Когда взойдёт кровавая луна

Ветер швыряет тонкие, полупрозрачные листья цвета медной ржавчины мне в лицо, будто насмехаясь над моим происхождением, тыча в неприглядную действительность. Небо затянуло низкими тучами. Быть дождю. Широкая подъездная дорога, обсаженная живой изгородью, как неприступной крепостью, созданная самой природой, устремляется к высоким кованым воротам в виде чугунной решётки. Между прутьями чернеют, извиваясь, словно змеи, стебли роз с острыми металлическими шипами, призванными украсить конструкцию, а вместе с тем и поранить незваного гостя, удумавшего схватиться за вечно холодные штыри. Хотя это и ни к чему — никто не сможет проникнуть в поместье без воли на то хозяев дома. Эти ворота словно голый скелет, лишённый кожи, обнажающий темнеющее нутро владений рода Малфоев. Но если кто-то окажется тем самым счастливчиком, которому позволено быть гостем в поместье Малфоев, перед его взором откроется величественная панорама старинного парка, разбитого ещё моим прапрадедом. Множество деревьев окружает многоэтажное кирпичное здание с чёткими пропорциями, с большими, от пола до потолка, окнами в тонких переплётах, делающими поместье лёгким и элегантным. Под стать живущим в нём волшебникам. Ровные дорожки, ведущие к ручьям, прудам и водопадам, всегда расчищены, а вечнозелёные кусты идеально острижены. Удивительно, как я сильно люблю это место и в то же время ощущаю каждой клеточкой своего тела, насколько душно здесь иногда бывает. Я вдыхаю свежий, по-осеннему промозглый воздух, игнорируя то, что моё тело окоченело, и без того бледная кожа стала похожа на белоснежный выбеленный лист. Мне нравится холод. Барабанящий дождь. Завывающий ветер, беснующийся за стенами тёплого дома. И мне нравится осень. Она приходит ко мне каждый год после неимоверной духоты насыщенного запахами лета, и я встречаю её словно бывшую любовницу, вернувшуюся из долгого путешествия. Встречаю с распростёртыми объятиями, приветствуя прохладные прикосновения и умываясь ледяными каплями её слёз. Она всегда была холодна. И мне нравилось это. Мне нравилось всё, что лишено тепла. Я любил осень. Прикрываю глаза и позволяю вечному напряжению отпустить мои мышцы и расслабить тело. — Хозяин, — шелестящий голос домашнего эльфа, такой же, как листья под моими ногами — шуршащий и тонкий. — Ваши родители ожидают вас к ужину в большой гостиной. Оборачиваюсь в сторону прижимающего руки к хилой груди Ганси и смотрю на него безмолвно до тех пор, пока эльф не опускает глаза, а его большие уши вздрагивают в такт дыхания. Или в такт гуляющего ветра. Этот эльф, как и тысячи ему подобных, не принадлежит себе. Вечные «наследственные» слуги высокородных богатых семей волшебников, обладающие настолько особенной магией, что способны колдовать без палочки. Потерявшие столетия назад свои земли, оставшиеся ни с чем. Незаметные. Вечно признательно-благодарные за кров, предоставленный давно почившими волшебниками. Благодарная признательность — самое крепкое рабство, вот и они, владея магией, что до сих пор не поддаётся изучению, трудятся на благо презирающих их род волшебников. Тихо и безукоризненно. Скованные неким магическим контрактом — безвольные, беззащитные в своей силе. Забытые окружающими и позабывшие своё прошлое. Порабощённые. — Почему ты служишь мне, Ганси? Огромные глаза, словно чайные блюдца, сверкают голубизной неба, направленной на меня исподлобья, и тут же опять опускаются куда-то под ноги, изучая гравийную дорожку. — Потому что вы — мой хозяин, — существо ещё крепче прижимает к себе болезненно-тонкие руки, — а Ганси — верный эльф, сэр. Усмехаюсь в ответ на его слова — другого я и не ожидал услышать: типичное заявления эльфа. Я продолжаю сверлить его глазами, прекрасно понимая, что Ганси кожей чувствует мой взгляд. — Но я убил Ронки, — сглатываю ком в горле, пользуясь тем, что существо, стоящее возле меня, не смотрит мне в лицо. — Твоего сородича. Он несмело поднимает голову и смотрит на удивление прямым взглядом, что ранее за ним не замечалось. Теперь уже я борюсь с тем, чтобы не отвести свой собственный взгляд. — У хозяина не было выбора, — твёрдо произносит эльф, и в его