Не место для бабочек III: Клинок доблести

Иламина трясет, пальцы непослушно, нервно теребят ворот платья, чувствительно касаются груди. Камелия закусывает губу, не позволяя себе застонать — да, в ее планы входило все-таки трахнуть этого безумца сегодня, но не в таком же состоянии! Это, как минимум, совершенно не возбуждает, когда мужчина мотает сопли на кулак и трясется словно перепуганный тушканчик. Даже если сквозь всхлипы продираются рваные смешки — особенно если это смешки. Но она гладит его спутанные волосы, через раз выдыхает: — Тише… Тише… И снова закусывает губу, когда он то ли тянет ее к себе, то ли пытается оттолкнуть. Наверное, у нее просто давно никого не было, и поэтому совершенно не нежные, не страстные, даже не намеренные прикосновения к коже, ощущение чужого рваного дыхания на шее настолько возбуждают, что внизу живота сжимается тугой клубок, требующий немедленной разрядки. Какой угодно, с кем угодно, но как можно скорее. И лучше бы прямо здесь и сейчас, но это невозможно! Это перечеркнет всю игру! Камелия хотела, чтобы он поверил ей, принял за правду сказку про неразделенную любовь — это решило бы сразу несколько проблем. От причины несостоявшегося убийства до преступного интереса к возлюбленному «лучшей подруги», которая, по всей видимости, от этого самого возлюбленного успела узнать обо всем, что между Камелией и Ланном успело произойти. Ри выглядит вымотанной, смотрит, словно волчица, и выглядит это так комично, так забавно! Но немного путает планы, вносит эдакий элемент неожиданности. Приходится таскаться в лазарет, приходится кривляться перед простолюдинами и даже бинтовать их жутковатые раны, застарелые и уже не поддающиеся магическому лечению. Улыбаться, быть на виду и казаться хорошей девочкой. Утомительное занятие! Но все во имя благой цели. Стать недосягаемой, непогрешимой, не позволить каким-то подозрениям, хоть и вполне обоснованным, обрушить то, к чему Камелия идет с самого нападения на Кенабрес. Это ее путь к свободе. Ради свободы можно потерпеть и не такое. — Я рядом, Лим… Я с тобой… Или что там положено говорить влюбленной трепетной деве?.. Движения руки по волосам Камелия, кажется, почерпнула из полузабытого раннего детства. Так делала Ирис, пока Мирейя еще не появилась на свет. Жестокая, пугающая — такой Мирейя виделась маленькой дочке садовницы. Чужачка, вторгающаяся в ее мысли, заставляющая забирать невинные жизни у самых беззащитных. Мирейя была врагом, Камелия ненавидела ее всей душой, но злое наваждение возвращалось раз за разом. Она оставляла после себя только обрывки воспоминаний и осознание результата — кровавыми пятнами на новом платье, красными потеками на пальчиках, металлическим привкусом во рту. Камелии было удобно винить во всем Мирейю, говорить о ней в третьем лице, спихивать и убийства, и пытки несчастных животных — а заодно и разбитые вазы, и подожженные шторы в гостиной, и прочие неурядицы, к которым «дух» уже точно не имела никакого отношения. Но в глубине души Камелия уже тогда понимала, что Мирейя — это часть ее самой. Тут ничего не поделаешь. Вслед за смирением пришло любопытство, а позднее, много позднее — и наслаждение. Мирейя не мешала ее жизни, пока получала от нее свою пищу — кровь, смерть, чужой страх. И в этом было сладкое ощущение возвращенного контроля над собственной жизнью, вновь обретенная безопасность. Так что трясущееся в объятиях чужое тело хоть и потеряло всякое подобие сексуальности, но все же требовалось живым до поры. Чтобы потом Мирейя, уставшая от демонско-культистской диеты, наконец-то насладилась кровью того, кого желает на самом деле. И никто-никто не посмеет обвинить в убийстве Ланна Камелию — как можно! Она же влюблена в рыжего алхимика! Такая трепетная дева не могла бы никого убить и точно бы не вскрыла грудную клетку подземного урода, не вырвала бы из груди его холодное черствое сердце и не измазала бы его кровью и свои, и его губы. Она бы не вогнала кривой нож в его глазницы, освобождая их от ненужных деталей, не способных разглядеть настоящую женщину за горсткой титулованных мощей. Не вырезала бы поганый язык, посмевший произнести бессмысленное «Я люблю ее». Воображение подкинуло яркую, сочную, желанную картинку так правдоподобно, что напряженно замерший в объятиях Лим, все еще рвано дышащий в чувствительную шею, снова начал казаться почти привлекательным. Но нет, нет! Уже слишком поздно возвращаться к изначальному сценарию. Соблазнительница успеха не возымела, а у трепетной девы все получается преотлично. Когда Иламин вдруг вырвался и оттолкнул ее, Камелия даже позволила себе удивиться — но споро прикрыла глаза, взывая к заказным слезам и запрещая губам ироничную ухмылку. — Тебе… лучше? — негромко, с легким придыханием. Огненные глаза слабо светятся в опустившихся сумерках. Иламин все еще тяжело дышит, смотрит загнанным хищником — рыжие волосы взъерошены пламенным ореолом вокруг чуть склоненной головы. Руки повисли вдоль тела и едва заметно вздрагивают. — Тебе… лучше уйти, — с похожей интонацией. Уголок его губ рвано изгибается в усмешке. — И желательно побыстрее. В голосе Лима мелькает неизвестная Камелии доселе интонация — что-то среднее между давешними истеричными всплесками и привычным