Когда взойдёт кровавая луна

Наверное, организм не может постоянно находиться в состоянии стресса, поэтому наша психика подстраивается под суровые реалии, намеренно обманывая разум во избежание негативных последствий для здоровья. Иногда это не работает, но со мной, видимо, как раз наоборот. Я проспала практически всю ночь. Песни Сьюзен не прерывали мой сон, подозрительные перемещения за тонкими стенами барака не пугали своими стонами и непонятными стуками, а болезненные спазмы внизу живота немного снизили свою интенсивность. Утро мне довелось встретить немного раньше, чем положено по расписанию в этой тюрьме — у меня начались месячные. Поэтому, стараясь как можно тише переползти через спящую рядом Сьюзен, я, схватив в охапку одежду и засунув ноги в ботинки, практически не дыша прокралась к выходу. Некоторые постели уже пусты, так как женщины, работающие, к примеру, на кухне, начали этот день намного раньше, трудясь под пристальным вниманием Гвеног. Я стараюсь не делать широких шагов и особо не смотреть по сторонам, хотя прекрасно чувствую на себе колкие взгляды уже проснувшихся обитательниц этого барака. В самодельной кирпичной печке потрескивает огонь, разнося тепло внутри помещения, и стоит ли говорить о том, что чем ближе лежанки к очагу, тем комфортней переживать холодные ночи. Моя кровать находится в самом удалённом месте, и я довольствуюсь остатками тепла, но жаловаться я уж точно не собираюсь. Стоит мне покинуть барак, как прохладный воздух тут же целует стылыми касаниями мои щёки, а прерывистый ветер моментально обволакивает руки в колючие перчатки. Важные неторопливые облака прячут за собой первые лучи восходящего солнца, стирая краски с лица земли, позволяя лишь серости, грусти и унынию предстать перед моими глазами, навязчиво предлагая поддаться состоянию безысходности и подавленности. Я вглядываюсь в горизонт, пытаясь разглядеть то, что скрыто мглой — плавно и медленно движущейся. Дышащей. Неестественной. Пробирающей холодом до костей. Меня передёргивает от озноба. Ненавижу Дементоров. Ненавижу осень. Ненавижу холод. Ненавижу это место. Выдыхаю рвано, наблюдая, как облачко пара растворяется в промозглом воздухе, и потуже запахиваю куртку, пытаясь сохранить остатки тепла и упрямо игнорируя пронизывающий ветер, направляюсь в Дезинфекцию. — Эй ты, — грубый голос позади вынуждает мои ноги остановиться, а сердце, наоборот, забиться быстрее.        Тяжёлые шаги за моей спиной не рассказывают, кто этот человек, но вот этот голос я очень прекрасно помню. Я не переношу его.        — Грейнджер, — он произносит мою фамилию с насмешкой, и отвращение липкой плёнкой забивает моё горло, не позволяя произнести ни слова, но каким-то образом я всё же нахожу в себе силы сохранить нейтральное выражение лица и обернуться к охраннику Резервации.        Я не трачу времени на осмотр лица этого мужчины, не позволяю своему любопытству завладеть собой, чтобы разглядеть — раны, нанесённые моими руками, оставили по себе шрамы?        — Половина Резервации уже на ногах, — пытаюсь сдерживать раздражение в голосе, при этом рыская глазами по местности, понимая, что никого, кроме нас двоих, здесь нет. — Я не нарушаю правила.        Всё ещё не смотрю на Джейсона, мысленно моля всех богов о том, чтобы хоть кто-то появился в зоне видимости. Потому что мне не по себе от его взгляда.        — Тебе понравилось? — он понижает голос, и я резко перевожу на него взгляд.        — Понравилось что?        — То, что ты увидела, когда в очередной раз высунула нос из барака, — его полные губы расплываются в усмешке, а правая рука медленно поглаживает волшебную палочку, торчащую из-под расстёгнутой мантии. — Нарушая правила, — с нажимом произносит он, повторяя ранее сказанную мной фразу. Я будто немею вся — пальцы теряют свою гибкость, а в горле пересыхает, и я не могу заставить свой мозг работать в нормальном режиме и разогнать мысли, сбившиеся в одну кучу из обрывков слов и образов. Джейсон опасен. Я не идиотка, слепо лезущая на острие ножа, и прекрасно отдаю себе отчёт в том, что мне нужно держаться как можно дальше от него и ему подобных. Я признаю, что мои опасения граничат с натуральным страхом перед этим волшебником — слишком уж неравны силы. — Мне совершенно плевать, чем ты занимаешься, — прищуриваюсь, упрямо глядя на него, в попытке показать уверенность и бесстрашие. Пусть даже и совершенно ничем не подкреплённое. Джейсон вздёргивает бровь, и я тяжело проглатываю вязкую слюну, так как этот жест совершенно некстати напоминает мне о другом человеке. Резко выдыхаю через нос, приветствуя злость, что рождается во мне на саму себя же. Спасибо и на этом, боже. — Ты можешь идти, — охранник одним лишь набором слов стирает во мне зарождающуюся злобу, подменяя ту на лёгкое недоумение. — Куда ты там собралась. — В чём подвох? Да, в чём? По всем законам логики и вселенной, вознамерившейся уничтожить меня как личность, Джейсон должен как минимум вылить на меня ведро словесных помоев и бросить какое-нибудь малоприятное проклятие — мелкое и противное, под стать своему заклинателю. Но всё, что он делает — это… — Никакого подвоха. Иди. Это выглядит… странно. И подозрительно. Я продолжаю стоять и тупо пялиться на Джейсона, но он молчит, пытаясь сдержать то ли смех, то ли рвущиеся слова в мою сторону — уверена, не самые лицеприятные. Делаю шаг назад, не отрывая глаз от его лица, а потом ещё один. И ещё, игнорируя звучный треск тонкой ветки под моими ногами. В итоге я разворачиваюсь и практически убегаю от Джейсона, так и не сдвинувшегося с места ни на шаг. Когда в спину бьёт его раскатистый смех — внутри меня всё сжимается так, будто я словила Непростительное. *** В мире маглов говорят, что любые маленькие радости рождают огромное желание жить. Что ж, я вольна согласиться с этим утверждением. Чистые лоскуты ткани всевозможных раскрасок, в прошлом наверняка служившие постельным бельём, аккуратно сложены и спрятаны в отдельные коробки в маленьком затхлом помещении Дезинфекции. Я не подвергаю анализу свои дрожащие руки и наворачивающиеся слёзы, когда складываю небольшой прямоугольник, чтобы потом разместить ткань по назначению. Другой аналогичный свёрток я прячу в один из карманов комбинезона. Это не стоит ни моих слёз, ни дрожащих рук, поэтому я быстро умываюсь, привожу в порядок волосы и направляюсь