словах звенит такая уверенность, что мне становится одновременно и смешно, и тошно. — Откуда ты знаешь? — говорю насмешливо, с некой долей пренебрежения вперемешку со снисходительностью. Но Ганси совершенно не трогают мои интонации, и я невольно задумываюсь о том, действительно ли эльфы насквозь пропитаны слепой услужливостью и патологическим желанием быть угодными. Его рот искривляет улыбка, растягивая тонкие бескровные губы, обнажая ряд заострённых, словно клыки, редких зубов с широкими просветами между ними. Омерзительное зрелище, надо признать. — Потому что вы никогда не были жестоки по отношению к Ронки и другим эльфам этого дома, — блеск в его глазах напоминает лихорадочный, и я прищуриваю глаза, следя за трансформацией ещё недавно кроткого существа. — Да, вы были избалованным капризным волшебником, — он кивает сам себе, соглашаясь со своим же утверждением, и умолкает на секунду, задумавшись. — Но вы выросли, сэр. В тот день, когда Ронки не стало — вы выросли, — ветер леденящими вихрями, несвойственными этой поре года, кружит вокруг меня и Ганси, словно прозрачная, но непробиваемая стена, и я даже не помню, когда он разошёлся. — Вас привели туда, где тьма граничит со светом, и оставили, принуждая сделать последний шаг, — его тонкий голос обретает некую объёмность, становится сильнее и громче, а я не позволяю себе выхватить палочку и утихомирить этот неестественный шквал. Я словно околдован глазами низкорослого уродца, впившегося своим синим взглядом в меня. — Прошло столько лет, а вы так и стоите на границе света и тьмы, находясь посредине. Я вырываюсь из непонятного мне оцепенения и делаю шаг к эльфу, и в тот самый миг ветер, свирепствующий вокруг меня, резко прекращает свой дикий танец, развеиваясь так же внезапно, как и появился. Прислужник смаргивает, словно приходя в чувства, и тут же его глаза расширяются в немом страхе, и Ганси пятится от меня, прижав уши, словно побитая дворняга. — Простите старого глупого Ганси, хозяин, — эльф втягивает голову в плечи, и его голос снова звучит привычно. — Я готов понести наказание за проявленное неуважение. — Прекрати, — мой голос звучит устало, впрочем, я так себя и чувствую. — Я не собираюсь тебя наказывать. Его скрюченные пальцы с ярко выраженными суставами подрагивают то ли в старческом треморе, то ли от внезапного страха. Но вот взгляд его всё так же твёрд. Всё так же упрямо стоек. — Как я и сказал, сэр — вы никогда не были жестоки. Усмешка срывается с моих губ и подхваченная ветром — обычно-привычным ветром — уносится куда-то, чтобы быть проглоченной и растерзанной природной стихией. — Ты хотел бы стать свободным? И опять глаза вниз, сгорбленные плечи и подрагивающие руки. — Я не знаю, что такое свобода, — мне приходится напрячь слух, чтобы расслышать его слова. — Я живу, чтобы служить. Это всё, что я знаю. Мне кажется — я его понимаю… Какая ирония — Драко Малфой снизошёл до жалости к бесправному существу. Ещё немного в таком темпе и впору создавать компанию по спасению домашних эльфов из рабства. — Этого разговора не было, Ганси, — я рад, что в моём голосе слышится высокомерие и горделивая пренебрежительность. — Мне не подобает вести с тобой беседы. — Конечно, сэр, — в который раз Ганси кланяется мне, нелепо взмахивая полупрозрачными ушами. Эльф поднимает руку, и, прежде чем успевает сделать щелчок пальцами и тихо раствориться в воздухе, я останавливаю его. — Ганси, — мне тяжело даются следующие слова. Они сидели во мне множество лет — законсервированные, надёжно спрятанные. Но не забытые. — Я не хотел его убивать. Стоит произнести эти слова — во мне что-то ломается. Как будто рыхлый старый кирпич, пропитанный насквозь влагой, отвалился от, казалось бы, крепкого фасада, укрепляемого ежедневно, яростно, являя смотрящему нериглядную дыру с неровными краями — уродливую и портящую безукоризненно ровную в своей идеальности стену. И дрожит что-то, и ветер щекочет эту обнажившуюся часть меня, обветривая края, что были надёжно спрятаны под крепкими замками долгие годы. — Я знаю, сэр, — он склоняет голову в почтительном жесте и тут же поднимает её со всей серьёзностью и почтением, присущим этим