Не место для бабочек III: Клинок доблести

— Плащ, — сурово произнес Ланн. И тряхнул подбитой мехом тряпкой перед носом Вольжифа. Сразу стало как-то неуютно: с таким видом не напоминают о теплой одежке, разве только если бы Вольжиф пытался ее спереть и попался на горячем. Он посмотрел на монгрела, оценил наклон единственной брови и все-таки принял плащ из его руки, под пытливым взглядом тщательно запахнулся и связал шнурок на шее, даже капюшон на голову накинул. Ланна это, кажется, не удовлетворило — теперь он красноречиво кивнул на огромные меховые ботинки, будто бы кто-то мог выйти из командорского шатра босиком под ленивый кутонский снегопад. Из чувства противоречия Вольжиф почти решил заартачиться и выскользнуть на улицу прямо так, как есть, но представил себе прикосновение пяток к влажной земле и со вздохом, будто бы делая монгрелу огромное одолжение, принялся обуваться. Уходил он последним, не считая Ланна. Впрочем как раз Ланну, кажется, уходить из командорского шатра вовсе не полагалось; сама командор, умудрившись надраться в сопли с двух кружек медовухи, уже посапывала где-то за ширмой. Спонтанная пьянка вышла веселой и почти полезной, если бы не ворона Уголька: очередная попытка напоить эльфийку закончилась ровно ничем. Уголек хихикала над его шутками, теребила глиняную кружку в руках, но прикладывалась только к горячему чаю. И никакой положительный пример не смог вдохновить на алкогольные подвиги ни ее, ни охранявшую ее огромную ворону, глядевшую на Вольжифа так, будто его глаза были самым лакомым из возможных угощений. Сколько там живут вороны? Надо бы найти Уголька после того, как птица перестанет мельтешить поблизости, и все-таки получить ответ на свой главный вопрос. Пьянеют ли блаженные, или с ними это никак не работает? Что изменится в несущей глупости девчонке, если дать ее глупостям хоть какое-то логичное оправдание?.. Уже возле полога Вольжиф заметил забытые и отдаленно знакомые сапожки — женские, крошечного размера, с красными бляшками по бокам. Снова вспомнил Уголька, чертыхнулся и зачем-то прихватил обувку с собой: вот о нем монгрел позаботился, а девчонке босиком позволил уйти! Вот и вся забота, вот и вся правильность. Оказавшись на улице, Вольжиф внимательно осмотрел следы, разбегающиеся от командорского шатра. Коротко глянул на стражей; их лица никак не предвещали интересную беседу, потому и спрашивать их о том, куда ушла Уголек, да еще и босиком, было как-то неудобно. Нет, дело совсем не в том, что его вопрос мог быть воспринят как «забота»! Просто… зачем парней от работы отвлекать? Вон, как внимательно перед собой смотрят. Будто видят что-то в предутренней темени. Вдруг, и правда что-то видят?.. Нужные следы, чуть припорошенные снежком, обнаружились неожиданно легко — горячие пятки девчонки вели ровно в ту сторону, откуда она явилась накануне вечером. Вольжиф, придерживая стыренные сапожки под полой плаща, двинулся туда, уже улавливая негромкий напев на неизвестном — возможно, каком-нибудь эльфийском — языке. И правда, Уголек перебирает хворост, складывает его шалашиком в кострище, периодически спрашивая Сажу: — Так — красиво? Сажа веско каркает, и девчонка снова меняет прутики местами. Порыв холодного ветра заставляет Вольжифа чертыхнуться. Вот куда его понесло? Может, швырнуть ей ботинки прямо отсюда, развернуться и дать деру к своему тепленькому шатру? Наверное, печку без него подтопили дозорные, и там сейчас уютно и сухо. — Вольжиф! Это ты! — девчонка подняла на него сверкающий незамутненным добром взгляд и замахала изуродованными пламенем руками. — Иди сюда, чего ты там стоишь? Ноги Уголька сложены крестом; она сидит прямо на запорошенной розоватым снегом земле, и наброшенный на плечи плащ почти никак не защищает от холода. Тонкая мантия покрыта легкими снежными хлопьями. Смотреть на нее все еще отвратительно мокро и холодно. Босые пятки — брр! — покрыты влажной красноватой