Не место для бабочек III: Клинок доблести

Расселина, длинная и глубокая дыра в земле. В ней, сжавшись от страха, подвывает женщина — торговка из угодившего в расставленную для них ловушку торгового каравана. Она не держала в руках ничего тяжелее нескольких золотых или отреза мягкой дорогой ткани, а теперь, наверное, сжимает побелевшими от страха пальцами короткий хлебный нож, совершенно бесполезный против тучи плотоядных насекомых, носящихся над каньоном. А может, это был немощный старик? Перепуганный, с испачканной кровью седой бородой, которая шевелится, напитанная противной всему живому хищной жизнью. Насекомые жрут его заживо, и старик глухо воет, не в силах уже звать на помощь. Или это был ребенок? Маленький мальчик, нет, девчонка, в светлом платьице и с бронзовой бабочкой на тонкой цепочке. Малышка зовет Богиню, ждет помощи — но помощь проходит мимо. Ри, плохая жрица Ри, перешагивает через расселину, хладнокровно оставляя ее позади. И насекомые сжирают хрупкое детское тельце, за секунды срывая с костей тонкие тряпки, кожу и мясо. Девочка кричит, хрипло, надсадно, но из-за гула, из-за разливающейся по каньону музыки бездны плохая жрица Ри не слышит ни звука. Она уходит вперед. Не помогает. Не спасает. Просто уходит. Ри ворочается в тяжелом сне, раз за разом видит смазанные лица женщины, старика, маленькой девочки, слышит крик, и детский, и взрослый одновременно, и проходит, проходит мимо, предавая свои обеты в угоду новым, чуждым обязанностям крестоносного командора. Не замедляет шага. Думает только о Зосиэле, оставшемся наверху, о знакомых ей мальчишках, которых тоже, точно также, едят заживо каждую секунду промедления. А если бы она остановилась? Изменилось бы что-нибудь, умер бы кто-то еще? Или расставленная на нее, на неправильного командора, ловушка не схлопнулась бы быстрее? И было бы просто на одну спасенную жизнь больше? В своем сне Ри идет назад в сопровождении радостно щебечущей Аневии, будто не видящей ужаса, творящегося вокруг. Рядом шагает, крепко сжимая руку плохой жрицы, Ланн. Его тепло согревает, дарит незаслуженное спокойствие, его негромкий голос отгоняет остатки гула; он идет рядом, а мог бы… как тот солдат. Остаться белыми костями в этом каньоне. Но на него плохая жрица Ри нашла время и силы — и на него, и на Камелию, несчастную девочку из высшего общества, и на Дейрана, зеленеющего от висящего в воздухе сладко-грозового запаха, и даже на серьезного, собранного Регилла, и на остальных, кто ей уже дорог, кто получил право называться «своим». А этот кто-то, оставшийся в каньоне, уже не кричит. В расселине блестит отполированная вескаворами белая кость. «Кто ты такая, чтобы выбирать?» — спрашивает во сне ее собственный голос. — «Кто ты такая, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? Разве для этого Богиня дала тебе силы, разве для этого другая Богиня приумножила их? Чтобы ты решала, выбирала, брезговала одной жизнью во имя других?» «Я не могла поступить иначе! У меня была миссия, задание, обязанности!» — оправдывается Ри перед собственным голосом. И снова видит, как туча зеленоватых тварей, похожих на саранчу, глушит чей-то горестный вой, впивается в кожу, пропитывая ее ядом, размягчая и сжирая, снимая с костей вместе с мясом. Наверное, задержись они подольше, даже костей бы не осталось. А будь они побыстрее, умей плохая жрица Ри убивать врагов так же лихо, как раздавать право на жизнь? Может, тогда эта жизнь тоже была бы спасена?.. «Я не могла прервать лечение, иначе погибли бы и остальные!» — оправдывается Ри. Оправдывается сама перед собой, но второй, тоже ее собственный, голос молчит. Красноречиво, незримо глядя из оскала расселины, скалясь чужими обглоданными костями. «Я сделала все, что могла, что должна была!» — снова кричит Ри в пустоту. Но мертвая тишина высокомерно молчит в ответ. Не верит, не соглашается, но не спорит. Ри тянет руку к белому гладкому черепу, но не может до него дотянуться. *** Первые минуты нападения демонов на Кенабрес пропитаны почти охотничьим азартом — надежда на страж-камень все еще жива, и маленькая команда наемников прорывается на улицы, чтобы, возможно, спасти кого-нибудь из перепуганных мирных. На поясе полно круглых колб, одинаковых, гладких, наполненных под самые пробки взрывчатыми составами. Лим чувствует азарт; Лим слышит свист тетивы и низкий, грохочущий бас Арчи, обрушивающего на снующих по улицам бабау и дретчей одно заклинание за другим. Из переулка на них бросается шайка — голов пять-восемь — бледных культистов, будто только что вылезших из-под земли. Они щурятся под ярким дневным солнцем, слепые, как новорожденные котята, и не замечают разлившейся под ногами масляной лужи. Сваливаются в один матерящийся ком. Вспышка