Когда взойдёт кровавая луна

Сьюзен Боунс мертва. Утонула. Эта информация бьёт неожиданностью, и всё моё нутро тут же вскидывается в напряжённом предчувствии чего-то недоброго. В моей Резервации за все восемь лет никто не умирал. Где-то там, за пределами моих владений — да. Но не у меня. Я следую к юго-западной части Резервации, совсем не удивляясь сборищу зевак, и некое потрясение, испытываемое от полученной новости, полностью поглощает меня, и я даже не обращаю внимания на собравшуюся толпу. Лишь только крик, наполненный невыносимым горем, подкашивает мои ноги, и я останавливаюсь на мгновение, уже зная, кому принадлежит эта боль. И стоит мне уловить кудрявый вихрь, несущийся прямиком на меня — я тут же поднимаю стены Окклюменции. Я не вспомню эти короткие мгновения, наполненные криками и болью, слезами и выжигающей истерикой — только ощущение собственной беспомощности и некой не присущей мне растерянности. Грейнджер колотит меня в грудь кулаками, но я даже не чувствую этого: я возвожу стены. Не делай этого, Грейнджер, не здесь. Хватаю её за руки в попытке прекратить бессмысленные удары и таким образом хоть немного развеять туман бешенства, застилающий ей глаза настолько, что я не узнаю их. Не у всех на виду. Я готов ухватить её за шиворот или уцепиться руками за шлейки комбинезона и тащить Грейнджер перед глазами всей толпы — пусть даже мне придётся вывалять её яростно брыкающееся тело в грязи. Пусть. Запереть в кабинете и только там, вдали от чужих глаз и непомерно больших ушей, позволить полностью окунуться в истерику, чтобы выжечь её в итоге и дать возможность прийти в себя. Ну же, успокойся. Но нет — тщетно всё. Грейнджер, плавясь в своём гневе, выкручивает собственные запястья, несомненно причиняя себе боль, и кричит. С её губ срываются обвинения и проклятия. И голос так не похож на голос той Грейнджер, что я знаю, так отличим — сейчас он насквозь пропитан болью, вымочен в концентрированном упрёке и развивается перед моими глазами полыхающим обличением. А глаза её… Радужки подёрнуты лихорадочным блеском — блеском нездоровым, болезненным, с признаками подступающей исступлённой невменяемости. Мне необходимо вернуть её — привести в чувство, найти оборванный кончик ниточки её здравого смысла, трепыхающийся в сгущающихся сумерках её разума, и потянуть, соединяя разорванные кончики. Мне необходимо вернуть её… Делаю шаг навстречу в намерении схватить эту девушку и уволочь туда, где за нами не будут следить, выискивать погрешности в моём поведении и анализировать каждое сказанное слово. — Грейнджер… Миг. Одна секунда разделяет до и после. Одно мгновение, один лишь рваный вздох. Настоящее перестаёт быть таковым, становясь прошлым, а будущее предстаёт во всей своей неприглядности, неся дары в виде последствий и печальных исходов. Финального завершения. Мантия, что уже промокла под усиливающимся дождём, никогда не чувствовалась настолько тяжёлой. Я так давно не ощущал этого ужасающего чувства внутри себя — в последний раз, наверное, когда нацелил палочку на Дамблдора. Или когда меня клеймили, словно вонючее животное — безмозглое, лишённое права голоса и слепо следующее за своим стадом. И вот опять. То, что считал забытым, то, что уверенно похоронил в себе давно — то, что лишь тлело угасающими угольками, превращаясь в пепел — вспыхивает ярким пламенем, огромным разгорающимся костром. Столпом искр, ярким заревом. Выжигающим внутренности, пожирающим адской болью мой разум, и руки мои не поднимаются, и ноги не двигаются, и мысли разбегаются… Этот трепет во мне, колеблющиеся нити нервов, дрожание мышц и ощущение, что все внутренности сиганули вниз, под ноги, кровавым бесформенным месивом, и ты пуст внутри, и только это чувство наполняет твою шкуру. Придавая форму твоему телу. И ты полностью состоишь из этого… … страха. Мерзкий, склизкий и всепоглощающий страх. Он разливается во рту кислым привкусом и горьким пониманием неотвратимости, захватывает в тиски онемения кончик языка, распространяясь смертельной болезнью к горлу, стекая по трахее, разливаясь по всему телу. Я самонадеянно считал, что это чувство давно усохло во мне за ненадобностью, атрофировалось от недостаточного присутствия. Испарилось вместе с последними каплями совести и сострадания. Страх. Не за себя в этот раз. За неё. Грейнджер, что же ты натвор… Щелчок. Мысль обрывается, так и не успев полностью пронестись в моей голове. Стены Окклюменции возрастают во мне, разделяя моё Я на две части. Раздирая, отсекая чувствительность и эмоциональность. Запирая в клетке. И лишь холодная расчётливая личина, являющаяся частью меня самого, перехватывает бразды правления, берёт под контроль мой разум, жесты и слова. Я делаю это так быстро, что тошнота мигом охватывает мой желудок и вспышка острой боли тут же пронзает голову. И я бесчувственный. Во мне нет ничего, кроме ясного расчёта, холодного разума и снизошедшего спокойствия, охватившего напряжённые мышцы тела. Напряжённые, потому