Не место для бабочек III: Клинок доблести

Ри сжимает рубашку на груди Ланна и пытается перестать думать. Она плачет, и уже не уверена, из-за чего именно. От жалости к Стонтону Вейну? От обиды за смерть его невинного брата? От бессильного осознания, что и сама она, по сути, ничем не лучше их обоих, и ее путь легко может закончиться так же за следующим поворотом? А если она переживет этот день, эту ночь, эти последние мгновения битвы за город — будет ли у нее право оставаться той собой, к которой она только успела привыкнуть? Командор… только сейчас она поняла, насколько тонким был лед, на котором она все это время крутила бессовестные своевольные пируэты. Кто решает, где добро, а где — зло? Кто выбирает, какую сторону назвать правильной? Кто пишет историю на самом деле, излагая сухие факты языком спасений и предательств? Ри отстраняется, поднимает глаза — Ланн смотрит на нее совсем не так, как остальные. Он не видит в ней только знамя, только надежду, которой нельзя оступиться. Только он один видит ее живой, настоящей, насмерть перепуганной и с концами запутавшейся во всем происходящем. Но не отведет ли он этого взгляда, если узнает, какие мысли наполняют ее голову? «Кто я? Что я? Почему именно я?» — эти вопросы никуда не делись, все это время они упрямо крутились в голове, оттесняемые догмами искусственно привитой «хорошести», которая к настоящей Ри не имели никакого отношения. Она была командором и хорошей жрицей — по крайней мере, пыталась. Она поступала правильно. Она поступала правильно?.. Королева бы не согласилась, а она здесь гарант «добра». Противостоять ей — значит выбрать темный, извилистый путь, который закончится ровно также, как и путь братьев Вейнов. Один уже мертв, второй обречен погибнуть очень скоро, спустя десятилетия боли и унижений… как только Ри оступится, ее ждет та же участь? А если ее «избранность» — пшик, посланный демонами в насмешку, а если там, в далеком прошлом, Ри на самом деле пособница какого-нибудь Бафомета? Ри вспоминает свои сны, бестолковые прогулки по наводненному бабочками ночному Элизиуму, и понимает, что азаты больше не выходили с ней побеседовать. Ни разу с той ночи в Сердце защитника. Значит ли это, что Богиня больше не видит в ней свое земное продолжение, как видит его в Арушалай и многих других последователях? Значит ли это хоть что-то, или и веру, составлявшую само ее существо, Ри просто выдумала, привила себе, вшила в сознание как нечто чужеродное? Так что же значат эти слезы? Печаль о павших или жалость к себе? Имеет ли Ри право на жалость, если на ней фактически лежит ответственность за каждую жизнь, прерванную пятым крестовым походом? Тем более, что она столько раз нарушала королевскую волю, столько раз поступала по-своему… Выбирала союзников сердцем или разумом вместо долга, который у командора, у рыцаря должен всегда стоять на первом месте?.. — Командор, мы должны продолжать путь, — надтреснутый, будто охрипший голос Сиилы заставляет Ри наконец обернуться. Командор плотно сжимает губы, щурит глаза, давит всхлипы. Нужно потерпеть — хотя бы ради тех, кого она потащила с собой сюда, в катакомбы дрезенской цитадели, раз уж все прочие уже все равно ею преданы. Она сделала слишком много ошибок, чтобы это сошло с рук — королева уже ясно дала понять, что после захвата цитадели Мерисиэль в Дрезене не будут рады. И жестом невероятного милосердия будет отпустить жалкую преступницу, обманщицу, на все четыре стороны… — Клинок доблести за тем коридором, — бросает Ланн. — И одна Бездна знает, сколько там демонов. — Мы разберемся с ними, — шепчет Арушалай. — Не бойся, мы обязательно справимся. «Потому что с нами ты» — додумывает Ри слова суккубы. Она не говорит этого вслух, но тоже ждет от командора подвигов, которых она совершить никак не сможет. Провидение, избранность, власть — и верные друзья командора, вот, кто вершит чудеса в этом походе. Ри как никогда остро ощущает себя вещью, декорацией, проводником чужой воли, не имеющим ни собственного мнения, ни смысла. В голове царит хаос в своем первозданном величии — кажется, фамильное безумие все же имеет место. Только Ино пришлось биться в посмертной агонии десятки лет, чтобы свихнуться, а Ри даже умирать не пришлось. — Тогда не будем терять времени, — твердо произносит командор. — Нужно позаботиться о Йоране, командор, — совсем тихо просит Сиила. Ее плечи поникли, но глаза все еще ярко ловят отблески чудовищного кузнечного горна. — Нельзя бросать его вот так… — У нас нет на это времени. Йорану придется подождать окончания осады, — собственный голос кажется Ри чужим и холодным. На плече тяжело лежит рука Ланна, та, что покрыта чешуей. Когти чуть сжимают легкий кожаный наплеч, зачем-то наброшенный на шерстяное платье. От этого сохранять серьезный вид капельку легче. Сиила хочет сказать что-то еще, но только кивает — к ним медленно, с грацией хищной кошки, подкрадывается Камелия, и Ри спиной чувствует, как напрягается Ланн. Шаманка оглядывает их так, будто удивлена повисшей тишиной, и наконец произносит то, что уже