созданиям. — Принести виски со льдом в вашу комнату после ужина? Собираю последние крупицы собственной значимости и всего лишь один раз киваю в знак подтверждения, словно и не было этого невозможно-странного диалога между высокородным волшебником, что стоит на вершине общественной пирамиды, и бесправным существом, которому и места-то в этой пирамиде нет. Я оставляю Ганси стоять с опущенной головой, обходя его худое тело и направляюсь в дом, ощущая, как ранее расслабленные мышццы практически каменеют в напряжении. Высокие двустворчатые двери открываются передо мной по велению магии, и меня обволакивает тот самый запах, что присущ исключительно родному дому. Не останавливаясь ни на миг, иду через длинный коридор, увешанный портретами давно почивших предков, совершенно не воспринимая приглушённый бубнёж, звучащий то тут, то там из позолоченных рам. Я захожу в огромный зал, что может вместить в себя не менее полсотни человек, но за длинным столом, сервированным с особой изысканностью, присущей волшебникам высокого сословия, находятся лишь два человека. — Драко, — моя мать кивает мне в знак приветствия, подставляя щеку для поцелуя. — Мы уже заждались. И хоть в её тоне не слышно упрёка, я всё же чувствую укол вины за опоздание. — Прошу меня извинить, — произношу как можно вежливее, демонстрируя успешность материнского воспитания, отодвигая для себя стул, и ловлю одобрительный взгляд леди Малфой. — Нынешняя молодёжь демонстрирует удивительное пренебрежение к этикету, — густой баритон отца перекрывает едва слышный звон тарелок, что появляются на столе с помощью эльфийской магии, вынуждая меня посмотреть в его сторону. — Надеюсь, он не будет томить ожиданиями свою будущую жену. Я готов ответить Люциусу на его подначку со всей присущей мне иронией, но мать лишает меня такой возможности, откладывая вилку на краешек тарелки. Совершенно беззвучно, естественно. — Астория Гринграсс выходит замуж, — видимо, Нарцисса слишком долго держала в себе эту информацию, так как её голос молниеносно наполняется гневным презрением. — Перед ужином сова принесла приглашение, — мать произносит это так, будто в поместье прислали кучу навоза, а не обычный пергамент, наверняка разрисованный всякими цветами всевозможных ярких оттенков, способных вызвать тошноту буйством красок и соответствующим ароматом. — Какое лицемерие присылать нам это. Что ж, видимо Астория нашла член, за который можно ухватиться цепкими пальчиками и вести за собой, умело наставляя рога. — И кому выпала честь заполучить себе в жёны саму Асторию? — мне становится даже интересно, кто этот несчастный, позарившийся на приданое, несомненно, огромных размеров, учитывая положение дел младшей дочери семейства. — Гилберт Уимпил, — произносит мать сухим тоном. — Девушке повезло, что столь уважаемый человек снизошёл до брака с ней. Мне требуется всего пара мгновений, чтобы вспомнить этого человека. Маленького, жирного, лебезящего слизняка со свиным рылом вместо лица, занимающего высокий пост в Министерстве и обладающего при этом низким уровнем самосохранения. Тот самый любитель «удовольствий и наслаждения». — Он старый извращенец с маниакальными наклонностями, — я смотрю на мать, не совсем веря услышанному, но она, совершенно не выказывая возмущения моими высказываниями, продолжает спокойно поглощать еду маленькими кусочками. — Даже Гринграссы не способны выдать дочь за это ходячее недоразумение, — я даже не скрываю отвращения в своём голосе, недоумённо глядя на мать. — Мистер Уимпил весьма уважаемый волшебник, — голос Нарциссы беспрекословен и твёрд, а глаза горят немым укором, что вполне естественно — такое неуважительное поведение сына враз сводит на нет все её тщательные старания, потраченные на воспитание единственного отпрыска. — Если тебе так жаль эту девушку, Драко, — она слегка опускает голову, полоснув меня острым взглядом, — нужно было самому на ней жениться, пока была такая возможность. Медленно растягиваю губы в насмешливой ухмылке в ответ на её выпад, признавая собственное словесное поражение — мне нечем крыть, как говорится. Но, признаться, меня не особо беспокоит судьба Астории Гринграсс, а её будущее