в столовую, занимая очередь практически в самом начале. Мне вчера так и не довелось встретиться с Невиллом — в теплицах его не оказалось, а когда я направилась в лазарет, оттуда доносились такие визги, что я просто не решилась зайти. Поэтому я провела весь вчерашний день зарывшись в документах архива, пытаясь собрать воедино разбросанные в хаотичном порядке бумаги. Когда руки заняты, голова отдыхает, но в тот миг, как мои мысли всё чаще обращались к Главнокомандующему — я готова была расплакаться от отчаяния. Мне пришлось закрыть дверь, чтобы не смотреть туда каждые пять минут. Мне пришлось трижды перечитать один и тот же текст на пергаменте, прежде чем я поняла, к какой категории документов его отнести. Мне пришлось сжать виски, выбросив пергамент, сдавшись, и буквально завыть, чтобы прогнать прочь навязчивые мысли. Глупые. Противно-жужжащие. Мне пришлось прекратить думать… О нём. Я не должна думать о нём. Точка. Я не пропустила ни одного приёма пищи, удачно избегая неприятных встреч с Джинни, Мойрой или кем там ни было — чем не повод для очередного витка прекрасного расположения духа? В общем, да — маленькие радости, что подарил мне вчерашний день, стали залогом моего сегодняшнего настроения. Смаргиваю жжение в глазах, вынуждая себя забыть об утреннем инциденте с Джейсоном и подарить себе хотя бы один день без сорванных нервов, рыданий и потрясений. Хотя бы один день. И я не могу определиться, страшно ли это, странно или вполне нормально? То, что я пытаюсь научиться жить в месте, что стало моей темницей, пусть даже и небо над моей головой не зарешечённое, а клетка достаточно просторна, чтобы более или менее свободно перемещаться… Я внутренне хмыкаю, в очередной раз отдавая должное Волдеморту — он пленил людей, отобрав у них волю, свободу и родной дом, но вместе с этим подарил жизнь, надуманный покой и некую уверенность в завтрашнем дне. Разве не гениально? Зачем предпринимать попытку к бегству или поднимать мятеж, если тебя с высокой долей вероятности убьют — а вот если ты будешь тих и послушен, то и жизнь твоя продлится дольше? На голову не льётся дождь, желудок не пуст, а тело в тепле, и то, что было раньше — забывается. Запах свободы выветривается с каждым прожитым днём, и нет уже того стремления и силы, что поднимали сотни тысяч рук, сжимающих оружие, идти против зла, против смерти, против тьмы. Нет уже. И никогда не будет… Но я так не хочу. Не хочу учиться жить здесь, ведь это будет значить, что я сдалась, смирилась со своей участью. Покорилась в терпении и принятии. Не хочу стать тихой и покорной. Безголосой. Одной лишь оболочкой, лишённой твёрдости. Под стать сизому туману, застилающему землю поутру. Не. Хочу. Быстро поглощаю завтрак, радуясь, что обычная злободневная рутина, в какую превратилась моя жизнь, сегодня немножко изменится — очередная маленькая радость, не так ли? Запахиваю куртку и, продолжая развивать собственные размышления, направляюсь по вытоптанной тропинке в южную часть Резервации. Я насчитываю около тридцати стеклянных построек, что размещены на некой возвышенности: хорошо освещаемой и закрытой от северных ветров густым лесом. Даже с расстояния глаз цепляется за буйство красок всевозможных оттенков, защищённых прозрачным куполом из стекла. То тут, то там сквозь прозрачные стены без труда можно различить очертания разных овощей и фруктов — основная часть теплиц, что встречаются на моём пути, скорее всего, предназначена для выращивания продуктов питания растительного происхождения. Вдалеке, там, где толстые ели сгущаются в непроходимые чащи, слышится глухой стук топора. Когда яркий луч солнца прошивает насквозь плотные облака, гонимые порывами ветра — блики света ярким всполохом слепят глаза, и я зажмуриваюсь крепко, пытаясь унять резь. Мне приходится обойти несколько теплиц, прежде чем я нахожу Невилла, утопающего в благоухании цветущей зелени, возвышающегося среди длинных рядов стеллажей с разного объёма ёмкостями. И когда он поднимает глаза, реагируя на звук открывающейся двери — в нём нет ни малейшего намёка на удивление. Будто он знал, что я приду. Меня затапливает волна необъяснимого смущения, и становится не по себе, хотя Невилл тут же отводит глаза, возвращаясь к рассматриванию мелких ростков. Я же, растеряв свою уверенность, замираю на месте. — Привет, — улыбаюсь как-то вымученно и тут же прочищаю горло, стремясь к ровному звучанию голоса.        Лонгботтом утрамбовывает землю в небольшой горшок и лишь после того, как грунт приобретает идеальную ровность, вскидывает голову, пристально всматриваясь в моё лицо. Воздух внутри теплицы влажный и тяжёлый — наполненный запахом промокшего леса, что появляется после обильного ливня.        — Привет, — его короткая улыбка как разрешение расслабить мышцы тела и сделать необходимый глоток воздуха. — Тебя выпустили из заточения? — он интересуется, но, несмотря на вопрос, в его голосе не слышно замешательства. Совсем.        — Мистер Малфой сменил гнев на милость, — закатываю глаза, позволяя сарказму получить немного свободы и пролиться ядом в моём голосе.        Невилл глубоко вздыхает и, поворачиваясь полностью ко мне, складывает руки на груди, сверля меня прямо-таки учительским взглядом. — И с чего бы это он изменил своё мнение?        — Возможно, ему надоело так часто смотреть на моё лицо, — задираю подбородок, молниеносно выстраивая вокруг себя ментальную защиту, готовая обороняться от любых нападок со стороны бывшего однокурсника.        Но Невилл лишь отрицательно качает головой, наблюдая за моими движениями.        — Сильно сомневаюсь.        Я принимаю участие в этой непонятной игре фраз, которые несут в себе явный подтекст, и мне совершенно не хочется углубляться в размышления, в попытке разобрать значение каждого произнесённого слова. Передо мной выбор: копнуть глубже и взглянуть правде в глаза — неприятной, постыдной и совершенно необъяснимой — или же уйти от темы, проявив слабоволие в малодушной попытке избежать той же правды всеми доступными способами. Лишь бы не принимать её. Не позволить просочиться наружу. Ведь тогда мне придётся разбираться с этим. Стать возле мутного зеркала и под мерный стук капель из старых кранов смотреть себе в глаза, признавая, принимая. Осознавая эту правду.        — Я хотела спросить тебя о Сьюзен. Трусиха. Невилл крепко сжимает губы и отводит от меня взгляд, отряхивая руки от земли. Он настолько высокий, что каждый раз ему приходится пригибаться, ведь всевозможные горшки с растениями свисают даже с потолка. Опираюсь бедром о край грубо обтёсанного стола, разглядывая теплицу, понимая, что кроме нас двоих здесь никого нет. Возможно, целитель и вправду лично занимается выращиванием и сбором трав. Почему-то я уверена, что Невиллу это дело по душе. — Сьюзен… она, — мой голос срывается, и Лонгботтом тут же смотрит на меня, хмуря брови, и я заставляю себя продолжить. — Её насиловали? Стоит мне произнести это, как на глаза наворачиваются слёзы, и вопреки выстроенным мною стенам, я не могу удержать непрошенные образы, тут же возникающие в моей голове со всевозможными ужасами, которые могла пережить эта девушка. — Насколько мне известно — нет, — видимо, моё напряжение передаётся воздушными потоками, потому что Невилл вмиг становится серьёзней. — По крайней мере, не во время захвата власти Волдемортом.        С облегчением выдыхаю, совершенно физически ощущая, как огромная тяжесть — невидимая, но от этого не менее давящая, — огромным куском отваливается из стены моей души, позволяя слезам облегчения наполнить глаза.        Но стоит мне взглянуть на выражение лица Невилла, и я понимаю, что позволила себе обмануться.        Боже, нет.        — Сьюзен была беременна, — его руки не могут найти себе применение, и Невилл просто барабанит по стеллажам. — Никто не догадывался об этом — даже пуффендуйки, с которыми она делила спальню. Когда Хогвартс был в осаде, у неё начались схватки, — видимо, воспоминания наполнили его разум давними образами, потому что на какое-то мгновение он просто умолкает, прежде чем продолжить. — Ты и представить себе не можешь, что там было.        Моё сердце сжимается от количества горечи, от силы сожаления и осознания собственного бессилия. Наблюдая за поведением Сьюзен: ревностным отношением к потрескавшейся от времени кукле, внимательно-больному отношению к своему свёртку — я неоднократно думала о том, почему её разум зациклился именно на этом аспекте. И я догадывалась — догадывалась, чёрт побери.        Но мне нужно знать наверняка — я обязана узнать, что пережила эта девочка, и хоть таким образом я смогу разделить всю её боль и отчаяние. Передавая ей своё сочувствие, своё тепло и бережное обращение. Потому что никто не должен переживать горе в одиночестве. Никогда.        Поэтому я должна знать.        — И?        — Она родила мальчика, будучи на шестом месяце, — Невилл говорит, а я же просто смотрю на парня, не замечая, что закусываю губу. Лишь когда острая вспышка боли жёлтыми всполохами бьёт в глаза, я понимаю что сжала зубы слишком сильно. — Прямо на учительском обеденном столе, — Невилл качает головой, прекращая нервно стучать по столу. Слава богам. — Он не выжил — умер практически сразу у Сьюзен на руках. Мадам Помфри сказала, что мальчик был слишком слаб, — голос целителя приглушён и низок, но я слышу каждое его слово так, будто он кричит мне на ухо. — Младенец даже не закричал ни разу. И там было столько крови — она заливала весь пол, капала на пол — густая и тёмная, а крики Боунс… — Невилл резко вскидывает голову, врезаясь в меня карим взглядом. — Я никогда не забуду, как она кричала. Никогда.        — Боже, — прижимаю руку к груди, пытаясь удержать громыхающее сердце, но это не помогает. Конечно же, это не помогает. — Но почему она не ушла вместе с теми, кто согласился на условия Волдеморта — ради своего ребёнка?        Предметы, окружающие меня, утрачивают свои очертания — искажаются слезами, наполнившими глаза, беспрепятственно проливаясь горькой скорбью. — За несколько дней до нападения на школу, Волдеморт лично убил тётю Сьюзен — Амелию Боунс, — я хмурюсь, пытаясь вспомнить это имя, но Невилл тут же объясняет мне: — Она заседала в Визенгамоте, — он вздыхает тяжело, всматриваясь в прозрачные стёкла, увитые кудрявым плющом. — Возможно, Сьюзен не решилась уйти из Хогвартса, так как боялась разделить участь тёти. Или же надеялась на отца своего ребёнка, — Лонгботтом переводит глаза на собственные руки, соскребая ногтем прилипший к коже грунт. — В любом случае мы уже никогда этого не узнаем. Мы молчим. Да и что говорить? Ты просто слушаешь историю сломанной судьбы, покалеченной юности и утраченной жизни — разве есть слова, способные выразить твои чувства? Нет. Лишь молчание — тяжёлое. Плотное и ненавистное. Но именно молчание куда искренней всех тех слов, что лишь набор букв — пустых, бесполезных и ничего уже не значащих. — Ведь ей было всего семнадцать, — шепчу едва слышно, терзая ткань куртки. Мне душно и некомфортно, но я не могу найти в себе силы стянуть тяжёлую одежду. — Многие из нас были детьми, Гермиона, — в голосе Невилла такая боль, такая разруха. Такая безнадёжная обречённость. — Я просто не мог понять: как ей удалось скрывать беременность столько месяцев? Как так, что ни подруги, ни учителя не заметили её состояние? Вопросы, на которые тоже ответов никогда не узнать.  — Но от кого она забеременела? — теперь уже моя очередь нервно перебирать пальцы, пощёлкивая суставами. — А вот это отличный вопрос, Гермиона, — парень брезгливо кривится при каждом пощёлкивании, тем самым раззадоривая меня продолжать. — Сьюзен не призналась… — он прерывает себя на полуслове, повышая голос. — Прекрати издеваться над руками! Я тут же поднимаю руки в знак капитуляции, и этот момент мог бы вызвать улыбку своей забавностью, но вот только смех — это последнее, о чём я могу сейчас думать.  — Не то чтобы её очень допрашивали, — Лонгботтом продолжает с того места, где остановился, сверкая глазами в предупреждении, стоит мне сцепить руки в замок. — Знаешь, в тот момент никого особо не интересовал вопрос отцовства. Но опять же, никто из присутствующих на то время в школе парней не взял на себя ответственность. — Я не помню, чтобы она с кем-то встречалась в школе, — протягиваю задумчиво, понимая, что и не интересовалась личной жизнью однокурсников — мне было некогда. Вся моя жизнь в волшебном мире крутилась вокруг Рона и Гарри — мне было достаточно их общества, а всё остальное время я отдавала либо учёбе, либо очередным попыткам выживания. А ещё книгам. Жизнь внутри книги всегда мне казалась привлекательной — она ничего не требовала, тогда как мир реальных человеческих отношений был таким сложным. — Это уже неважно, — вздыхает Невилл, прерывая поток моих мыслей.  — Так значит, она стала такой после смерти малыша… И когда Невилл отрицательно машет головой, я внутренне готовлюсь к тому, что мне предстоит услышать дальше. — После того, как Макгонагал забрала младенца — Сьюзен просто … я не знаю — забилась в угол и молчала, заливаясь слезами. Ну, то есть я хочу сказать — её состояние было адекватным ситуации. А потом она словно застыла и, Гермиона — под утро, когда я обратил на неё внимание — она кутала в школьную мантию куклу и, притиснув к груди, продолжала хранить молчание. Я даже не знаю, где Сьюзен её достала. Понимаешь, — горло Невилла вздрагивает в нервном спазме, и он вымученно произносит следующую фразу, намеренно глядя прямым взглядом на меня, — всех устраивала её молчаливость. Нам просто было некогда заниматься ею. Вот и всё. Неприглядная суровая реальность жизни. Лишённая налёта благородства и героизма, что так красиво изложена в столетних книгах о славных битвах и великих войнах. Вычурные фигуры речи рассыпаются в прах, когда ты лично присутствуешь в месте, что в одно мгновение становится твоим личным адом. — Она стала такой после того, как Волдеморт порылся у неё в голове. — Конечно же… — отвожу глаза от Невилла, не в силах выносить его полный печальной горести взгляд с примесью некой вины. Я не могу смотреть на него, потому что знаю — мой взгляд такой же. — Думаю, её рассудок просто не выдержал, — Невилл прочищает горло, взяв под контроль свои эмоции. — Волдеморт сказал, что Сьюзен получила жизненный урок, и рассмеялся ей в лицо. А когда ушёл — Боунс начала петь жуткую колыбельную, укачивая на руках пластиковую игрушку, — он хмурится, понижая голос. — Ей вообще повезло остаться в живых. Непроизвольно делаю шаг к целителю, пытаясь найти ответы на его лице. Я чувствую, как мои влажные у затылка волосы неприятно холодят кожу, но упрямо игнорирую собственный дискомфорт, полностью концентрируясь на этом разговоре. — Почему ты так говоришь? — в моём голосе некое возмущение, и, видимо, Невилл прекрасно это слышит, так как тут же глубоко вздыхает. — Гермиона, какая от неё польза — она не может ни работать, ни позаботиться о детях, даже если бы и родила. Воспоминание о маглорождённом мужчине, которого судили вместе со мной, непрошенной дрожью пробегает по телу, воскрешая в памяти тот проклятый день и события, вывернувшие наизнанку мою жизнь. Сколько раз меня выворачивало? Бесчисленное количество. Я уже не могу и сказать, где та сторона моей жизни, что должна сиять яркими красками и радовать каждым прожитым днём. То, что говорит Невилл, так цинично и так аморально… Во мне поднимается волна несогласия и неприятия — моё сердце вопит своим стуком о недопустимости таких высказываний и того, что они означают, но мой разум же… Умом я понимаю всю тяжесть положения Сьюзен, как и то, что никто из окружающих её людей не может посвятить себя ей — им бы со своим существованием справиться. Осознавать это нестерпимо тягостно. Ещё тяжелее принять это. — Но, всё же она здесь. Спустя столько лет. Невилл просто хранит молчание, упрямо вперив в меня глаза, выразительным взглядом выражая то, что я и сама знаю. — Малфой, — выдыхаю я, сознательно игнорируя возникающую боль в груди. И боль эта, не полыхающая резью, сжимающая сердце в крепкие тиски, дабы выжать как можно больше крови, нет. Эта боль тупая, едва ощутимая, но при этом ноющая. Глухая. Эта боль не презрения, не ненависти и отвращения. Она щемит непролитыми слезами, собравшимися в уголке глаз, тянет безразличием, разрывая его на мелкие части, пока от этого безразличия и следа не останется, только рана. Кровоточащая. Пустая. Ноющая. Не надо, пожалуйста. Но Невилл не может изменить то, что я чувствую — даже у меня нет такого могущества — и всего лишь кивает в согласии, отведя глаза: — Малфой. Я не знаю, куда мне смотреть: на Невилла, что преувеличенно-заинтересованно разглядывает витиеватые узоры на широких листьях папоротника, или же возвести глаза к стеклянному потолку да выжечь глазницы, чтобы не видеть образ высокого мужчины, навязчиво преследующего мои мысли вот уже сколько дней. Я хочу чувствовать презрение, отвращение и острую неприязнь. К нему. — Как ты понимаешь, Сьюзен, в силу психического состояния, не может придерживаться правил и работать, а когда подолгу находится в закрытом пространстве, у неё случаются срывы, поэтому ей позволено делать всё, что взбредёт в голову. Беру себя в руки, мысленно разбивая рукой навязчивые воспоминания, пытаясь хоть на время уничтожить то, что несёт за собой неотвратимое разрушение.  — Но ведь она может навредить себе. — Самое лучшее, что можно сделать для Сьюзен — не обращать на неё внимания. — Это неправильно. — Такова реальность, Гермиона, — Невилл произносит это с некой долей раздражения, будто попытки донести до меня истину из раза в раз терпят поражение. — Здесь каждый сам по себе — никому дела нет до полоумной девицы, и пока она никому не мешает — она в безопасности. Моё несогласие можно потрогать руками — оно зависает плотной пеленой: непроницаемой в своей густоте. Оно опускается тяжёлым туманом в этом закрытом пространстве, перекрывая доступ воздуха, забивая нос и рот — мне хочется кричать Лонгботтому в лицо о несправедливости, о людской душе и необходимости сохранить в себе хотя бы её часть. Я испытываю желание выскочить на улицу и трясти каждого заключённого, повстречавшегося на моём пути, вглядываясь в его глаза в надежде увидеть там свет. Пусть и потускневший. Пусть едва тлеющий… Рассмотреть, что они ещё сохранили в себе остатки человечности. Потому что если нет, это будет значить лишь одно — я стану такой же спустя годы. Такой же отстранённой. Равнодушной. Безучастной. — Мы так многого не знали, Гермиона, — голос Невилла заставляет меня вздрогнуть, и я так резко вскидываю голову, что вижу, как с моей щеки срывается солёная капля. Надо же, я и не поняла, что плачу. — Не успели узнать всех тонкостей собственного существования, нюансов жизни — мы ведь только учились жить. У нас отобрали это право, — парень обеими руками опирается о стол, наклонив голову, пряча от меня своё лицо и свои глаза. — Растоптали, размазали наши личности и заставили смотреть на это. Иногда я думаю о том, почему родился — для чего? Моя жизнь пуста, и я тоже пуст. Пустое место в огромном мире, — голос парня срывается, и я, не отрывая глаз от его фигуры, стираю остатки слёз с лица, на самом деле просто растирая влагу по всей коже. — Все, кого я любил, либо мертвы, либо находятся в местах, подобных этому.        