Не место для бабочек III: Клинок доблести

Зосиэль бредет по наполненному жизнью лагерю, мажет взглядом по знакомым уже лицам — и подмечает незнакомые, еще не рассмотренные, не примелькавшиеся. Многообразие окружающей жизни сегодня не радует — как раз наоборот. На каждое здоровое, румяное, улыбающееся лицо приходится несколько искаженных болью. Облепленных хищными насекомыми в несколько секунд, мычащими и по выданным перед самым боем инструкциям выдыхающими сдавленный вой через окровавленные, тающие под жвалами носы. Он прикрывает глаза, отпуская видения, беззвучно взывает к Богине и просит прощения — за все, от собственной нерасторопности до странного решения командования отправить на самоубийственную миссию самых юных и неопытных. Он слоняется по лагерю, заставляя тело устать, а уставшие глаза насмотреться жизни перед тем, как позволить себе уснуть. Ныряет между шатрами, почти касается руками трепещущих на ветру флагов малых орденов, обходит возбужденно гудящую голосами полевую кухню, пышущие теплом печи и дрожащие на ветру костры. Но не видит их, только кишащее насекомыми мясо, отходящее от костей. Снова прикрывает глаза и одними губами возносит молитву, умоляя отдать ему все кошмары, оставшиеся живым, помочь мертвым найти путь во тьме. Пальцы сжимают кисть будто кинжал, лазурь влажно пачкает пальцы — плевать. Сейчас, в таком настроении, в таком состоянии он не смог и не сможет рисовать. Нужно увидеть куда больше жизни, чтобы выбросить из головы смерть. Цель своей прогулки он замечает сразу — но не сразу признает за эту самую цель. Низкорослая фигура в черных латах таращит круглые желтые глаза, обманчиво тонкие руки, покрытые темными металлическими шипами, заложены за идеально прямую спину. Параликтор рыцарей преисподней холодно взирает на своих подчиненных, синхронно стучащих ложками по мискам. Будто вместо завтрака у них очередная тренировка. Зосиэль ускоряется, крепче сжимает кисть — все равно что нож. Влажная лазурь кажется ему остывшей кровью тех, кого не получилось спасти. — Ты… — шипит Зосиэль и не узнает своего голоса. Параликтор поднимает к нему выцветший желтый взгляд; если и удивляется, то совсем не подает виду. — Это ведь была твоя идея, Деренге? Параликтор молчит, будто бы не понимает, о чем идет речь. Ни капли вины ни в позе, ни в исчерченном шрамами и морщинами сероватом лице. Жесткие выцветшие пряди колышет ветер, лижет порывами по-гномьи тонкую шею, комично огромные шипованные наплечи. Зосиэль приближается, сжимая до боли свое странное оружие и замирает в нескольких шагах от параликтора, страшась не совладать с собой, утратить выдержку и ударить в поджатые высокомерно губы, в сероватую щеку, вырвать клок выцветающих волос. — Это ты отправил новобранцев на съедение вескаворам? — Зосиэль понижает голос, боясь с криком выпустить слишком много неположенной жрецу Шелин ярости. Тянет носом холодный воздух, на мгновение прикрывает глаза. — Ты решил накормить их детьми? — Это вне моих возможностей, мастер Винис, — холодно отвечает Деренге, прожигая Зосиэля равнодушным пепельно-желтым взглядом. — Идея была твоя, так? Кому это вообще могло прийти в голову? — Кому-то достаточно рассудительному, чтобы не жертвовать ветеранами и командным составом как приманкой, — так же ровно, безжизненно. Но уже с легким нажимом, будто известную всем истину. — Ты! — Зосиэль все же выбрасывает вперед руку, тычет измазанным лазурью пальцем в сторону параликтора так, будто командует наступление. Чувствует, как руку почти сводит желанием сжать ее в кулак и все-таки ударить. Сжимает зубы, снова шипит. — В тебе есть хоть что-то живое? Твое сердце бьется, параликтор? Или давно выцвело и окаменело? Параликтор ничего не отвечает, несколько мгновений прожигает Зосиэля холодным взглядом, перекатывается с пяток на носки и снова оборачивается к завтракающим подчиненным. Рыцари преисподней синхронно пьют горячий бодрящий настой, запах заваренных трав согревает ледяной воздух. Зосиэль с усилием отворачивается, отводит взгляд и так скоро, как только может, возвращается к своему шатру, прижавшемуся к походной часовне. Крепко сжатые пальцы ломают кисть пополам; деревянный хруст приводит жреца в себя. Он снова бормочет под нос молитву, просит Шелин не оставить