что я готовлюсь к битве. Битва эта невидима никому из сотни заключённых и десятка охранников — никому из них. Кроме меня. Потому что в этот момент, в это мгновение, борьба ведётся внутри меня самого. Я — поле боя, и я нападающий, и я же тот, кто отбивает нападение. Хватаю Грейнджер, притягивая к себе практически вплотную, чтобы посмотреть в эти огромные глаза — запечатлеть их глубину в своей памяти, запомнить и сохранить. Потому что знаю — после того, что произойдёт, она никогда больше не взглянет на меня. В последний раз так близко. В последний раз я прикасаюсь к ней… А ведь я ни разу так и не прикоснулся к тебе по-настоящему. И как очередная насмешка — кость, брошенная голодному псу, как подношение, жест доброй воли, но не спасение, а так, дразнилка лишь. Глаза, что я так жажду запечатлеть в своей памяти, ей не принадлежат сейчас — в них пляшет дикий танец, безумная лихорадка гневной злости и отчаяния. Я мог бы почувствовать сейчас сожаление, дрогнуть в невыносимой боли, что поселилась в моей груди с недавних пор. Мог бы почувствовать крик совести и сострадания. Мог бы… Если бы мог чувствовать хоть что-то. Она замирает в моих руках, и в карих радужках мельтешит осознание рваными обрезками здравого смысла, но … Слишком поздно, Грейнджер, слишком поздно — назад пути нет, а маховик времени мне недоступен. Её разделывающий взгляд направлен на меня в попытке найти душу и выпить ту до дна, иссушая, но натыкается лишь на гладкие стены Окклюменции, не имея возможности проникнуть в мой разум, мои мысли и размышления. Я застываю, не в силах оторвать свои глаза от лица Грейнджер, чувствуя, что проваливаюсь в глубину этих темнеющих омутов. Эти глаза наносят сокрушительные, мощные удары о камень защитных стен, и волна холодной дрожи прокатывается по моему телу, грозя разрушить барьер до основания, выпустив запертые чувства, эмоции и большую часть меня самого. Одним лишь взглядом. Нельзя, Малфой, — ты уничтожишь её и себя… Резко отвожу от неё взгляд, осматривая быстро и изучающе волшебников, окруживших нас плотным кольцом. На их лицах растерянность вперемешку с ужасом — тягостное, тревожное ожидание последствий. Но есть ещё кое-что. То, что связывает мои руки, набрасывает удавку на шею и тянет до хрипов от нехватки кислорода, вынуждая задыхаться не только от невозможности вдохнуть, но и от осознания собственной беспомощности. А я ненавижу быть беспомощным — я всё ещё очень хорошо помню, как это ощущается. Пристальное внимание, остро следящий интерес — как я поведу себя в этой ситуации. Понимание этого укрепляет мои стены, и я чувствую себя так, будто меня заморозили, и тошнота с головной болью маячат где-то на периферии сознания, отодвинутые прочь, во избежание отвлечения. Лишь холодный расчёт и лишённые эмоциональной окраски мысли. Нет смысла откладывать, Малфой, — давай. Взмах палочкой и произнесённое заклинание вызова разрывает землю, являя глазам деревянную конструкцию — слегка прогнившую, поточенную мелкими грызунами, но внешний вид обманчив — я знаю, что она крепка и устойчива. Никаких эмоций. Я разрываю последнее, что связывает меня с Грейнджер, — вырываю с кровью и отбрасываю подальше от себя, чтобы не видеть и не знать больше. Потому что так и будет — она не простит. Преодолевая ломающее кости и рвущее мышцы сопротивление собственного тела, отталкиваю Грейнджер от себя, и только пустота теперь в моих руках, да холодный воздух поглаживает грудь — там, где ещё мгновение назад мои руки прижимали её. — Привязать её. Вроде кричит кто-то, и Лонгботтом пытается противостоять происходящему, но один мой взгляд — и он затыкается мгновенно. Где же ты раньше был, идиот гриффиндорский? Дождь звучными каплями барабанит по земле, и этот звук отбивает рваный ритм в моих ушах, совпадая с биением пульса. Сжимаю крепче палочку в руке и глубоко вдыхаю пропитанный болотной влагой воздух. Этот вид наказания не использовался с тех самых пор, как Резервации только начали своё существование. Главнокомандующие не были ещё назначены, и некий хаос, присущий всему новому и не организованному в достаточной мере, сквозил не только в сердцах заключённых, но и гнилых душах тех, кто выиграл войну. Мой отец, мой высокоуважаемый папа разрывался между своими обязанностями в Министерстве и поддержанием порядка во всех Резервациях. Страх, безнадёжность и паника заключённых, толкающая их на необдуманные поступки, пресекались просто и эффективно — публичными телесными наказаниями. Люциус Малфой ввёл особый вид экзекуции для тех, кто посмел хоть словом, хоть делом пойти против Главнокомандующего. Наказание, достойное грязнокровых дефектных существ, по мнению Люциуса, а также тех, кто имел глупость пойти против истинного Правителя Волшебной Британии. Я не смотрю на то, как Грейнджер привязывают к перекладине, не слышу шёпота толпы, не ощущаю дождевых капель и порывов ветра. Никаких эмоций. Холодный расчёт. Я заморожен. Бездушный кусок льда. Когда я поднимаю на