Я вдыхаю влажный воздух, и это движение сопровождается подрагивающим свистом — заткнутой истерикой.        — Ты не думал о побеге? — шепчу тихо-тихо, словно опасаясь быть услышанной кем-то, и без разницы, что в этом стеклянном сооружении никого нет — я всё равно внутренне подбираюсь, дико водя глазами по ровным рядам цветущей зелени.        Я даже не замечаю резкого движения и, лишь когда чужие руки встряхивают моё тело — перевожу глаза перед собой, чтобы упереться взглядом в расширенные зрачки.        — Гермиона — нет, — Невилл встряхивает меня ещё раз, видимо для подкрепления эффекта от произнесённых слов. — Не смей даже думать об этом. Мне приходится несколько раз проморгаться, прежде чем прийти в себя и начать связно думать.        — Но…        — Ты подпишешь себе смертный приговор, — этот поучающий тон задевает мои и без того шаткие нервы, и я, обхватывая предплечья Невилла, делаю шаг назад, избавившись от его хватки.        — Я лучше умру в попытке обрести свободу, чем буду жить в неволе, Невилл, — цежу сквозь крепко сжатые зубы, сверля целителя наверняка пугающим взглядом. Но Лонгботтом лишь упрямо молчит, даже не дрогнув, и его глаза выражают столько всего, что мне самой становится не по себе.        — Ты не пытался? — спрашиваю, не собираясь сдаваться, и, когда его челюсть щёлкает в нервном тике, я уже знаю ответ. — Почему ты так просто сдался?        — Ты не понимаешь…        — Да! — вскрикиваю, не в силах сдерживать вихрящийся во мне гнев. — Не понимаю!        — У меня свои причины, Гермиона! — срывается Невилл, наклоняясь ко мне и крича прямо в лицо. — У тебя тоже были причины покинуть магический мир после гибели Гарри, — его глаза сверкают горячей злостью, и я неосознанно отступаю назад от этого напора. — Уж не тебе осуждать мои решения.        И стоит последнему слову сорваться с его губ и раствориться в насыщенных запахах целебных трав, как весь мой гнев, ярость и раздутое чувство справедливости лопается, как воздушный шарик. Бах — и у меня в руках ничего нет, только воздух, льющийся прохладой между пальцев. А ещё стыд.        Вот такая я — с раздутым самомнением, чувством собственного превосходства и уверенностью в том, что мне известно куда больше, нежели другим. И плевать на то, что люди вокруг меня имеют отличное от моего мнение — что мне до этого, ведь я же Гермиона Грейнджер — вечно стремящаяся затмить всех и каждого. Любительница поучать и давать советы — какая разница, что в этих советах никто и не нуждается. Зазнайка и зануда. Вот такая я.        И никакие годы, чёрт бы меня побрал, потраченные на собственное выживание, не искоренили мою личную испорченность — стоило мне вернуться в мир магии и увидеть старых друзей и знакомых, как я выпустила наружу свои пороки, проявляя отвратительные черты своего характера.        Моя шея горит от стыда, и я не могу смотреть на Невилла. Мне противно от самой себя.        Я слышу шуршание одежды перед собой и вижу тёмные ботинки, что появляются в поле моего зрения — ведь я так и стою, опустив глаза.        — Прости, — голос Невилла тих, и в нём нет ни намёка на былую злость.        Сжимаю руки в кулаки, не найдя в себе сил поднять глаза и посмотреть на него. Потому что это я должна просить прощения — только я. Не Невилл.        — Нет, — прочищаю горло, упрямо продолжая рассматривать землю под ногами. — Ты прав — прав во всём, — шмыгаю носом и, превозмогая собственную слабость, наконец смотрю на парня. — Это ты прости меня, Невилл, — смахиваю выбившуюся прядь волос, прилипшую к щеке, тяжело дыша. — Я веду себя лицемерно.        Смягчившийся взгляд парня, стоящего напротив меня, дарит надежду на то, что я не лишилась практически единственного друга, ставшего для меня истинным подарком в этом маленьком мире безразличия и апатии. Судорожно выдыхаю, пытаясь настроить себя и свои нервы.        — Ты просто ещё не смирилась, Гермиона.        — Я не знаю, смогу ли…        Качаю головой, пытаясь не разразиться слезами, упав на землю, забившись в истерике. Возможно, в моём состоянии виноваты бушующие гормоны, возможно, я просто устала.        — Малфой, — Невилл умолкает, произнося фамилию Главнокомандующего, и я тут же вымученно смотрю на парня, потому что он ждёт именно этого. — Он ведёт себя агрессивно, когда дело касается тебя.        Пожимаю плечом, слишком истерзанна собственными демонами, чтобы найти в себе силы противостоять следующей словесной схватке.        — Он не выносит меня, — говорю ровно и безразлично. Спазм внизу живота скручивает вспышкой боли, и я едва сдерживаюсь, чтобы не согнуться в три погибели, в попытке унять режущие ощущения.        — Ох, Гермиона, — Невилл слишком внимательно всматривается в меня, будто пытается рассмотреть скрытые мысли, витающие в моей голове. — Я совсем не это имел в виду.        Я не хочу ничего говорить, поэтому предпочитаю промолчать. Но, видимо, Невилл имеет совсем другое мнение на этот счёт. Он отходит от меня, и под его тяжёлыми шагами хрустят мелкие камешки, разбросанные по вытоптанной тропинке, прямой лентой прошивающей ровные ряды насаждений. — Некоторые здешние девушки связываются с охранниками — причины разные. Одни считают, что таким образом облегчат своё пребывание в тюрьме, другие надеются, что наличие любовника из числа охраны обеспечит защиту от посягательств других заключённых. Полагаю, что были и те, кто наивно надеялся, что подобная связь поможет выбраться отсюда, — наверное, я не должна смотреть на парня ошарашенно, особенно после того, что сама видела подтверждение его слов как-то ночью. — Гермиона, ещё ни одна подобная история не заканчивалась хорошо ни для кого из них. Прищуриваюсь недоумённо, складывая руки на груди в очередном защитном жесте, упрямо игнорируя то, как моё сердце весьма ощутимо ускоряет свой стук. — Почему ты мне говоришь об этом?        И когда Невилл в очередной раз пытается прожечь меня взглядом, пытаясь заглянуть в душу — я не могу отвести глаза. Потому что Лонгботтом сочтёт это за слабость. Или трусость.        — Малфой всегда добивается желаемого — чего бы он ни захотел, — Невилл чётко и с расстановкой произносит эти слова, словно я страдаю неким видом слабоумия. — Будь осторожна с ним — очень осторожна. Потому что какими бы ни были последствия — в итоге ты останешься с ними один на один. — Не думала, что ты так хорошо изучил Малфоя, даже с учётом вашего тайного взаимодействия, — моя бравада держится лишь на сарказме, на спасительной издёвке, что пришли на смену дрожащему тону и испуганному взгляду. Я пытаюсь защитить себя. И если я не могу защитить себя, напав первой, то хотя бы попытаюсь отбиваться так, как умею. — Он организовал поставку медикаментов и оборудования сюда из мира, о котором знает лишь с уроков магловедения, — Невилл тоже владеет искусством словесной защиты, видимо. Как и иммунитетом к моим колкостям. — Потому что так захотел. Понимаешь? — он внимательно смотрит на меня, и в его глазах я вижу не укор и осуждение, а кое-что похуже. Я вижу понимание. — Я молчалив, Гермиона, но это не значит, что я ничего не замечаю, — его слова отбиваются во мне морозной дрожью, хотя совсем недавно я задыхалась от духоты. — Он опасен. Я знаю, хочется мне закричать парню прямо в лицо — я знаю, что он опасен. И ничего из того, о чём мог бы подумать Невилл, нет и быть не может. Это нереально. Едкие слова, призванные порезать как можно глубже — до кровавого мяса, до боли. До крика. Прикосновения, что прохладным ветром соприкасаются с кожей и проникают под неё обжигающей лавой. До иссушения. До шуршащих звуков внутри меня. И поцелуй… Тот, что слегка — едва-едва. Тот, что до сих пор горит на губах и выжигает мысли. Его губы на моих губах. Его дыхание, что выдохом да прямиком в мой вдох. Запах. Слюна. Всё то, что человек оставляет по себе. Прикасаясь к другому человеку. Оставляя свои отпечатки вечными ожогами разъедать кожу. И не выветрить никак, не избавиться. А разум не следует законам логики, и сердце бьётся не только для того, чтобы качать кровь, а во имя чего-то другого. Большего. Вечного. Того, что убивает, но, даже зная о страшном конце, ты всё равно упрямо идёшь вперёд, потому что путь твой устлан не только камнями, а и потому, что идёшь не один — ты держишь чью-то руку, следуя за ней туда, где конец, туда, где закат, где темнота, но ты идёшь… Господи… Невилл ошибается. Ошибается. Ошибается. — Невилл, как вообще тебе подобное пришло в голову? — я должна доказать, что это всё глупости — фантазии утомлённого рассудка. Должна доказать, что это неправда. Должна. Доказать. — Это просто… — я размахиваю руками в попытке объяснить то, что невозможно облачить в слова. Но Лонгботтом отмахивается от моих несвязных предложений — и боже, как же я бестолкова, раз не могу даже аргументировать брошенные в мой адрес слова. И пусть они не претензия и даже не обвинение — но всё во мне противится предположениям Лонгботтома — словно я стою в центре зала, а вокруг меня сплошные судьи и ни одного присяжного. Будто я уже признана виновной. Я открываю рот, чтобы попытаться снова, но бывший однокурсник просто качает головой, призывая остановить эти нелепые попытки. — Просто не делай того, о чём потом пожалеешь — это всё, что я хочу сказать тебе. И я захлопываюсь, чувствуя, как горит моё лицо, а пальцы норовят пересчитать суставы. Я ощущаю себя глупой и неуверенной. Мне хочется выровнять счёт — встряхнуть Невилла так, как он трясёт меня: переворачивает мой мир, сдирает с меня налёт невозмутимой стойкости, мнимой жёсткости и несгибаемости. Вынуждая стоять, опустив голову, словно нашкодившая девчушка, стянувшая пирожок из запрещённой тарелки. — Что насчёт тебя и Джинни, — я не хочу чтобы в моём голосе сквозило обвинение, правда, не хочу. Но моя память подкидывает картины прошлого, где Джинни так пылко и так по-девчачьи нежно любила Гарри, и он — он тоже любил… Но ведь и ты была влюблена, Гермиона, разве нет? Фырканье Невилла так неожиданно и так громко, что я таращусь на него, как на умалишённого. Этот парень даже не смутился от заданного мной вопроса. — Мы просто спасались в объятиях друг друга, цепляясь за ошмётки прошлой жизни, — он даже не запинается, произнося это. Никакого смущения. — Потом это вошло в привычку. — Ты любишь её? — слова неконтролируемо срываются с губ, и я тут же одёргиваю себя, проклиная собственную несдержанность. — Извини, — тут же пытаюсь исправиться. — Это не моё дело. Но, видимо, Невилла совершенно не беспокоит моя бестактность. Он лишь приподнимает брови, глядя на меня с неким намёком. — Я и Джинни — это безопасно, Гермиона, — он вмиг становится серьёзней и сосредоточенней. — Ты тоже должна думать о своей безопасности, хорошо? Ответом на его вопрос служат лишь сжатые губы и лёгкий кивок — но, судя по тому, как его губы растягиваются в полуулыбке — Невиллу этого более чем достаточно. Глубоко вбираю воздух, наполняя до отказа свои лёгкие, и тяну металлическую собачку молнии вниз, стягивая, в конце концов, тёплую куртку. Меня тут же пробирает озноб от резкой смены температуры, но я не обращаю на это совершенно никакого внимания. — Расскажи мне, чем я могу тебе помочь здесь.        *** Когда я вижу Сьюзен на улице, перед самым отбоем — тут же хватаю её за руку и тяну сначала в барак, а потом и к кровати. Когда она следует за мной без единого сопротивления — моё зрение становится нечётким и расплывчатым. Смаргиваю наваждение несколько раз, возвращая чёткость и резкость. Мне совершенно не интересны шепотки, сопровождающие каждый мой шаг, глупые смешки не задевают нервы, а недовольные лица даже не стоят моего взгляда. Когда свет уже погашен, а постепенно утопающее во сне помещение становится всё тише, а скрип кроватей реже — я поворачиваюсь лицом к Сьюзен, напрягая зрение, чтобы разглядеть её в полутьме. Сжимаю тонкую руку и тихонько напеваю детскую песенку, знакомую ещё с детства. Когда-то, очень давно — в прошлой жизни — мама часто пела её мне перед сном. Сияет звёздочка в ночи Устали петь в лесу ручьи Утих медведь в своей берлоге И ночь близка — уже в дороге Спят белочки и зайчики Спят девочки и мальчики И ты моя хорошая — ты тоже засыпай..... Слёзы печали и скорби, грусти и сожалений непрошенным ручейком покидают мои глаза, скатываясь к вискам. Когда мой голос немного вздрагивает — прохладное прикосновение слегка неуклюже стирает с моего лица мокрую дорожку…. Этой ночью мне не снятся сны — я