было озвучено мгновением ранее: — Мы должны двигаться дальше, — какая простая у нее выходит фраза, как гладко перекатывается мягкий голос… Камелия всегда выглядит уверенной. Что ею движет? Хотела бы Ри быть такой же. Или вообще — кем-то другим, получше и посильнее. Тогда у крестового похода, возможно, были бы шансы пройти куда лучше. — Мы похороним его на Дрезенском кладбище, — подытоживает Сиила. — Я запрошу разрешение, чтобы оказать Йорану все воинские почести. — Разумеется, — Ри кивает. И сжимает зубы. Но сначала нужно закончить с демонами. Клинок доблести уже близко — как только он окажется в руках крестоносцев, Минаго станет совершенно некуда бежать. Тут-то и захлопнется мышеловка, закончив метания Ри, завершив ее бесславное командорство. И они с Ланном уйдут так далеко, как только смогут — Ри поняла, что готова даже спуститься в Натхолм и никогда больше не видеть солнечного света, если это позволит ей перестать притворяться кем-то другим. Даже условно «хорошим». *** Умильная сцена, достойная самого глупого из дамских романов: рыдающая женщина в тяжелых латах обнимает труп убитого ею же дворфа, рядышком примостилось романтичное пещерное чучело, сгребающее в охапку платьице другой женщины, посубтильнее и посимпатичнее. Еще одна, крылатая и с рогами, молчаливо топчется в стороне, не зная, куда деть руки, сжимающие длинный лук. Камелия изображает интерес к работе почившего мастера-кузнеца, вглядываясь во всполохи адского пламени, подогревающего горн изнутри. Говорят, на пламя можно смотреть вечно — но для Камелии эта вечность проходит за несколько очень длинных секунд. Ничем, даже вечным, невозможно наслаждаться, когда за спиной кто-то ноет и причитает. — Нравится? Иламин появляется рядом неожиданно, и Камелия пытается вспомнить, давно ли он научился скрытности. Она оборачивается, избегая смотреть в сторону надоевшей сцены несвоевременных поминок, и ловит пылающий взгляд алхимика — в нем что-то вроде идиотского понимания, переходящего в сочувствие. Неужели он решил, что она тоже предается печали по безвременно ушедшему Вейну… старшему? Младшему? Как там его звали?.. — Увлекает, — уклончиво отвечает она, все же заглядывая ему через плечо. Сиила все же поднялась с пола, оставив несчастного кузнеца валяться, как и положено трупу. Что-то бормочет раскрасневшейся, уродливо зареванной Мерисиэль, и та кивает ей, будто бы не замечая лежащей на плече чешуйчатой зеленой лапы. Дейран устроился на добротном стульчике и вертит в руках потрепанную книжицу, даже на вид до скучного бесполезную. Арушалай деловито натирает старенький лук какой-то тряпочкой, неизвестно где подобранной. О том, что все это происходит в логове демонической орды, никто уже не помнит. — Ты в порядке? Какой хороший вопрос. Камелия сдерживает усмешку, позволяя себе лишь кроткую улыбку, смотрит на алхимика из-под полуопущенных ресниц и облизывает губы. Что же, несмотря ни на что, она в полном порядке. Во многом благодаря ему — должно быть, к этому и ведет завязавшийся разговор. Чего он ждет, благодарности за спасение? Клятвы в вечной любви?.. Во взгляде рыжего аазимара нет и толики безрассудной веселости, характерной для его сородича, выбравшего в собеседники книгу. Он скучен, ограничен и только недавно перестал жутковато хохотать по поводу и без оного. Так чего же он ждет от нее, благосклонности? Жертвенной преданности? — Конечно, — врет Камелия и закусывает губу. Конечно, нет, к порядку ее состояние не имеет никакого отношения! Этот вампир, это наваждение — Камелия все еще помнила ощущение когтей на своей коже и приятную дрожь от осознания скорой смерти. Она хотела его — бледную нежить, отвратительного упыря, далекого от благородных кровососов из романтических книг! А потом пришел Иламин. Буквально перед этим тот же Иламин едва не стал ее жертвой — наконец-то! И никто, никто бы не осудил — все легко можно было списать на безумный шепот. Но Иламин все испортил — вот таким же, как сейчас, взглядом, этим же идиотским пониманием. Заставил поверить, несмотря ни на что, заставил довериться целиком. Это ощущение — уязвимости, потерянности — не давало Камелии покоя. Она сделала несколько шагов, разрывая дистанцию, и приблизилась к командору и ее латной собеседнице, удерживая на лице выражение вежливого сочувствия. — Мы должны двигаться дальше, — веско произносит она в повисшей тишине. Мерисиэль кивает, строго поджав тонкие губы. И без того не красавица, сейчас она выглядит уж слишком жалко для иконы крестоносного движения. Нужно будет привести ее в порядок, прежде чем выводить к преданному стаду, застывшему под стенами цитадели — эта мысль немного возвращает Камелию в реальный мир. Туда, где рыжий алхимик — просто маленькое увлечение женщины с большим будущим. Историки даже не запомнят его имени, отчеркнув лишь, что в свите великой Мерисиэль, помимо Камелии, ошивался еще какой-то хохочущий болван. «Болван, спасший этой Камелии жизнь», — вспоминает она и закусывает губу, выслушивая пожелания Сиилы относительно погребения Йорана. Как своевременно!