неё глаза — хрупкая фигура Грейнджер выглядит необычайно крохотно между двух огромных брёвен: с завязанными над головой руками и развевающимися на ветру влажными прядями подстриженных волос. Звук бьющегося пульса долбит виски сильнее, а тошнота снова подступает ближе. Я запихиваю эту тошноту обратно, сглатывая вязкую слюну. — Диффиндо, — волнообразное движение палочки и чётко произнесённое заклинание оставляют аккуратный разрез на одежде привязанной и притихшей девушки, оголяя кожу — такую светлую в контрасте с тёмным тюремным одеянием. Чистота, затянутая в грязь. Идеальная ровность среди окружающего несовершенства. Мои губы крепко сжаты, мысли заперты, а пальцы отодвигают рваные края ткани, освобождая чистоту, являя недостойным взглядам ровность кожи, освобождая свет. Лишь для того, чтобы запятнать, изломать и погасить… Я не прикасался к ней раньше, чтобы прикоснуться сейчас. Перед тем как уничтожу то, что даже хрупким не успело стать. Наверное, я и не способен создать что-либо — только уничтожать. Да, уничтожать у меня всегда выходило прекрасно. Никаких эмоций. Отвожу руку от её спины, оставляя свои отпечатки на поверхности пока ещё гладкой кожи, покрытой мелкими каплями дождя. Даже небо плачет по ней. Даже небо. Мозг выдаёт информацию, пока я отхожу на некоторое расстояние, используя это время для обработки выуженных данных. Никаких эмоций. Грейнджер ждёт боль. Адская. Ничего больше, кроме этой боли, не будет. Удар кнутом — это как удар хорошей дубиной, поскольку скорость огромная. Сломанные рёбра и отбитые лёгкие — как норма, а потом наступает удушье. Часто сопровождается вывихом плечевых, локтевых суставов, запястий с разрывом связок, если фиксировали за руки. Сознания может вообще не потерять — не всем везёт. Если я буду бить сильно, то нанесу сильные повреждения, если нет, то она будет мучиться от череды бесконечных ударов. Десятков ударов. Это единственная мысль, остро пульсирующая в голове среди подавленных других, неважных сейчас, размышлений. А ещё холодный анализ фактов и известных мне сведений. Заклинание невидимого хлыста. Тип — боевая магия. Эффект — вызывает невидимую плеть. Цвет — невидимый. Это база. Благодаря стараниям отдела Создания Заклинаний, хлыст приобрёл весьма отчётливый цвет. Чтобы не только слышать удары, но и видеть, как именно горячее, извивающееся кровавое нечто впивается в кожу, раздирая ту, словно старое полотно. А это усовершенствованное заклятие. Никаких эмоций. Фокус моего зрения сосредоточен только на маленькой женской фигуре — только на ней. Я чувствую, как с шипящим звуком из кончика моей палочки, словно змея, вытягивается жёлтая нить. Длинная и тонкая, она ниспадает на землю под моими ногами, послушно складываясь в идеальный круг ровными кольцами. Сила проклятия зависит от намерения волшебника, создающего его — Круциатус можно выдержать, если заклинатель не особо испытывает желание раздробить твои кости. Есть маленький шанс скинуть с себя Империо, если волшебник не особо умён, а ты достаточно силён ментально, чтобы сопротивляться. С Авадой дела, конечно же, обстоят иначе. Изначальный цвет кнута — жёлтый. Но во время применения должен окраситься в красный цвет — как доказательство того, что наказание соответствует желанию волшебника применить проклятие. Да, я должен хотеть причинить вред Гермионе Грейнджер. Добро пожаловать в твой собственный ад, Драко Малфой. Резко взмахиваю древком, поднимая хлыст, и в предупреждающем движении тут же ударяю его о землю, извещая о грядущем. Жёлтая плеть рябит пурпурными пятнами, смешиваясь неравномерно, создавая красный. И это проблема. Потому что хлыст должен быть идеально алым. Несомненно, те, кто следит ястребиным взглядом за моими действиями, отметят это несоответствие. Но… Никаких эмоций. Первый удар. Замахиваюсь рвано, и тонкая жужжащая плеть в ускорении летит вперёд, соприкасаясь с кожей девушки, и я тут же одёргиваю руку назад, минимизируя произведённый ущерб. Но даже этого недостаточно. Потому что на её спине тут же образовывается тонкая полоса, наполняющаяся кровью. Мои стены дрожат. Грейнджер не издаёт ни звука, но я не могу думать об этом, потому что полностью сконцентрирован на силе ударов, контроле заклинания и применении усилий, направленных на удержание Окклюменции. Хлыст рябит жёлто-пурпурным, словно тысячи феечек раздавило нахрен в один момент и их маленькие тельца размозжены в блевотной массе. Никакого красного, мать его. Второй удар. Я пытаюсь немного скосить направление хлыста, чтобы не задеть предыдущую рану, но тонкий кончик всё же накладывается поверх ранее рассечённой кожи и я вижу, как дёргается Грейнджер от испытываемой боли. Но не издаёт ни звука. Стена исходит трещинами, и я натурально слышу этот скрежет. Тебе нужно закричать — прошу. Если она будет кричать — это убедит присутствующих в том, что ей невыносимо больно, и я смогу быстрее завершить этот акт насилия. Смогу прекратить этот ужас. Третий удар. Окрашенный в