накрывает их вместе со звоном разбитого стекла, звенят стрелы и с ревом обрушивается в самую гущу тяжелый топор. Серебряная вспышка магической стрелы прошивает единственного выбравшегося из масла культиста, и Айя издает победный визг — где-то за спиной. Такой радостный, такой чуждый творящемуся вокруг хаосу, что Лим не удерживается от улыбки. Все ведь начиналось так хорошо, так привычно — казалось, этот штурм они отобьют впятером. Сколько уже приключений позади, сколько дорог пройдено? Эта могла стать еще одной из них. Просто одной из множества. Но не стала. Откуда взялся набассу? Опустился с небес, хлопая серыми крыльями, скаля зубастую морду? Или вырвался из темно-лиловой телепортационной вспышки? Лим трясет головой, Лим отшатывается в сторону, шарит вслепую по кармашкам на груди в поисках зелья снятия магической слепоты. Не всех же их ослепило? Ребята продержатся без него несколько минут, ведь так? Нужная склянка попадается под руку не сразу; а ведь Калиса говорила, чтобы он держал лечебные зелья ближе взрывчатых снарядов. На вкус жидкость отвратительна и отдает перебродившим элем, на основе которого и была, собственно, сварена. На зуб попадает кусочек размокшей плесени — всего лишь один из ингридиентов. Экспериментальный. Усиливать должен, по идее. Вот только почему-то все равно срабатывает состав не сразу, а только вместе с испуганным визгом Айи где-то позади. Когда Лим снова открывает глаза, никакого Набассу уже нет и в помине. А вот команда — вот она, вся в сборе. Посеревшая, лишенная волос, все еще хрипящая от боли — и явно не совсем здоровая. Айя визжит снова, закрывая лицо руками — единственная, кажется, сохранила рассудок. Лим сразу понимает, что произошло, догадывается, что процесс необратим. Но медлит, не бросает склянок, не снимает со спины арбалет со взрывными болтами, не снимает с пояса коротких мечей. Он стоит и просто пялится на то, что только что было его друзьями, пока Айя снова не начинает визжать, будто заправская банши. Тогда Калиса подняла голову — первая из троих зараженных — и натянула тетиву, оскалив остатки зубов. Все смазывается, затирается, нос забивает гнилостно-паленый запах того дня, в ушах стоит звон стекла и вой Айи, треск разрываемой иссушенной плоти. Когда к Лиму возвращается возможность видеть, он может разглядеть несколько гулей в крестоносных латах и — Айю. Изменившуюся. Но, кажется, в какой-то мере живую. И снова трещит разрываемая плоть, и снова иссушенные темной магией кости хрустят под клинком. Лим почти кричит от страха, почти — но слышит только собственный безумный хриплый смех. Отвратительный, неправильный — но подстегивающий. Заставляющий не остановиться, довести дело до конца. Бояться можно было там, в прошлом — когда кто-то другой мог быть смелым за него. А теперь некому. Теперь сам за себя, один в команде таких же одиночек, не связанных друг с другом совсем ничем, кроме честного слова. Он просыпается и резко садится вместе со спеленавшим его спальным мешком. Холодный пот ручейками ползет по спине, щиплет оставленные Камелией ранки, пропитывает широкую и слишком длинную нижнюю рубаху. В шатре рыцарей преисподней тихо, и никто не замечает, что почти чужой им аазимар выбирается из спальника, дрожа от холода. Как он стаскивает пропитанную потом рубаху, как заворачивается в запасную, натягивает узкие — будто с какого-то гнома снятые — кожаные штаны с толстой шерстяной подкладкой, накидывает отчего-то неправдоподобно тяжелую меховую курточку с глубоким капюшоном. Ступни в новеньких зимних ботинках жжет от нетерпения; Лим выбирается на улицу и почти с радостью вдыхает пахнущий кострами и свежей мясной кашей воздух. Ни гнили, ни гари, ни Кенабреса с его набассу и гулями. Все это осталось позади, а здесь — только крестоносцы, костры и мясная каша. Ничего общего. Он проходит лагерь насквозь, добирается до командорского шатра и сворачивает к шатру-часовне. Совсем рядом с ним лазарет, по соседству — относительно скромный, но рассчитанный на единственную персону шатер леди Гверм. Зайти? Но зачем? Она, наверное, еще спит. В конце концов, они друг другу все еще чужие люди — которые, однако, иногда трахаются. Секс — не повод называть кого-то другом, особенно если речь идет о Камелии. Лим вообще сомневается, что привязанности любого рода ей хотя бы знакомы. А кто еще у него есть, с другой-то стороны? Кто еще во всем этом лагере может сейчас просто посидеть рядом, подарить немного тепла одним присутствием, пока не перестанут дрожать пальцы, пока сердце не успокоится в привычном холодном ритме? Никого, кроме Камелии, да и ее, в сущности, нет. Нужно учиться справляться с ночными кошмарами самому. К тридцати-то с копейками пора бы и научиться. Большой же мальчик.