холодом. Приходится скрыть любопытство за беспокойством — иначе и этот образ придется ломать. Испуганно поправить ворот платья, пряча показавшуюся кружевную оборку нижнего белья, чуть прикрыть глаза в притворном смущении — поза аазимара едва заметно смягчается, теряет почти всю угрозу. Только глаза все еще настороженно тлеют рыжеватыми угольками. — Я не хочу оставлять тебя в таком состоянии, Иламин. «Давай, возрази мне. Я уже заготовила раздосадованную мину и жутко хочу наконец-то избавиться от твоего общества.» — Я не хочу оправдываться за твое убийство, — непривычно длинная фраза выходит ровной и почти веселой, если бы улыбка на его губах не была такой изломанной и болезненной. — Ты ведь не хочешь умереть прямо сейчас, девочка-лапочка? Так беги, пока добрый Иламин тебе это позволяет. Он ведь может и передумать. Что-то в его голосе… интригует. Что-то незнакомое, но будто бы близкое — это все тот же нытик, волос которого только что касались ее пальцы? Все тот же больной уродец, годящийся только в качестве корма для Мирейи, когда в нем отпадет тактическая необходимость? Поверить сложно; пламя в рыжих глазах разгорается снова, светится гневом и чем-то еще. Знакомым, будто бы украденным у самой Камелии. Она отступает назад, пятится, подхватывает нож — и почти машинально двигается чуть мягче и плавнее, чем того требует ситуация. В комнате нет зрителей, кроме Иламина, а он, кажется, вовсе не способен на интерес к ее женственности. Ведь не способен же, ведь не отреагировал ни на одну из прошлых провокаций?.. Он не двигается, лишь чуть дрожит уголком изогнутых в усмешке губ. Становится неожиданно обидно. — Почему ты выгоняешь меня? — спрашивает Камелия. Закусывает губу: этого не было в плане. Ни вопроса, ни попытки потянуть время. Иламин делает крохотный шаг вперед — и Камелия неосознанно упирается спиной в дверь, сжимая пальцами рукоять кинжала. Но тело уже не требует побега, телу нужно то, зачем его привели в эту комнату с этим мужчиной. Телу нужен секс — разрядка, успокоение в любом виде. Он не сможет ее убить, даже если попытается — в конце концов, духи не дадут сгинуть. Арсенал Камелии совсем не ограничивается неожиданно бесполезным параличом, а Иламин даже не вооружен… — Почему ты все еще здесь? — снова вопросом на вопрос, снова копирует ее собственную интонацию, ухмыляется еще шире. Пугающе. Безумно. И от этого уходить хочется еще меньше. Мирейя поднимает голову, Мирейя требует свое немедленно — угрожает вырваться, отзывается дрожью в пальцах, путает мысли и пускает сердце в галоп. Камелия облизывает губы, прикрывает веки, отгоняя наваждение — лучше прирезать в парке у дома какого-нибудь слугу, его с ней точно никак не свяжут. Нужно только выйти из этой комнаты, пройти пару десятков шагов и оказаться в саду. Какой-нибудь милый безродный юноша обязательно согласится провести ей экскурсию по саду и останется лежать прямо среди неухоженных кустов — это можно будет списать на демонов. Нужно только щелкнуть щеколдой, открыть дверь и выскочить прочь из этой комнаты. Но она продолжает стоять неподвижно, пока Иламин медленно, будто дразня, приближается. Из его тела уходят остатки дрожи, движения становятся уверенными, но, кажется, еще более рваными, резкими. Камелия думает, что он смешон — мелкий, взъерошенный, похожий то ли на гнома-переростка, то ли на тощего дварфа, с темно-рыжими колючками щетины на бледных щеках, с безумными огненными глазами… но это не помогает. Не забирает острого желания обладать немедленно, прямо сейчас. Мирейя требует жертвы — кажется, в этот раз может обойтись просто сексом. И он нужен, обязательно, срочно — именно с ним, именно здесь. — Предлагаю в последний раз, девочка-лапочка. Добрый Иламин не всегда будет таким добрым. Мы же не хотим, чтобы добрый Иламин угостил тебя алхимическим огнем? — в голосе нет ни капли угрозы, на губах улыбка, но это звучит так пугающе неправильно, так непривычно и сладко, что Мирейя полностью завладевает ослабевшим телом. Пальцы выпускают рукоять кинжала, губы тянутся в неприличной для трепетной девы улыбке. В бездну маски — кажется, пора отказаться от них хотя бы на время. А оправдание обязательно придумается, когда для этого настанет подходящий момент. — Добрый Иламин хочет позабавиться? — тянет Камелия, отступая от двери. — Разве для этого ему нужен алхимический огонь? — Не-а, — соглашается Иламин. Улыбается шире, заметив метаморфозу, будто она только что подтвердила его догадки. — Есть способ куда проще, маленькая лгунья. Гораздо проще и приятнее для меня, а вот понравится ли тебе… Остался последний шаг. Камелия облизывает пересохшие губы, от предвкушения по телу пробегает дрожь. — Не сомневайся, старый псих, — дразнит она. И шагает навстречу, сводит к нулю разделяющее их расстояние. Дорогая ткань легкого платья рвется ровно с тем же звуком, с каким рвалась бы грубая подделка. В воздухе повисает визг рассыпанных по полу бус, звук бешеных безумных поцелуев, далеких от любви, нежности и других книжных выдумок. Здесь и сейчас есть только похоть и ярость без игр и полутонов, только удовольствие, граничащее с болью. Абсолютная нормальность для парочки ненормальных, один из которых, скорее всего, однажды убьет другого. Но не в этот раз.