красный. Как её спина. Как мой хлыст. Как ошмётки моего сердца. И её крик, наполненный болью — он тоже окрашен в красный. Грейнджер дёргает запястья, натягивая верёвку, извиваясь в агонии — и вся та боль, сдерживаемая ею во время предыдущих ударов, вмиг прорывает выстроенные барьеры, изливаясь мучительными конвульсиями. Кирпичики моей стены вылетают прочь, образуя просветы, и я не могу собрать достаточно сил, чтобы восстановить их. В носу щекочет неприятно, отдаваясь покалыванием в глазницах, желчь подкатывает в очередной раз к горлу, и я не могу сглотнуть её. Потому что даже для этого элементарного движения нужно применить силу. Четвёртый удар. Немного левее — туда, где нет крови и нет увечий. Но они появляются после разрушающего контакта волшебного хлыста с тонкой кожей. Грейнджер просто всхлипывает уже, теряя стойкость и силу. Её шатает в стороны, но она упрямо пытается удержать равновесие. Не надо, пожалуйста, — не борись. Прошу тебя. Моё дыхание сбивается с ритма, а грудь сдавливает спазматическая боль. Окклюменция рябит своим несовершенством, стены истончаются до толщины картонной коробки, и я вот-вот упаду, зарывшись мордой в грязь, и подохну, захлёбываясь в вонючей жиже. Пятый удар. Замахиваюсь древком, вытягивая хлыст, и ударяю им о землю, создавая оглушающий шипящий звук — буквально у ног наблюдающих заключённых, вызывая этим жестом коллективный выдох ужаса и испуга. И в этот миг, используя единственный шанс, пользуясь всеобщей отвлечённостью, — я делаю то, к чему готовился с того момента, как только Грейнджер сделала непоправимое. — Ступефай, — произношу едва слышно, вкладывая в заклинание как можно больше магической энергии, и сила моей концентрации настолько велика, что голова вот-вот лопнет, как сочная ягода под нажатием вилки. Проклятие исконно красного цвета накладывается поверх предыдущего, и хлыст становится насыщенней всего на несколько тонов — незаметно становясь темнее для посторонних глаз. Древко нагревается до такой степени, что я буквально чувствую, как сердцевина палочки горит от переизбытка магии, обжигая кончики пальцев. Но я должен выдержать. Должен удержать два совершенно разных заклятия, применяя их одновременно, филигранно удерживая настолько близко и неразрывно одно от другого, что даже минимального просвета между кнутом и лучом Ступефая не различить. Я должен выдержать. Иначе Грейнджер будет уничтожена. Проклятие бьёт девушку в спину, парализуя, и, если бы я применил Петрификус, — её тело одеревенело бы и Грейнджер вытянулась бы жёсткой струной, демонстрируя каждому моё вмешательство. Ступефай же лишает сознания, и она бесформенной кучей повисает на верёвках, сдерживаемая лишь запястьями, что приняли на себя полностью её вес. Пять раз. Я ударил её пять раз. Пять. Раз. Сознание меркнет, погребённое силой сдерживания, и кончики пальцев немеют, теряя чувствительность. Руки отказываются подчиняться приказам разума, свисая бесчувственными плетями, и, когда я опускаю глаза, — рука, удерживающая палочку в побелевших от напряжения пальцах, дрожит. Киваю охранникам, и те, понимая меня без слов, тут же бросаются к Грейнджер. Я же не смотрю на неё. Потому что знаю — мне не выдержать больше. Сквозь помутневшее зрение нахожу глазами Лонгботтома, и мне приходиться несколько раз моргнуть, чтобы картинка прояснилась, так как всё плывёт, и мне кажется, что я наблюдаю мир с вертящейся карусели. — В лазарет, — Лонгботтом тут же переводит взгляд на меня и едва кивает головой. — Никому, кроме целителя, не позволено находиться в помещении. Это приказ. Мне необходимо как можно быстрее скрыться от посторонних глаз. Давай, Малфой, шаг за шагом. И я иду, переставляю ноги, совершенно не чувствуя земли. Моё тело работает из последних сил, и каждое движение умаляет их наличие. Ещё один шаг. И ещё. Смотрю исключительно перед собой, ни на миллиметр не скашивая взгляда, не отвлекаясь на посторонние звуки, упрямо направляясь к администрации. И с каждым шагом я всё ближе и ближе к спасительной изоляции своего кабинета. Я настолько сосредоточен на том, чтобы не упасть, что просто не могу думать ни о чём, кроме как о необходимости передвигать ноги. — Сэр, — голос за спиной одного из охранников вынуждает остановиться и оглянуться. И это примитивное движение стоит мне немалых усилий — я знаю, что если резко вернусь в исходное положение, то встречусь лицом с размокшей землёй под ногами. — Ваша палочка. Только сейчас я понимаю, что не втянул хлыст в древко. Длинная плеть тянется за мной, цепляясь за сухие пожелтевшие листья тонким кровавым ручейком. У меня даже нет сил на кивок — я использую их для отмены заклятия, развевающего хлыст в воздухе. И снова иду. Влага над верхней губой раздражает кожу, и я, вытирая рукой эту сырость, недоуменно смотрю на окрасившиеся красным пальцы. Вытираю нос воротником мантии. Я слышу шёпот последствий — они ступают мягкой поступью вслед за моими шагами, протягивают руки к плечам, стремясь ухватить