буквально нахожусь в некой темноте, укутавшей меня в своих объятиях, а вокруг ничего нет — только та же чернильная и плотная тьма. Я не вижу очертаний своих рук, ног, не чувствую своего тела. Я смотрю лишь перед собой ничего не видящим взглядом. Я бы никогда не запомнила это состояние бездействия и покоя собственного организма, и наутро, разлепляя веки после глубокого сна, это знание выветрилось из моей головы, так и не оставив по себе следа в моей памяти. Но сегодня всё иначе. В какой-то момент мне становится трудно дышать, и я пытаюсь разлепить губы, чтобы зачерпнуть воздух — но у меня не выходит. Мою грудь сдавливает, а руки лишены подвижности. Страх наполняет каждую клеточку моего тела, и в какой-то момент я, собрав всю силу воли, резко дёргаюсь и падаю вниз — в пустоту. В первое мгновение я ничего не вижу, только воспринимаю гул голосов, вычленяя обрывки фраз и женские вскрики. — Энтони!!! — Закрой свою пасть, больная ты сука! — Держи её крепче. Ну же!        Я резко дёргаю головой, понимая, что к моему рту прижата чья-то рука, а тело пригвождено к постели навалившейся сверху тяжестью. Организм молниеносно переходит в состояние боевой готовности, а мозг услужливо передаёт бразды правления обычно дремлющим инстинктам, отвечающим за самосохранение. Мне удаётся освободить правую руку из чужого захвата, игнорируя острую боль в запястье, и вывернуться в сторону, сбрасывая чью-то ладонь со своего рта. Резко, с натужным звуком, вырывающимся из горла, загребаю воздух, но сдавленная грудная клетка не позволяет сделать полноценный вдох. Моё зрение проясняется, и сквозь образовавшийся зазор среди тел, скрытых полумраком, удерживающих меня на месте, я вижу воющую Сьюзен.        Мой мозг фиксирует лишь отдельные кадры — не полную картину. Я словно наблюдаю за фотографиями, мерно перескакивающими на огромном экране: кукла Сьюзен бледным пятном валяется на полу, высокая фигура, вцепившаяся в длинные волосы Боунс, и рука, закрывающая её рот. В следующий момент неопознанная мной ранее персона с визгом отнимает свою ладонь от лица Сьюзен и вскрикивает тонко:        — Безмозглая, ты укусила меня!        — Энтони!!! Энтони!!! — вопит Сьюзен, пытаясь вырваться из захвата, но ей не удаётся сделать даже шага в мою сторону, потому что в этот миг её тянут обратно. За волосы. Я, словно в замедленной съёмке, наблюдаю за тем, как в полумраке некто поднимает руку и с силой ударяет заходящуюся в рыданиях Сьюзен по лицу.        Странно, я не слышу звонкого звука, что обычно сопровождает пощёчину, не воспринимаю чужие прикосновения и скованность собственного тела. В моей голове ревёт гнев, перерастающий в такую ярость, что я не воспринимаю ничего из происходящего вокруг меня. Меня практически подбрасывает от неимоверной дозы адреналина, хлынувшего в кровоток, и я, со всей ненавистью и невообразимо откуда появившейся силой, сбрасываю с себя давящую тяжесть и бросаюсь к той, что посмела ударить беззащитную девушку.        Я не контролирую собственные действия — подчиняюсь эмоциям и сильнейшей агрессии. Неимоверным образом отшвыриваю девушку от Сьюзен, захватывая в кулаки пряди её волос. От неожиданности или от испуга она отпускает Боунс, хватаясь за мои запястья в попытке ослабить хватку. Крики вокруг меня сливаются в один сплошной гул голосов, и меня совершенно не волнует ничего, кроме этой стервы, сопящей под моим натиском. Я слышу, как рвутся её волосы, и чувствую прикосновение к плечу, со спины, но опускаю одну руку и отвожу резко локоть назад, ударяя кого-то, посмевшего помешать мне, в живот.        И всё же это движение обходится болью — девушка вцепляется в моё лицо, вонзая ногти в кожу, и с силой тянет на себя. Глаза ослепляет внезапной вспышкой света, и я, сцепив зубы от неимоверной боли, наматываю захваченные волосы соперницы на кулак, таким образом пытаясь отстранить ту от своего лица. Другой же рукой упираюсь ей в плечо, вынуждая отойти от меня. Как только мне это удаётся — я понимаю, кто стоит передо мной.        Кети Белл.        Ну что ж, не сказать, что я особо удивлена. Остатки её волос чувствуются в моей сжатой руке, и я тут же распрямляю пальцы, сбрасывая спутанные клочья.        Может быть, я бы остановилась — пришла в себя и отступила, прекращая это безумие. Но. Кети растягивает губы в отвратительной усмешке, а в её глазах горит такое презрение, что мой казалось бы утихнувший гнев, поднимает свою уродливую голову, облизываясь в предвкушении.        Горький всхлип Сьюзен где-то там, позади меня, решает всё.        — Теперь ты не только предательница, но и уродка, — откровенно насмехается Кети, а я же чувствую, как по щеке стекает тёплая капля крови. — Психопатка, — она переводит глаза мне за спину. — Точно такая же, как и твоя вонючая безмозглая подружка.        И эти фразы тоже. Тоже решают всё.        С криком, рвущим моё горло, подлетаю к Белл и наотмашь бью её по лицу, наваливаясь всем телом на неё. Кети падает на пол, утягивая и меня за собой, но моя ярость настолько огромна, что я даже не чувствую боли, когда девушка расцарапывает мою кожу в основании шеи. Клянусь, я готова задушить её, более того, мои руки обхватывают её шею, но в этот момент она ударяет меня кулаком в область носа, и я, теряя концентрацию, заваливаюсь набок. Кети, тут же навалившись сверху, лупит меня обеими руками по лицу, и кровь хлещет из носа, заливая горло. Я не могу вдохнуть, но каким-то образом наношу удар коленом и, видимо, удачно, так как девушка издаёт стон боли, прекращая меня бить.        В следующее мгновение мне становится легко и свободно, а потом меня поднимают на ноги, и я, вытирая кровь, вижу двух охранников, размахивающих палочками, захлёбывающуюся Сьюзен на полу, прижимающую к себе свою куклу и около десятка женщин, столпившихся вокруг. В их глазах смесь испуга, недовольства и ещё чего-то. Непонятного мне. Мои глаза сканируют каждую из них, пока я практически не спотыкаюсь на одной девушке.        Вопросы, крики, наигранный плач Кети — всё отходит на второй план, отсекается разумом, как нечто неважное и ненужное.        Моё сердце, не пришедшее ещё в норму после драки, заходится болью. Я не могу поверить в то, что вижу.        Глаза застилает мутной пеленой, и слёзы тут же скатываются огромными горячими каплями. Соль щиплет повреждённую кожу, смешивается с кровью и капает на пол. Но мне всё равно.        