правде говоря, Эрвин и сам до конца не был уверен, хорошо это или плохо. С одной стороны, он хотел бы иметь сына или дочь, а с другой – теперь он свободен и может посвятить себя Леви целиком и полностью, без оглядки на долг и честь. Больше Эрвин никогда не возвращался к этой теме. – По дороге накидал речь. Надо записать. С утра отредактирую, и поедем снимать обращение. Леви кивнул. Он некоторое время молча смотрел на белокурую макушку, а затем предложил: – Залезай ко мне. Эрвин обернулся и улыбнулся: – Уверен, что мы поместимся? Леви усмехнулся. Смит поднялся, быстро избавился от одежды и перекинул ногу через ванну. Вода тут же всколыхнулась и поднялась на уровень выше, хлынув через борта. Леви сел спиной к Эрвину, вальяжно скатившись в воду, запрокинув голову и положив ее Смиту на грудь. Сильные руки Эрвина обняли его, и Аккерман блаженно прикрыл глаза. Смит вдохнул запах волос Леви и расслабился, поддаваясь слабому плавному покачиванию воды. Они некоторое время молчали, пребывая каждый в своих мыслях. – Каковы наши шансы на успех? – спросил Леви, извернувшись так, чтобы видеть лицо Эрвина. – На мой взгляд, довольно велики. Толпой легко управлять. Главное – подобрать слова, воззвать к высоким моральным ценностям, взбудоражить сознания. Нашим неоспоримым преимуществом является еще и то, что за нашими благородными целями и мотивами, увенчанными красивыми словами, последуют еще и соответствующие решительные действия. Это непременно найдет отклик в сердцах людей и укрепит дух сопротивления. Залог успеха этой кампании – массовая осознанность. Нам нужно добиться отторжения общественностью аморальных идей порабощения. – Да уж, Эрвин, с твоими ораторскими способностями можно упиздеть кого угодно. Эрвин усмехнулся. Леви поддался наверх и мягко смял его губы в поцелуе. Смит обнял его покрепче, сгребая в охапку. Уже завтра вместо вечернего выпуска новостей граждан Вирэи ожидало обращение, которое должно было предотвратить надвигающуюся социальную катастрофу.***
Мистер Шмидт уже не в первый раз возвращался к одному и тому же абзацу изучаемого документа, потому что его сонное сознание никак не могло уловить смысла, заложенного в этих злосчастных шести строчках. Мистер Шмидт протяжно зевал, подперев голову рукой, и то и дело тер покрасневшие от усталости из-за очков глазами. И когда консул все же решил, что пора домой, как раздался телефонный звонок, заставивший его не только отвлечься от занудного перечитывания документа, но и взбодриться, а также задержаться на работе: – Да, я слушаю. – Мистер Шмидт, срочно включите телевизор. – Какой канал? – … Любой. Мистер Шмидт вымученно поднялся с кресла и направился к дивану, на стеклянном столике рядом с которым лежал пульт. Лениво плюхнувшись на мягкую мебель, Орэль Шмидт в Вирэе нажал на кнопку включения и через мгновенье черный экран сменило изображение лица Эрвина. Смит, одетый в светлый пиджак, был в кадре по грудь. На заднем плане не было ничего, кроме темной стены. Мистер Шмидт тут же растерял всю прежнюю беззаботность. Он напрягся и поддался вперед. Эрвин начал речь: «Добрый вечер, граждане Вирэи. Мое имя Эрвин Смит. В прошлый раз я обращался к вам как пресс-секретарь правительствующего сената. Сегодня же я буду говорить как гражданин, которому не безразлична судьба республики и ее жителей...» Напряжение все больше сковывало тело мистера Шмидта. Он переключил на другой канал, потом на следующий и так еще несколько раз – везде, абсолютно по всем каналам вместо привычных передач вещал Эрвин Смит, решительно смотрящий на зрителей. «… Уже завтра в десять утра правительствующий сенат во главе с диктатором Орэлем Шмидтом проведут заседание, на котором, несомненно, примут поправку к конституции, по которой часть населения Вирэи, на предплечье которых есть часы, станут рабами. Я называю вещи своими именами и не боюсь нести ответственности за свои слова. Если отбросить все дипломатические хитрости и уловки, не использовать эвфонизмы, то становится очевидно, что эта поправка – узаконивание рабства на государственном уровне, а рабство – это одна из самых ужасных вещей, на которую способен один человек по отношению к другому. Рабство погрузит жизни множества мужчин, женщин и детей во мрак. Рабство отвратительно и уродливо по своей сути и во всех своих проявлениях. Все мы, хронометры и репетиры, родились и живем на одной земле, в одной стране, под одним небом – а, значит, равны в обязанностях и, конечно же, в правах. Свобода – великий дар, данный каждому человеку от рождения. По жизни всех нас должна вести судьба, а не по прихоти господина. И, если завтра сенат защелкнет цепи на шее хронометров, послезавтра эти оковы могут оказаться и на вас и ваших близких, если так будет угодно власти...» Мистер Шмидт холодеющими-потеющими руками схватился за телефон и негнущимися пальцами набрал номер: – Какого хрена творится?! Вырубите эфир немедленно! НЕМЕДЛЕННО! – М-мистер Шмидт, мы не можем... Кто-то взламывает систему безопасности снова и снова и не дает нам восстановить доступ. Сигнал… он… – Бесполезные говноеды! Телефон полетел в стену. На глазах мистера Шмидта выступили капилляры. На шее запульсировала вена. «...Не возникает сомнений в том, что поправка будет принята: противоборствующая сторона, Род Райсс и его соратники, были предусмотрительно отстранены от своих должностей и лишены постов в сенате путем разглашения конфиденциальной информации о личной жизни второго консула, очернения его морального облика и, как результат, подрыва к нему доверия со стороны граждан республики. Орэль Шмидт стал единоличным правителем Вирэи незаконным путем в обход конституции, без выборов и прочих процедур по вступлению в должность диктатора, а значит, узурпировал власть. На данный момент сенаторские кресла занимают исключительно те, кто боится пойти наперекор Орэлю Шмидту и кто придерживается той же политики...» Желание мистера Шмидт крушить все вокруг вылилось на первый попавшийся под руку предмет – он ударил пультом по стеклянному столику, отчего по поверхности того побежали трещины, а после и все стекло провалилось и посыпалось на пол. «... Эта поправка – предательство Вирэи и ее граждан. Она погубит республику и в будущем может привести к бесчисленным конфликтам. Мы можем это предотвратить. Выходите на улицы. Выходите к сенату. Покажите им вашу гражданскую позицию. Но не берите оружия. Все, к чему мы стремимся – это мир и равноправие в республике, в которой мы живем и которой мы все желаем процветания. Никто не должен быть угнетен, порабощен или насильственно лишен жизни. Государство будет сильным только тогда, когда все мы будем едины без оглядки на время. И я буду тем, кто выйдет на главную площадь и встанет первым за свои убеждения и волю к свободе. Любовь вечна, а вечность – во времени.» Эрвин поднялся со своего места, и запись оборвалась. Все прямые эфиры погрузились в гробовое молчание, а через несколько минут, восстановив систему безопасности, по всем телеканалам начали транслировать старую запись концерта для фортепиано с оркестром.