в свои объятия. Уничтожить меня. Я не помню последние шаги, что привели меня в безопасные стены моего кабинета, — наверное, мой мозг просто отключился на время, а тело работало автономно, следуя ранее заданному маршруту. Но как только дверь за моей спиной закрывается с тихим щелчком, реальность тут же обрушивается огромной лавиной, сметающей на своём пути остатки Окклюменции и леденящий холод, сковавший мои мышцы. Бросаю заглушающие чары, запираю дверь и бросаюсь к шкафу, едва не выдрав дверцу из петель. Хватаю первую попавшуюся бутылку алкоголя, вырываю крышку и припадаю к горлышку, жадно хлеща большими глотками высокоградусную жидкость. Не ощущая даже этот градус. Не ощущая вкуса. Жжения. Отпускаю контроль над сознанием и тут же падаю на колени, упираясь руками в пол, опуская голову. Пустая бутылка вертится волчком, закатываясь куда-то под стол, но мне совершенно не интересно, куда именно. Тартериус испуганно бросается к окну, но лишь слепо ударяется о стекло расправленными крыльями, не имея возможности покинуть это пропитанное отчаянием и презрением помещение. Я ударил её. Пять раз. Причинил вред. Пять раз. Её крик звучит в моих ушах, скручивая внутренности в тугой болезненный узел, а перед глазами застывшей картиной — связанные руки и исполосованная спина. Выпитый алкоголь смешивается с тошнотой, подкатывая к горлу, и я, давясь собственной рвотой, выблёвываю содержимое желудка, исходя в спазмах, приклеивающих живот к спине, принося агонию мышцам. Кислый запах ударяет в нос, рвота пачкает руки, а глаза застилает пелена слёз, лишая зрения, и уши закладывает плотной ватой. И эта головная боль — раздирающая, режуще-убийственная в своём проявлении. Я монстр, сказала она. Дрожь накатывает волнами, руки теряют устойчивость, и я вот-вот упаду на пол, в собственную рвоту. Чудовище, проклятый зверь. Она так сказала. Пара пустых позывов, и я с силой отталкиваюсь и, сцепив зубы, тяжело переваливаюсь к стене, находя опору, и тяжело дышу в попытке прийти в себя. Боль прошивает насквозь острым лезвием, разделывая мою тушу, раскурочивая грудную клетку и дробя кости. И боль эта не физическая. Она раздирает меня изнутри. Поднимаю правую руку, мокрую от рвоты — дрожащую и слабую. Я смотрю на собственную конечность, бездумно отмечая тремор пальцев, сжимая те в кулак. Эта рука наносила удары по той, о ком я грезил. Эти пальцы сжимали древко палочки, выворачивая хлыст. Эти руки прикасались к её коже, придерживали подбородок для лучшего доступа к губам, а потом причинили физическую боль. Удар. Я бью кулаком в стену, оставляя ошмётки кожи и кровавые следы на белом полотне. Боль простреливает костяшки, но я не останавливаюсь. Бью и бью. МонстрМонстрМонстр. Чудовище. Удар. Удар. Удар. Не чувствую боли, не реагирую на кровь и разорванную кожу — мне не больно. Внутри болит. Горит и жжёт. И не могу вдохнуть. Остервенело растираю грудину в попытке унять ноющую боль, стереть, вытравить из своего организма, но знаю, сука, я знаю, что не смогу. Она больше никогда на меня не посмотрит — будь я на её месте, тоже бы не посмотрел. А я не посмотрю больше в её глаза, потому что я трус. Потому что там увижу ненависть. Ту самую, которую так желал получить от Грейнджер в самом начале, и что сейчас, Малфой? Вот оно — ты же так хотел! Где же твоё грёбаное упоение? Где эйфория от власти? Где? Где? А нет ничего — пустой пшик. Как и ты сам. Пустое, ничтожное ничто. Она не посмотрит больше…. Кто захочет смотреть на чудовище? Я так беспомощен, так одинок в своих ощущениях — я словно вернулся в Хогвартс, и мне предстоит починить Исчезательный шкаф, впустить озабоченных уродов к ничего не подозревающим детям и убить взрослого, уважаемого волшебника. Только в этот раз ещё хуже, ещё гаже… И больно. Мне так больно. И я не имею права показать эту боль никому — даже себе. Удерживать запертой, игнорируя то, как острые шипы пронзают насквозь и кровавые пятна красивыми, ровными кругами медленно покрывают моё тело. Но никто не видит этого — я тщательно прячу свои раны под дорогими рубашками. Я ударил её… Ударил. Её. Подтягиваю колено к себе, опираясь на него рукой, и роняю голову на ладонь. Прозрачная густая лента из слюны или блевоты тянется вниз, и я остервенело вытираю рот об рукав. Мои глаза жгут, словно туда высыпали мешок песка, и я, на миг прикрывая веки, смиренно терплю режущую боль. В голове всё ещё пульсирует боль, но тошнота отступила. Сглатываю вязкую слюну, игнорируя болезненные ощущения в горле. Наверное, я потерялся в себе на некоторое время, потому что, когда я снова воспринимаю внешний мир, — за окном уже темнеет. Вставай, придурок. Давай же, пойди к ней и полюбуйся на результат своих трудов. Ещё ничего не закончилось. Медленно втягиваю воздух носом, пытаясь привести организм в подобие порядка и, держась рукой за стену, поднимаюсь на ноги. Стоит мне сделать один шаг к входной двери — как меня ведёт в сторону, кабинет плывёт перед глазами, и я тут же