Я хочу закричать. Хочу плакать громко. Биться головой о стену и бежать далеко-далеко. Туда, где нет этих людей — где вообще никого нет.        В какой-то миг мой разум настолько поражён увиденным, что мне кажется, я вижу папу, наблюдающего за происходящим. Он стоит, прячась в тёмном углу барака, но я чувствую его осуждающий взгляд.        С моих губ срывается первый всхлип, а в груди щёлкает что-то, и я прижимаю руку к своему сердцу.        Мойра заговорщицки подмигивает мне, будто мы с ней провернули славную сделку, и хищная улыбка обнажает ровный ряд белых зубов.        Я задыхаюсь. Не могу подавить в себе боль, выпуская наружу в виде очередного горестного всхлипа. Меня колотит, и только сейчас я осознаю, как легко чувствуется моя голова.        Крепче сжимаю губы, игнорируя боль по всему лицу — я мычу закрытым ртом, пытаясь удержать в себе крик. Моргаю часто-часто, сбрасывая новые потоки слёз, и чувствую, как мир вокруг меня плывёт.        Прости меня, папа. Прости меня… Мойра держит в руках отрезанную косу, заплетённую из каштановых волос. Нижняя часть перехвачена яркой резинкой, а вот верхняя же растрёпана, и рваные пряди вихрятся колечками. Все те силы, что кормили мою злость и мой гнев, испарились с тихим шипением, оставив меня совершенно пустой и безучастной. Чувствую, что земля под моими ногами теряет твёрдость, и я словно плыву, но чьи-то сильные руки не дают мне полностью уйти в лишённый сознания мир, обхватывая талию. — В лазарет её, — мужского голос грубо отдаёт приказы где-то там, за границами моего восприятия. — А эта пусть останется здесь — иначе они убьют друг дружку.        — От тебя сплошные проблемы, грязнокровка, — шипение опаляет ухо недовольным раздражением. — Ты уже всех достала. Я не помню дорогу в лазарет. Не помню, как меня бросили на больничную койку. Вроде как обещали послать за Невиллом — но я не уверена. Моё лицо чувствуется мокрым, и я не знаю, это от количества слёз или от крови — я даже не пытаюсь стереть эти жидкости. Я просто поддаюсь жалости к себе — утопаю в ней, захлёбываюсь ею. Когда я поднимаю слабую руку — она трясётся, а пальцы подрагивают. Сжимаю кулак и опускаю обратно. Нижняя губа дрожит, а в груди просто фарш из крови, мяса и боли. Поднимаю руку опять. Затаив дыхание распрямляю ладонь и, глядя перед собой, завожу одну руку за шею, а потом и вторую. Кончики моих волос с правой стороны едва достигают лопаток, а вот с другой — заходят чуть ниже плеча. Будучи в состоянии припадочного остервенения, я даже не заметила, как они, свободно распущенные, наверняка застилали мне глаза. … «Теперь ты не только предательница, но и уродка»… Опускаю руки и крепко загоняю ногти в матрас. Одна секунда. Две. Три. Протяжный крик, тут же приглушённый кулаком, в который вцепились зубы, разрывает гнетущую тишину лазарета. Я давно не плакала навзрыд — не рыдала, разрывая в клочья душу. Мой плач похож на скулёж, тело моё дрожит, как от пронизывающего ледяного ветра, а глаза выжигает огнём. Мне так болит. Так сильно убивает изнутри… И жалость к самой себе, своей судьбе, прошлому и настоящему мучительна в своём проявлении. Я ранена. Я так сильно ранена. Всё, что копилось во мне сдавленными эмоциями, утрамбованными переживаниями — прорывается наружу несдерживаемым потоком слёз и всхлипов. В носу неприятно хлюпает, и я бессознательно вытираю эту окрашенную красным влагу. Мой слух улавливает резкий стук, но я не в силах реагировать — я словно превратилась в сплошной сгусток страдания, пульсирующий чистой, неразбавленной болью. Но когда чья-то тень падает на меня, делая этот ужасный мир на несколько тонов темнее — поднимаю глаза и на секунду перестаю рыдать. Он возвышается надо мной несокрушимой стеной — каменной, крепкой, незыблемой. Весь в чёрном, в соответствии с сегодняшним вечером. И молчит. Не произносит ни слова — только смотрит своими глазами прямиком в мою неприкрытую душу — распахнутую и беззащитную. Растрёпанную. Из меня словно выкачали воздух, и давлюсь очередным всхлипом, вздрагивая всем телом. Малфой тут же присаживается на корточки напротив меня и, взмахнув палочкой, заставляет вспыхнуть ярким светом все имеющиеся в помещении свечи. Но, продолжая неотрывно всматриваться в моё лицо, он вычерчивает руну и произносит заклинание, сотворяя четыре световых шара — я уже видела такие, когда он приходил ко мне в камеру перед судом. Поднимает левую руку и едва ощутимо приподнимает мой подбородок повыше. Это прикосновение настолько аккуратно, настолько осторожно… Его глаза лихорадочно осматривают моё окровавленное лицо, останавливаются на разодранной щеке, а потом устремляются выше — туда, где так безжалостно отодрали часть меня. А я же просто жду от него хоть какой-то реакции. Не отрывая глаз от него, не позволяя себе дышать, чтобы не упустить ни одного мгновения. И когда его зрачки расширяются в неком подобии ужаса, а сомкнутая челюсть дёргается — я не выдерживаю. Я будто рвусь на части, кровоточа изнутри, и кровь моя невообразимым способом превращается в слёзы — теряя свой насыщенный цвет, но оставаясь такой же солёной. Я рыдаю, давясь жидкой солью. Содрогаюсь в приступе несправедливости. Но я ни на секунду не отвожу от него своего взгляда. Понимая, что и он смотрит на меня не отрываясь. И пусть моё зрение размыто, а разум не воспринимает ничего, кроме личного горя, я вижу, как в темнеющих серых глазах Драко Малфоя зарождается нечто мрачное и зловещее. Должна ли чувствовать вину за то, что вижу в его глазах? Должна ли отвернуться от него и разорвать этот обмен взглядами? Взглядами, что громче слов, оглушительней криков и вернее любых заверений. К моему ужасу, меня затапливает невообразимое ощущение некого самодовольства. Возможно, я пожалею завтра о том, что чувствую. Мне будет стыдно за свои слёзы и за демонстрацию своего бессилия. Но это будет завтра. Сегодня же обещание в его глазах словно обезболивающее на открытую рану — лёд на вывихнутую конечность, прохладная вода на свежий ожог. Охлаждающий гель. Эти глаза — тёмные и суровые, наполненные гневом, переливающимся через край, чтобы ровно лечь зловещими тенями на бледной коже его лица. Эти глаза… Так громко говорящие, когда сам он не произносит ни слова вслух. Эти глаза… Они обещают возмездие тому, кто посмел причинить мне боль.