тем более. Если бы это было не так — я давно уже носил бы кольцо на безымянном пальце, не дай Мерлин. Занятый перебрасыванием словесного мячика с матерью, я совсем забыл о присутствии отца, молчаливо слушающего наш разговор. Или не слушающего. — Как дела в Резервации? — его трость находится рядом со стулом, зависшая в воздухе, словно змея под дудкой заклинателя. — Как обычно — скучно и обыденно, — накалываю на вилку ломтик свежего томата и медленно пережёвываю, растягивая разговор и одновременно не желая его продолжения. — Твоё дело правое, — Люциус говорит это с гордостью и как-то возвышенно. Меня совершенно не впечатляет. — Ты служишь Лорду и являешься одним из поддерживающих звеньев установленного порядка. — Так же как и ты, отец? — оставленная мной вилка тонко звякает, стукнувшись о глянцевую поверхность дорогого фарфора, но мне абсолютно плевать на это. — Изменяя отчёты о поимке грязнокровок? — Драко, — голос Нарциссы Малфой насквозь пронизан предупредительными нотами, обращёнными ко мне, но опять-таки, какое мне до этого дело? Отец, снисходительно взмахнув рукой, не отрывая от меня пристального взгляда, не даёт матери высказать всё, что она обо мне думает. — Позволь продолжить нашему сыну, дорогая, — он насмешливо прищуривается, перебирая в руках тонкую салфетку, выражая крайнюю заинтересованность. Обманчивую. — Судя по всему — он нуждается в том, чтобы высказаться. Мне хочется рассмеяться на эту неудачную попытку отца вывести меня из себя, спровоцировав скандал со всевозможными оскорблениями в адрес друг друга, но я уже давно не тот мальчик, что надувал щёки от обиды, плюясь ядом вокруг себя, скрывая на самом деле собственную неуверенность. Я спокойно откидываюсь на спинку обеденного стула, медленно вытираю губы и так же медленно кладу салфетку возле тарелки. Не упуская из виду, что мой отец пристально следит за каждым моим движением, за каждой эмоцией, промелькнувшей на моём лице. — Что случилось с последней жертвой, отец? — потираю подбородок указательным пальцем, слегка наклонив голову, и внимательно смотрю на Люциуса. — Её бросили под магловский автомобиль, чтобы объяснить внутренние разрывы, или под поезд, имитируя самоубийство? Он слегка прищуривается, не ведясь на мою подначку, зеркально отражая мои недавние движения. И молчит. А я не вижу причин не продолжать этот безусловно занимательный разговор. — Если мне не изменяет память, нам позволено выслеживать предателей и возвращать на территорию Магической Британии, — я разрываю зрительную связь, но это совершенно не означает мою капитуляцию, я просто небрежно стряхиваю с рукава рубашки едва заметный светлый волос, попутно размышляя о том, что лысеть мне явно рановато. — Но запрещены любые магические действия по отношению к маглам при этом, — поднимаю глаза на отца, приподнимая бровь. — Убийство и легилименция явно подразумевает «действие». Непрестанное, постоянно возрастающее напряжение — то, что невидимым призраком годами маячило между нами, будто обретает телесные очертания сейчас. Становится плотнее. Гуще. Насыщенней. Это напряжение лишь усиливалось через слова, уплотнялось через взгляды, разрасталось и давило. Возможно, я всё ещё тот мальчик с надутыми от обиды щеками… — Как интересно, Драко, — отец произносит слова вкрадчиво и медленно, позволяя подозрительности слегка проскользнуть в собственный тон. — Раньше тебя совсем не интересовали подобные темы, что изменилось? — Возможно, я устал быть тюремщиком и решил пойти в политику — хочу владеть информацией, так сказать, изнутри. Я не позволяю отцу развить этот вопрос, переходя сразу к интересующей меня теме. — Исправь меня, если я не прав, — соединяю пальцы рук таким образом, что получается треугольник, слегка опускаю подбородок. — После войны Министерство магии заключило соглашение с магловским Премьер-министром о поимке беглых предателей. В этом соглашении чётко прописано, что в случае невыполнения данного договора Премьер-министр оставляет за собой право подать жалобу в Международную Конфедерацию Магов и те будут вынуждены вмешаться во внутреннюю политику магического государства, — видимо, я попал в какую-то неведомую мне самому