его, дать спасти столько жизней, сколько получится. Даже если все параликторы мира будут ему мешать. *** Вольжиф кутается в теплый плащ, тянет руки к костру. Проклинает свое любопытство, думает, что в шатерке, пожертвованном ему командором, есть целая печурка и даже ящик блестящих предметов, ждущих первого же некрестоносного торговца. Вырученных денег хватит на… на… что-нибудь нужное. Или много всего ненужного. Блестящие предметы вручную отобраны из всех трофеев крестоносного войска, потырены со складов и радуют глаз и загребущие ручки самим фактом своего наличия. И немного — количеством и качеством. Но вместо того чтобы перебирать их, восхваляя удачу и предвкушая выгодный сбыт, Вольжиф сидит здесь, на холоде, и смотрит, как тощая обгорелая эльфская девчонка, усевшись прямо на холодную землю, водит обожженным пальцем по строчкам детской книжки с картинками. Любопытно ему, видите ли, стало, умеет ли Уголек читать. — Ну? — нетерпеливо подгоняет он. Девочка поднимает глаза и солнечно улыбается. От ее улыбки все еще не по себе, но это уже привычное ощущение не заставляет даже нервно дернуть хвостом. — Что там написано? — Тут написано, что добро всегда побеждает! — отзывается Уголек все с той же улыбкой. — Смотри, здесь рыцарь, и у него в руках красивый флажок с мечом. Значит, настоящий меч уже не нужен, потому что не с кем драться. Вольжиф вздыхает, плотнее запахивает плащ. На Уголька холодно смотреть: поверх тоненькой мантии едва наброшена теплая курточка. Теплая для осени, даже для поздней — но не для влажного снегопада, не для промозглого ветра. Почему она ее не запахнет? Почему не накинет меховой плащ — который ей, кстати, давным-давно пожаловали и даже не отобрали обратно? Будто ветер обходит худенькое костлявое тельце по касательной. Или там, под обгорелой кожей, все еще теплится пламя, в бою срывающееся с искалеченных рук с не меньшей ловкостью, чем золотые искры лечебных заклятий. — Там не это написано. И ты пропустила почти всю историю, — Вольжиф подскакивает на ноги и бьет в землю сначала одной пяткой, потом другой, скидывая промозглый холод. — Там еще битвы были. Я помню. — Ты читал эту книгу? — Уголек склоняет голову набок. — Зачем тогда спросил, о чем она? — Чтобы узнать, умеешь ли ты читать! — А зачем? — она склоняет голову к другому плечу. — Почему просто не спросил? Я бы ответила. Вольжифу становится не по себе снова, но на этот раз совсем не так, как обычно. Больше всего он не любит глупить — обычно это заканчивается травмами и смертельной опасностью. А здесь его, получается, упрекают в глупости — и кто, уличная оборванка, не способная спереть даже сухую коврижку у слепого бродяги! Унизительно и совсем не по Вольжифу. — Так бы ты и сказала правду. Я хотел убедиться, — поясняет он больше сам себе, чем собеседнице. — Может, это твоя злобная птица тебе читает, я почем знаю? — Сажа умная, но не любит книг со сказками, — Уголек виновато пожимает плечами, будто извиняясь за питомицу. Сама пернатая с недоверием поглядывает на Вольжифа недобрым темным глазом, будто примеряясь, за нос его на этот раз тяпнуть или за губу. — Она знает много фокусов и историй, но все они настоящие, а не книжные. — В книгах пишут не только сказки, — зуб на зуб не попадает. Вольжиф подбирается ближе к костру — кажется, еще шаг, и он подпалит краешек любимого теплого плаща. — Если их не читать, ничего не узнаешь. Так и будешь со своими фокусами до старости… Замолкает. Сейчас он, тифлинг, затирает молоденькой эльфке про старость! Вольжиф снова чувствует себя не по-Вольжифсовски глупым, по замерзшим плечам пробегает стайка неприятных мурашек. Уголек снова опускает взгляд к страницам и ведет пальчиком по строчкам, беззвучно шевеля губами. Будто бы и правда читает. — Тут написано, что добро победило, — наконец произносит она. — Вот, смотри! Тут буква «д», а дальше «о». Видишь? Совсем не сложно! Вольжиф матерится сквозь зубы, негромко, и срывается с места к своему шатру, стараясь не слышать радостного пожелания доброго дня. Звенящий счастьем голос Уголька напоминает о том, что курточка у нее все еще не застегнута. Смотреть холодно! А еще ведь добрая. А ему тут мерзни на нее глядя! Но читать и правда, кажется, умеет. Что же, по крайней мере, не зря мерз.