грязью. Но девчонке до этого, кажется, нет никакого дела. Вольжиф приближается, стараясь смотреть куда угодно, только не на блаженную. Хоть бы и на недоделанный шалашик в кострище. — Босиком ушла, — бурчит он, выставляя ботинки рядом с Угольком. — Отморозишь себе остатки конечностей, кто демонов жарить будет? Братец Вольжиф? — Ты беспокоился! — девочка открыто улыбается, вскакивает и послушно прячет влажные пятки в ботиночки. Вольжиф представляет, как там, внутри, сейчас холодно и мокро, дергает плечами и снова сосредотачивается на шалашике из хвороста. — Спасибо, Вольжиф! Ты очень добрый! — Я осторожный. Не хочется найти твой замерзший труп утром, и… — звучит жалко. Будто бы он и правда беспокоится, но это не так! — И вонять еще будет, когда растает, и… — Не на таком же холоде! Думай, Вольжиф, думай… — И командор расстроится, и весь крестовый поход развалится, вот. Теперь все звучит так, будто Вольжифу есть хоть какое-то дело до крестоносцев и их святейшего похода, пятого по счету. Но это не правда! Или уже немножко правда. Или нет. «Если об этом не думать — это не будет беспокоить». — Спасибо, братец Вольжиф! — произнесенное Угольком «братец» звучит почти оскорбительно и пахнет сладенькой слабостью, присущей домашним детишкам. Вольжиф морщится, чтобы не подумать случайно, что ему это почти приятно. — Но мне совсем нечего подарить тебе в ответ. — Я просто принес твои ботинки. А то замерзла бы, умерла, и командор… — ну вот, опять. Собирался же больше не думать таких вещей! — Я бы не замерзла, у меня же фокусы есть! — с улыбкой произносит Уголек. — Один из фокусов даже греть умеет. — Я видел, после этого «подогревания» обычно не выживают, — бурчит Вольжиф. — Это другой фокус! — она звонко смеется, и ее голос даже не дрожит от холода. В этот момент Вольжиф позволяет себе почти паническую мысль «Ведьма!», но одергивает себя. Не хватало еще уподобиться кому-то вроде зануды Халрана! Но Вольжиф же не в том смысле, и вообще, скорее уважительно. Ведьмовство — это не всегда плохо, иногда даже удобно. И почти всегда весело. Иначе чего она лыбится постоянно? — Смотри, вот так вот нужно пальцы сложить, а потом… — она говорит что-то еще, но языка этого Вольжиф не знает и не узнает. Сакральное заклинание звучит для него тарабарщиной, как и всегда. Когда-то у него была мечта, научиться себя лечить. Стибрил у какого-то святоши несколько свитков и принялся заучивать формулы, перебирал пергаменты, пробовал и лечение ран, и снятие болезни, но так ничего и не получилось. Вот с мистическими свитками да, с ними Вольжиф работать умел и любил, но сакральные почему-то не давались. Почему магия такая капризная?.. Уголек с распева перешла на шепот, обожженные пальчики изобразили едва уловимый жест и — тык! — коснулись его груди. Так быстро, что даже уклониться не вышло. По плащу, затем по теплой курточке, по рубашке под ней и даже по коже пронеслась волна тепла, будто он на секундочку обнял оставшуюся в шатре печурку. В горле заскребло, будто он наглотался пепла; Вольжиф закашлялся, вместо привычного уже пара выплевывая облачка серого дыма. Уголек тряхнула Вольжифа за плечи с неожиданной силой: — Дыши! Давай, вдохни поглубже! Вольжиф выпучил на девчонку глаза; в горле жжет так, что рот-то открыть теперь страшно, а она — «дыши»? Вывернулся, отскочил в сторону, снова закашлялся; судорожный вдох обжег легкие, тело раскалилось до последней косточки. Может, она его убить решила? Может, никакая она не добрая и не блаженная, а коварная культистка?! — Выдыхай! Сейчас же выдыхай! — вскрикнула Уголек, потянула к нему изуродованные руки… И Вольжиф выдохнул, с криком извергнув из себя полок яркого пламени, чудом не задевшего испуганную девчонку. И сразу прекратилось жжение, и привкус пепла во рту куда-то исчез. А вот жар остался, только уже почти приятный во всем, кроме своей неестественности и непонятности. — Что… это что? — Вольжиф икнул, выпустив