цель, так как отец презрительно кривит губы в отвращении. — А когда те узнают о том, что здесь действительно происходит — это чревато последствиями не только для нашего Лорда, но и для его приспешников. — Если бы наш Лорд боялся вмешательства Конфедерации, — Люциус выплёвывает слова, и я вижу капли слюны, вылетающие из его рта, — нами руководила бы какая-то маглорождённая свинья, возомнившая себя великим магом. Кто-то наподобие подружки покойного Поттера, — моё сердце пропускает удар, но сам я всё так же сосредоточен на разговоре. — Как её там? — он щёлкает пальцами. — Грейнджер. Его голос, интонации и движения звучат всё так же дёргано и презрительно, но вот глаза, цвет которых передался мне по наследству, острым крюком вцепились в моё лицо, рыская в поиске малейшего проявления эмоций. Почему? Я решаю обдумать это позже, а сейчас же мне нужно продолжить эту словесную дуэль. — О, всем прекрасно известно, что Конфедерации плевать на внутреннюю политику магических стран, — потираю подбородок, задумчиво разглядывая резную раму французского окна, занимающего добрую половину стены в гостиной, — пока это не касается магловского мира. — Нам также прекрасно известно, что нарушение Статута секретности влечёт за собой печальный исход для любого правителя и волшебника. В своё время сам Грин-де-Вальд не смог избежать Отдела тюрем за свои деяния, — я делаю намеренную паузу, возвращая всё своё внимание к отцу. — Не поэтому ли Повелитель остановился восемь лет назад, так и не попытавшись поработить «презренных маглов и их отродья»? А столько разговоров-то было. Резкий удар ладонью о край стола заставляет задребезжать посуду, и сдавленный вскрик матери заглушает этот шум. — Довольно! — Люциус приподнимается со своего стула, опираясь другой ладонью о стол, наклоняясь вперёд и злобно сверкая глазами в мою сторону. — Ты слишком много внимания уделяешь этим грязным недостойным существам. Я же остаюсь в том самом положении: опираясь на спинку стула, никак не реагируя на всплеск ярости собственного отца. — Тем не менее, отец, ты подтираешь задницы каждому неудачнику, что не способен выполнить задание чисто и без последствий, заменяя бумажки, скрывая каждую смерть… — Не разговаривай со мной в таком тоне… — … потому что Волдеморт из кожи вон лезет, чтобы его приняло мировое общество, — я начинаю говорить быстрее, теряя самообладание. — Это то, чего он всегда хотел — быть признанным, — теперь уже и я сам выплёвываю слова, а не выговариваю их. — Уважаемым. Занять место, достойное величайшего волшебника. Иметь влияние на мировой порядок, быть значимой фигурой на шахматной доске политической системы, и что там ещё он себе рисует ночами в своих фантазиях, облизывая свою скользкую змею, — мне кажется, что глаза отца вывалятся из орбит, настолько он ошеломлён моими словами. — Но как бы ты ни старался, своей сущности не скрыть, не так ли, отец? Уродливой, гнилой и воняющей трупным разложением, — несдержанный смешок вырывается из моей груди, но никому не смешно, кроме меня. — Он даже боится отпускать чистокровных за пределы Британии на длительный срок, опасаясь, что те не вернутся, сбежав от его власти. — Драко, — голос матери привлекает моё внимание, и я перевожу на неё свой взгляд. — Ты должен прекратить. Но невозможно прекратить то, что уже достигло разрушительных пределов, обрело небывалые размеры и вот-вот взорвётся, погребя под собой всё, что встречается на пути. — Как ты смеешь? — трость, до сих пор парившая в воздухе, падает с громким стуком на мраморный пол, но отец не обращает на это внимания, прожигая меня взглядом, полным негодования вперемешку с презрительным разочарованием. — Ты носишь его метку на своей руке — не смей сомневаться в своём Повелителе. Я смотрю на этого человека — чистокровного волшебника, представителя древнейшего рода во всей Британии, наблюдая за тем, как он — высокородный аристократ — трясётся в яростном гневе, потеряв самообладание, лишившись хладнокровия из-за… Из-за чего собственно? — Как это сложно, отец, правда же? — я поднимаюсь на ноги, полностью наевшись сегодняшним вечером и этим разговором. — Смотреть, как тот, кто ратовал за