из носа еще порцию серого дыма. Очертания эльфийской ведьмы чуть поплыли перед глазами. Вольжиф часто задышал, наслаждаясь отсутствием жжения; стало так жарко, что пальцы без всякой сознательной команды распутали шнурок плаща, стянули его на припорошенную влажным снегом землю. Тифлинг рухнул следом, на всякий случай отвернув лицо к хворостяному шалашику в кострище. — Это чтобы согреваться, — Уголек опустилась рядом, прямо на землю, и даже расправила длинный теплый плащ за спиной, будто бы сильнее опасаясь испачкать его, чем себя. — Меня Сажа научила, и мне не больно было. Прости, что… я не знала, что тебе… И посмотрела на Вольжифа с такой отвратительной жалостью, что он почти обрадовался, когда вместо следующего выдоха изо рта его вдруг вырвался новый поток пламени. Шалашик из хвороста живенько занялся огнем, потрескивая сухими прутиками. *** Камелия когда-то читала про ревность, но не задумывалась о том, чтобы ревновать кого-то самой. Сегодня, глядя на сидящих рядом Ри и Ланна, она чувствовала застарелую, будто затертую ярость, и это было настолько привычно, что совсем-совсем не беспокоило. А вот взгляды Лима то на одного из их спутников, то на другого, почему-то бесили совсем по-настоящему. Живо, злостно; хотелось коснуться заживающей ранки на шее, напомнить себе, что он все еще принадлежит ей. А не Айле, Ри, Ланну… Про Сиилу Камелия даже не думала. Пока Лим не выскользнул из шатра вслед за ней, конечно. Камелия не знала, почему двинулась следом, списывала на любопытство и желание направиться уже к себе; это оправдание потеряло всякий смысл, когда она прошла вслед за Лимом мимо своего шатра, мимо лазарета, в сторону обратную ставке рыцарей преисподней, где обычно коротал ночи сам алхимик. Он пошел за Сиилой, поблескивая в лунном свете стеклянным боком бутылочки из-под масла; Камелия вспомнила, как Лим вручил ей точно такую же. В ней травяной чай с перцем; Камелии нравилось думать, что Лим создал эту дрянь лично для нее. А нет, и для Сиилы порцию нашел. Скольких женщин алхимик уже угостил этой гадостью?.. На почтительном расстоянии Лим проводил Сиилу до ее шатра, после чего свернул и направился к себе. Даже не подумал проведать ее, Камелию! А вдруг он ей нужен? Почему его не беспокоит то, что она может захотеть его в любой момент? Безраздельное обладание. Власть. Доверять можно только лишенному воли, а для этого Лим ведет себя слишком спокойно. И это заставляет закипать ярость, заставляет Мирейю вспомнить о том, что она слишком долго не получала своего особенного лакомства — чужой смерти. Что же, раз нельзя просто убить Ланна или своенравного алхимика, нужно найти кого-то другого, с кем Камелию никто и никогда не свяжет. Хорошо, что дозорные, расставленные по периметру лагеря, находятся друг от друга на почтительном расстоянии. Вон тот удачно оказался тощим лучником-полуэльфом; мордашка на вкус Камелии слишком смазливая. Но сейчас слишком темно, чтобы это действительно беспокоило. Она смело направляется к нему — так, чтобы никто, кроме жертвы, не мог ее разглядеть. Пара удачно сказанных фраз, подкрепленных репутацией доброй целительницы, подруги командора… и он уже послушно следует за Камелией в сторону от лагеря, забыв про пост и присягу. Так и должна вести себя правильная жертва. Даже жаль, что повторно Камелия уже не сможет его использовать. Мирейя категорична, она добела сжимает пальцы Камелии на рукояти кривого ножа, она бьется паникой в черепе, отстукивает пульсом в висках. Сейчас, сегодня она получит кровь — или возьмет ее в самый неожиданный момент, поставив вторую часть своей личности под удар, вынудив снова искать защиты у папаши. В конце концов, что такое жизнь доверчивого полуэльфа рядом с ее, Камелией, хорошим настроением? Кто из них подруга командора? То-то же. Камелия ловит губы доверчивого юнца своими, чтобы в следующий момент всадить нож в его шею. Так знакомо, почти забыто… так сладко…