чистоту и верховенство магии, спустя короткое время прогибается под мировое сообщество, понимая, что изоляция от всего мира — непризнание, бьёт куда больнее, нежели присутствие магии в крови презренных маглов, — передвигаю стул ближе к столу идеально ровно и без единого звука, глядя при этом на отца. — Не удивлюсь, если в ближайшем будущем совы из Хогвартса разлетятся с письмами в магловский мир, да вот только ни один родитель в здравом уме не отправит ребёнка в британскую школу чародейства, особенно когда для их детей открыты двери Ильвермони, Шармбатона и даже Дурмстранга, отказавшегося от изучения Тёмных искусств после захвата Волдемортом власти… — Тебе не понять мотивов и планов Повелителя, — голос моего отца звучит ниже и спокойней, дрожь больше не сотрясает его тело, а глаза не мечут молнии. Вот только он до сих пор опирается о столешницу, что удерживает его вес. — Как раз наоборот, отец, — отхожу от стола, бросив взгляд на побледневшую Нарциссу. — Я знаю, что его аппетит огромен, и ему всегда будет недостаточно, — мне отчаянно хочется выпить. — Но вот только Тёмный Лорд никогда не выйдет за пределы Британии — слишком ничтожна поддержка. Войну за власть в Британии он выиграл. Но Волдеморту не по зубам поработить ни маглов, ни волшебников из других стран, — и прежде чем обернуться и направиться к выходу из гостиной, бросаю в сухом равнодушии: — И тебе это известно. — Какое неуважение, — мать выдыхает слова, словно они последние в её жизни. — За такие речи тебя могут счесть предателем. Я уже нахожусь возле двери, но всё же слышу то, о чём она шепчет мне в спину. Поворачиваюсь в полуобороте и внимательно смотрю сначала на неё, а потом и на отца. — Верно — могут, — оборачиваюсь к ним спиной, но так и не могу заставить себя двигаться. — Как же хорошо, что я нахожусь в кругу семьи, — тишина позади меня, как приятный бонус за последние минуты моего пребывания на семейном ужине в полном составе семьи Малфой. — Приятного вечера. Я ухожу тихо, оставив за собой такую же безмолвно-удушающую тишину. Наверное, я — разочарование для собственных родителей. Не таким они растили своего наследника. Не таким хотели видеть повзрослевшего сына. Не таким. Собственная комната встречает меня бодрящей прохладой и приглушённым светом. Огонь в камине тихо потрескивает, время от времени изрыгая сноп искр, посылая разбегаться рассеянные жёлтые блики на стенах, но дров не так уж много для того, чтобы заполнить помещение душным теплом, и вполне достаточно, чтобы не замёрзнуть. На ходу стягиваю с себя рубашку и бросаю на пол, не глядя даже. Расстёгиваю ремень, направляясь в ванную комнату, попутно стягивая обувь, носки и следом брюки. Когда я добираюсь к высокому зеркалу в просторной комнате — на мне уже ничего нет. Провожу рукой по груди, чувствуя под ладонью рваные линие давно побелевших шрамов. Моё тело — как карта моей жизни: обесцвеченная, испрещённая увечьями, сухая и лишённая мягкости. Зарубцованная. Выкручиваю чугунные вентили в широкой, облицованной чёрной плиткой душевой и, убедившись в комфортной температуре, встаю под прозрачные брызги чистой воды в попытке смыть с себя сегодняшний день. Чтобы через несколько мгновений закрутить плотно вентили обратно, перекрывая воду, и опереться руками о скользкую от воды и мыла стену. Интересно, как много требуется человеку, чтобы начать думать о ком-то? Что этому кому-то нужно сделать для того, чтобы полностью забить собой все мысли другого человека? Сказать одно слово. Подарить один взгляд. Улыбку. Наверное, этого достаточно. Проклинать. Угрожать. Убивать глазами. Как насчёт этого? Лишить рассудка, уверенности в собственных поступках одним лишь присутствием — этого достаточно? Достаточно для того, чтобы заполонить собой мою голову, мой разум и, чёрт бы тебя побрал, Грейнджер, мои сны? Образ, тот самый, который я увидел впервые, так ярко встаёт перед моими глазами, так красочно — будто замирает в реальности, а не в моей голове. Тот самый образ, на который я залип, всматриваясь в угольные росчерки на светлом пергаментном фоне. Впился глазами в нарисованные глаза. Тёмные, притягивающие. Опасные. Я словно воочию вижу волны, ниспадающие к плечам пружинистым каскадом. Я никогда не видел, как выглядят её волосы, не скованные резинкой, а струящиеся вольно и непокорно. Дико. Россыпь веснушек — едва заметных, но всё же чётко воспроизведённых художником на пергаменте и самой природой на её лице. Первый взгляд, первый вдох, первый промах Драко Малфоя — начало его конца… Тебе уже тогда стоило посмотреть правде в лицо. Не посмотрел. Отворачивался трусливо, вперив взгляд куда угодно, лишь бы не видеть… Не знать… И оказался не готов. Это всего лишь похоть. Её голос, тон и интонации… Естественная реакция организма на внешний раздражитель. А Грейнджер всегда вызывала во мне сильные эмоции: будь то злость за лучший балл по Трансфигурации, так несправедливо выставленный презренной грязнокровке, или более успешное заклинание, произнесённое занудной заучкой в то время, как я потратил на его изучение практически ночь, но так и не смог выдать лучший результат. Да, она всегда вызывала во мне эмоции, как оказалось… Это всего лишь влечение. Первое прикосновение, первая слеза и первое слово… Это всего лишь вожделение. Первые сны, первые мысли… Первая боль в области грудной клетки, там, где пусто, там, где холодно и прогнило всё давным-давно. Кровь устремляется к паху, напряжение сковывает мышцы, а мысли теряются в путанице слов и обрывков фраз. Да, это всего лишь похоть. Это ничего. Ничего, Малфой. Ничего. Опускаю руку, скользкую от геля для душа, вниз по своему телу и закрываю глаза. Огонь в её глазах, горящий непокорностью, обжигающий презрением и несогласием. Опаляющий своей силой и оттого такой завлекающий… Обхватываю полувозбуждённый, всё ещё мокрый от воды, член, полностью захватывая в сжатую ладонь. Этот маленький рот с искусанными губами — сухими и потрескавшимися. Вызывающими. Вынуждающими наклониться к этому проклятому рту и облизать каждый мельчайший сантиметр повреждённой кожи. Проверить, каковы на вкус эти губы, когда облачены во влагу. Раскроются ли в приглашении или отстранятся в недовольстве. Вкус её губ, теплота дыхания. Тихий выдох, оглушающий силой своего сокрушения. Сбивающий с ног своей слабостью. Прижимаю к животу пульсирующий в возбуждении ствол одной рукой, даря себе обманчивое ощущение теплоты чужого тела — хрупкого, тонкого, желающего. Желанного. Я слышал её смех — он летел сквозь осенний воздух, подгоняемый ветром в сопровождении листвы. Летел, чтобы врезаться в меня — туда, где я уверен — полая дыра. Туда, где, мне иногда кажется, что-то шевелится, но я так яростно игнорирую эти пугающие ощущения в своей груди, так хочу верить в собственную пустоту, так хочу и так боюсь… Это сводит меня с ума. Или я уже был не в себе, просто не отдавал себе отчёт в этом? Она смеялась, закинув голову, и эти звуки впитывались в моё тело парализующим проклятием, лишая способности двигаться. Я никогда не слышал, как она смеётся… Веду другой рукой по всей длине, скользя по вздыбленной плоти — вверх-вниз. То, как она смотрела на меня. Вчера. Как водила своими проклятыми ведьмовскими глазами по моему телу, разглядывая. Как оглаживала взглядом мой пах. Что ты хотела там рассмотреть? Провожу скользкими пальцами одной руки по поверхности члена, надавливая другой чуть ниже пупка, а после медленно двигаюсь вниз, к основанию, с тем же давлением. Это ты хотела увидеть? Это? Как я закрываю глаза и воображаю, что не моя рука дрочит собственный член, а ты стоишь на коленях передо мной, вглядываясь в моё лицо жадными карими глазищами, облизывая свои чёртовы губы, сжимаешь в своей ладошке мой стояк. Убиваешь своим взглядом, отпуская мои глаза из карих оков, рассматривая результат своих трудов. Пытаешь своими движениями. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Медленно, оттягивая крайнюю плоть, обнажая слишком чувствительную головку. Скользко. Поглаживая наиболее нежное местечко, прекрасно осознавая — будь ты проклята или пусть буду проклят я — какую власть имеешь надо мной. Вот так. Так, Грейнджер. Не могу дышать, думать не могу, размышлять и быть рациональным. Не могу. Крепко зажмуренные глаза, свист поверхностного дыхания и ускоряющиеся движения рукой внизу живота. Я хочу её. Хочу так сильно. Так грубо. Так больно, что мне больно самому от этого желания. Это не мои пальцы остервенело надрачивают пульсирующий желанием член, не я обхватываю головку большим и указательным пальцем, не я… Это всё она. Поражение зарождается внутри меня расползающейся щекоткой, гибель шепчет сладкие речи, обдавая горячим паром обнажённое тело… Низкий стон вырывается из моего рта, и я позволяю этому звуку — свидетелю моего падения — вырваться на волю и разбиться о кафельные стены. Так выглядит саморазрушение — один из видов крушения выстроенных стен внутри себя. Могла бы она взять полностью меня в свой рот? Позволила бы толкнуться в горло в несдержанном рывке? Глубоко. С оттягом. До губ у самого основания. Стонала бы? Вот так. Так, Грейнджер. Её слюна собралась вокруг плотно сомкнутых губ на моём члене, а в уголках глаз скопились слёзы, но она никогда их не сморгнёт. Я не позволю. Буду смотреть непрерывно, упиваясь этим видом, трахая её рот и сам умирая от ощущений, что она дарит мне. Путаясь рукой в густых кудрях — свободных, струящихся, щекочущих — зажимая эти восхитительные волны в своём кулаке, разглаживая, поглаживая кожу головы. Бесчисленное количество раз. Оглаживая большим пальцем руки женские скулы. Поощряя. Благодаря. Показывая, что мне важно… Важно то, что она для меня делает. Мои бёдра двигаются в такт скользящему члену, в ушах нарастает шум, а сердце колотится, заглушая окружающие звуки. Щекочущее чувство зарождается в теле, концентрируясь в паху, вокруг члена и в самой мошонке — крутится, разрастаясь, расширяясь, расползаясь набирающими мощность электрическими разрядами. Быстрее, Грейнджер. Сильнее. Сперма марает руки, брызги достигают чёрного кафеля, пачкая поверхность полупрозрачными белёсыми разводами, вымывая напрочь из головы все мысли и образы. И ничего нет вокруг меня — лишь блаженная тишина и пустота. Расслабленные мышцы и крепко сцепленные зубы. Наклоняюсь к стене, находя в глянцевой облицовке опору, упираясь лбом в покрытую каплями воды твёрдость, зажмуривая глаза в неприятии. Уйди из моей головы. Не пробирайся под мою кожу, не оставайся там, не живи. Во мне. Прошу. Уйди из моих мыслей. Пожалуйста. Прикоснуться к тебе ещё раз… Умоляю. Первый удар лбом в стену. Почти ничего не случилось — я просто подрочил. Второй удар лбом в стену. Почти ничего такого, передёрнул на образ смазливой мордашки. Все этим занимаются. Третий удар лбом в стену и истерический смех — хриплый, прошитый недавно пережитым возбуждением, пугает тишину несдержанным припадком. Так звучит почти больной человек. Сломленный. Разрушенный. Почти. Реальность обрушивается на обнажившуюся беззащитность, раня беспощадно, нанося удары осознания, что ещё недавно была горячей похотью, а сейчас, сжигая внешнюю обманчивую оболочку, предстаёт ни чем иным, как горьким разочарованием. Ещё удар и ещё один. И ещё. Почти не больно. Почти не отвратительно. Я — Главнокомандующий Резервации Северной Ирландии. В моих руках кусок огромной власти. Почти всей власти. Я — Малфой. Наследник величайшего рода — древнего, как сама Британия, знатного, как последние короли разрушенных империй. Почти последний представитель фамилии. Я — Драко. Имя моё выстлано звёздами на вечном небосводе — яркое, ослепительное, притягательное. Почти дракон. Кто я? Марка, метка, товарный знак высшего качества Кто? Икона, наклейка, ярлык. Ответ-то прост. Ответ лежит на поверхности — протяни руку и притяни его. Прими его. Я — коллекция разобранных «почти»… Делаю глубокий вдох и отстраняюсь, безразлично отмечая отсутствие следов крови на плитке. Красное на чёрном. А было бы красиво. Со смыслом. Никакой поэтики, мать его. Я слышу, как бьётся внутри сердце, которое не ощущается моим. Оно должно быть мертво. Давно. Но оно стучит. Это сердце, что находится в моём теле, не принадлежит мне — для меня оно лишь незнакомец. Хриплый смех снова отбивается от мокрых стен, стекая вниз прозрачными каплями, исчезая под моими ногами. Осознание уже на подходе, Драко. Как долго ты ещё сможешь прятаться? Когда-то я любил осень. Холодная осень вернулась ко мне, но на этот раз не как любовница, а как предвестница моей погибели…