приваливаюсь к стене. Ты должен идти. Глубокий вдох, и ещё одна попытка. Медленно. Опираясь на стену правой частью тела. Небольшая передышка перед тем, как снять запирающие чары, убрать с пола содержимое своего же желудка, и глубокий вдох в попытке собрать воедино разодранный разум и разбитое в хлам тело в некое подобие единого организма. Давай, Малфой, доставай одну из своих многочисленных масок и будь хорошим лицедеем. Помещение администрации я покидаю уверенно, чётко выстраивая шаги и высоко подняв голову. Моя мантия очищена и идеально выглажена. Мой взгляд прямой и острый — я замечаю шугающихся от меня заключённых и чувствую на себе пристальные взгляды, лишённые смелости, но так несдержанны в проявлении своего интереса… Мне насрать. Я не позволяю себе задуматься, что меня ждёт в стенах лазарета, и едва делаю шаг в помещение — вся моя наигранная бравада молниеносно растворяется, словно по мановению волшебной палочки. Тусклый свет горящих свечей окутывает помещение мягким заревом, и блики пламени создают причудливые танцы, отбрасывая тени на стены и потолок, сплетаясь тёмными пятнами в замысловатые узоры, подрагивающие и неуловимые. Скрюченная фигура Лонгботтома маячит на периферии зрения, но я не обращаю на него никакого внимания — мои глаза безошибочно и молниеносно выискивают тоненькую фигурку лежащей на животе девушки, и грудь тут же сковывает тугой обруч, сжимающийся с каждым шагом, приближающим меня к ней. Я не могу полноценно дышать. Я задыхаюсь. Грейнджер лежит поверх белоснежной простыни на животе, укрытая по пояс такой же тканью. Её спина полностью обнажена, а руки полусогнуты и покоятся над головой. Беспорядочные кудри прикрывают её лицо, но даже если бы я хотел посмотреть на неё — голова Грейнджер повёрнута в противоположную сторону. Я застываю у кровати, борясь с желанием отвести глаза от выставленных, словно в моё наказание, повреждений. Идеально ровный холст женской спины испещрён красками крови, вдавленными неподходящей кистью неровностями, превратившими некогда приятную на ощупь гладкость в бракованную испорченность. Картина боли. Разрушений. Руины некогда построенной жизни, выстроенные высокими башнями мечтаний и надежд, достигающими вершинами небес, залитых тёплым светом восходящего солнца, а теперь павшие, разломанные. Бездушно уничтоженные и залитые непрекращающимся дождём из разбавленной соли. Художник — я. Боль — я. И я же разрушения. Жри, Малфой, последствия собственных деяний. Не смей отводить глаза, не смей прикрывать веки, дабы хоть на миг избавиться от созерцания созданной тобой же картины. Не смей… Исполосованная кожа — пять тонких линий, пересекающихся между собой ровными углублениями, и в местах их соприкосновения кожа рассечена крест-накрест: воспалённая, с завёрнутыми краями, и рана, образованная внутри, заполнена запёкшейся кровью и выступающей сукровицей. Жидкость влажно поблёскивает в отливах танцующего пламени, смешиваясь с кровью и оставляя тоненькие ручейки, медленно расползающиеся по всей спине. Мои глаза прочерчивают каждую линию, каждый миллиметр — выжигают в памяти, прожигая мозг, оставляя там кровавые дыры, и я знаю — они никогда не затянутся. Я с больным усердием прочерчиваю глазами очередную линию, прослеживая её путь, и замираю, отмечая финиш повреждения, где тонкая рассечённая рана изогнута петлёй — словно хлыст впился в кожу и прожёг ту своим прикосновением. Левая часть груди Грейнджер всё ещё кровоточит, и алая жидкость мокрым пятном блестит на белоснежной простыне… Я не выдерживаю и всё же закрываю глаза. Соблазн обратиться к Окклюменции настолько велик, что я почти поддаюсь шёпоту собственного разума, но… — У неё лихорадка, — голос Лонгботтома проникает раскалённым лезвием в моё сознание, разрезая помутневшую пелену, подстёгивая измученный разум продолжить свою работу, а мышцы напрячься и поднять веки. И я… — он умолкает, а мой взгляд тут же впивается в его лицо. — Просто не знаю, что делать, Малфой. Я только сейчас замечаю тени, затаившиеся под его глазами изнурённой усталостью. Его одежда растрёпана, волосы всклокочены, да и в целом он весь дёрганый. — Ты грёбаный целитель или бесполезный идиот? — я не узнаю собственный голос. Чтобы произнести этот вопрос, мне приходится буквально выталкивать нужные слова из разодранного сухостью горла. Мой взгляд снова обращён на Грейнджер, и я даже не помню, в какой момент мои глаза стали автономной частью моего организма, — они выискивают подтверждение слов Лонгботтома, словно лихорадка имеет физические очертания, и подзабытое чувство тошноты набирает новые обороты, захватывая тело, вынуждая дрожь опасения пройтись короткой волной по рукам, отзываясь тремором на кончиках пальцев. — Я не специалист, — рявкает недоцелитель, но я совершенно не обращаю внимания на его тон. — И тебе об этом прекрасно известно — у меня нет палочки и достаточных магических знаний, — в его голос прокрадываются истерические нотки вперемешку с гневным восклицанием, повышая тон в попытке доказать собственную правоту. — Так кто из нас идиот? Я нахожу то, что искал, и кусок обугленного мяса, гниющий в грудной клетке, сжимается в болезненном спазме, отзываясь мучительной невыносимостью по всему телу. Корни её откинутых на левую сторону волос мокрые от пота, а часть шеи, что видна с моего положения, — покрасневшая, и несколько кудрявых волосинок прилипли к повлажневшей коже. — Ей больно, — мой голос, обращённый в никуда, срывается, и последнее слово не выходит. Не выходит произнести сухо и ровно — только шёпотом. — Естественно, ей больно — ты раскромсал её практически до мяса, и…        — Закрой рот!        — Иначе что?.. Да, Малфой, — что? Он говорит то, что кровоточит у тебя внутри, то же самое, только облачённое в слова. Высказанное вслух, а значит, реальное… Ты чудовище. Что-то падает на пол, глухо ударяясь, и тяжёлый выдох целителя вырывает меня из самоуничтожения. — У тебя не было другого выхода, Малфой, — тихие слова вторят потрескивающему пламени десятков свечей. Должно ли мне стать легче? Должен ли я ухватиться за эту мысль и залатать ею всё то, что раскурочено во мне, то, что разбито и разорвано? Едва ли… Мои повреждения слишком обширны для такой маленькой мыслишки — ей не удастся прикрыть всю глубину моей дефектности. — Малфой, — Лонгботтом вновь звучит обеспокоенно, но я всё ещё смотрю только на Грейнджер. — У нас нет ничего из того, что поможет ей, только облегчит боль, — краем глаза я улавливаю нервные движения рук целителя, но только мой слух воспринимает его речи. — Я смогу позаботиться о ранах, и при должном уходе они затянутся, но это длительный и болезненный процесс, а ещё… — Что ещё? — обрываю поток бесполезных слов. — Шрамы. Шрамы останутся. Шрамы. Они останутся в любом случае. Они уже въелись глубокими рубцами в её сердце, легли следами не только на поверхности кожи, но и проникли внутрь её самой — в душу. В кровь её и в её память. Грейнджер состоит из этих шрамов — изрубцованных следов моих деяний. Она больше никогда не посмотрит на меня… — Не отходи от неё, — бросаю Лонгботтому и ухожу. Ухожу из этого пропитанного запахом её крови помещения, от взмокших кудрей и сочащихся ран. На улице темно, и низкие чёрные тучи зловеще нависают над землёй. Холодный ветер, безжалостно пронизывающий — прошивающий насквозь. Территория Резервации опустела, и ни одной живой души вокруг. Наступил комендантский час. Никем не замеченный, я вхожу в свой кабинет и, не теряя даже мгновения на то, чтобы убрать последствия моего внутреннего беспорядка в виде окровавленных стен и пустой бутылки, — шагаю в камин. — Малфой Мэнор. Едва зелёная пыль развеивается перед моими глазами — подаюсь вперёд и тут же слышу привычное: — Добро пожаловать домой, хозяин. Я даже не осматриваюсь вокруг, направляясь в сторону выхода из особняка, зная, что Ганси следует за мной в ожидании приказов. — Узнай мне адрес семейного целителя — сейчас же. Тихий щелчок где-то позади меня служит единственным доказательством того, что меня услышали и приступили к выполнению приказа. И, когда я уже нахожусь возле огромных кованых ворот, ведущих в поместье, — Ганси материализуется у моих ног, протягивая костлявой рукой кусок пергамента, и, как только адрес прочитан, — написанное тут же исчезает, а сам пергамент превращается в пепел, развеянный очередным порывом ветра. Мне не нужно говорить Ганси о необходимости сохранить произошедшее в секрете — он прекрасно знает об этом и без моего напоминания. Выхожу за границы антиаппарационных чар и спустя мгновение уже стучу в дубовую дверь целителя Корнуелла, окидывая цепким взглядом пустынную улицу и тёмные окна соседних домов. Глухой стук приближающихся шагов за дверью — и крыльцо освещается десятком маленьких парящих шариков всевозможных оттенков, вынуждая меня поморщиться и ещё раз проверить улицу. — Кто там? — старческий голос слегка осип из-за сна, но звучит вполне уверенно. — Это Драко Малфой, — произношу как можно тише, размышляя, что придурошному Комитету по изобретению чар неплохо было бы усовершенствовать заглушающие чары, чтобы они действовали не только в закрытых пространствах. — Целитель Корнуелл, мне нужна ваша помощь. Дверь тут же широко распахивается, являя моему взгляду низкого пожилого волшебника, облачённого в длинный синий халат, домашние тапочки с круглыми носами и колпак для сна, со свисающим на плечо заострённым кончиком. Этот целитель помог появиться на свет ещё моей матери, не говоря уже о следующем поколении. — Мистер Малфой, что случилось? — он запахивает потуже халат, обеспокоенно щурясь в мою сторону, пытаясь разглядеть причину внезапного появления, идущего вразрез с привычными нормами поведения. — Ваши родители?..        — С ними всё хорошо — помощь требуется другому человеку, — говорю быстро и нетерпеливо. — И это приватное дело. Не требующее отлагательств. Я не знаю, что он видит в выражении моего лица и видит ли хоть что-то, но кивает в согласии и тут же бросается к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж, забыв пригласить меня в дом. Я сам вхожу внутрь, прикрывая за собой дверь. Я даже не успеваю обратить внимания на убранство дома, как Корнуелл тяжёлой поступью спускается с большим кожаным саквояжем и впопыхах натягивает на себя тёплую мантию. На его носу блестят очки, а сам он собран и спокоен. Профессионализм прослеживается в каждом движении целителя и отсутствии вопросов. И если он удивлён моим внезапным появлением — никоим образом не даёт понять это. Мы молча выходим на улицу, и я протягиваю руку волшебнику, смотря прямым взглядом в его глаза. — Ваша рука, — его глаза расширяются при виде окровавленных и опухших костяшек. — Мистер Малфой… — Это неважно. Через несколько мучительно долгих мгновений он протягивает сморщенную старостью руку ко мне. Аппарация. Море, серое в ночи — будто пепел, ярится и шипит, шумя где-то внизу. Кажется, холодные брызги вот-вот обдадут ледяной влагой и без того замерзающее тело. Море бьётся о скалы, вихрится воронками. Всё вокруг покрыто туманом, и наличие этого явления в преддверии зимы само по себе чувствуется как нечто неестественное. Мрачно-угрожающее. Предупреждающее. Сквозь густую пелену тумана кажется, что тысячи костлявых рук тянутся оттуда с одной лишь целью — ухватить и утянуть вниз, к морю. Воздух тяжёлый и густой, словно кисель, и дышать им трудно. Вокруг нас острыми шпилями возносятся темнеющие, похожие на привидения утёсы — едва проглядывающие сквозь туман покосившимися громадами. А под ногами — хлюпающая жижа, норовящая залить ботинки. Засохшие деревья предстают усохшими скелетами, скрежещущими своими костями — потрескавшимися и сухими в своей безжизненности. И ни одной живой души вокруг: ни птицы, ни мелкого зверька. Лишь я и целитель. — Где мы? — даже голос Корнуелла в этом месте звучит приглушённо и безжизненно в соответствии с увядшей бездыханностью застывшей пустоты. — Возле моей Резервации, — я уже иду вперёд, направляясь в туман, игнорируя едва слышные, практически беззвучные шепотки, раздающиеся в млечной густоте. Кожа моего лица тут же ощущается липкой и раздражённой — словно я с размаху влетел в густую паутину и та плотными нитями облепила мою кожу. — Мерлин всемогущий, — едва слышный выдох за моей спиной вынуждает меня остановиться и ухватить целителя за руку, привлекая этим жестом его внимание к себе. — Держитесь возле меня — ни шагу в сторону. Корнуелл кивает, и я чувствую, как от него исходят волны страха и осторожного любопытства: ведь ещё ни одному волшебнику извне не доводилось побывать ни в одной из существующих на территории волшебной Британии Резерваций. Когда жижа под моими ногами сменяет хлюпанье на потрескивание, а в сердце зарождается дребезжащий страх — я останавливаюсь резко, и целитель, семенящий за моей спиной, тут же ударяется в меня. Я вижу тьму, надвигающуюся прямо на нас, я ощущаю зловонный запах разлагающейся мертвечины — гниющий эффект распада мёртвого тела. И я прекрасно знаю, что мы уже окружены. Пути к отступлению перерезаны. Его голос слышен ещё до того, как огромная трёхметровая тварь нависает над моей головой, замирая в воздухе. Неподвижно. — Едааа. Полы грязного, заляпанного болотной тиной балахона развеваются над землёй в непозволительной близости от моего тела, распространяя токсичный смрад, забивающий ноздри, проникающий сквозь поры в организм гнилой и тухлой вонью. О, мало кому известно, что чёрные накидки и не накидки вовсе. Это часть тела Дементора. Его лицо сплошь покрыто струпьями — лоснящееся от слизи, усыпанное открытыми язвами. И лицом эту мерзость можно назвать лишь условно. Оно лишено глаз, а вместо рта зияет чёрная дыра — беззубая и бездонная. — Едааа, — слышится в тумане где-то справа от меня. Корнуелл прижимается ко мне ещё плотнее, и я не могу осуждать его за этот поступок. — Нет, — произношу чётко, даже не поворачивая голову на голос. Я смотрю только на предводителя этих тварей, охраняющих внешнюю границу Резервации. Их сдерживает договор восьмилетней давности, заключённый с Волдемортом. Дементоры живут на острове Азкабан в руинах бывшей тюрьмы, выполняя функции охраны Резерваций, взамен на обещание Тёмного Лорда на полноценное владение островом и отсутствие любого вмешательства со стороны Министерства Магии. А ещё Волдеморт пообещал кое-что мерзкое — как приятный бонус к основному договору. — Я хочу есссть, — протягивается позади меня свистящим шуршанием. — Пахнет страхом. Вкуссссно. Всхлип целителя за моей спиной и внезапное отсутствие ощущения веса его тела вынуждает резко развернуться и выпустить сноп искр из палочки прямиком в морду подобравшегося к Корнуеллу мелкого Дементора с разинутой пастью. Тварь тут же шугается внезапного света, но мне прекрасно известно, что это не остановит нападение. Единственный способ остановить Дементора мне не подвластен. — Это твои проблемы, — гаркаю во весь голос, и туман тут же поглощает высокие ноты. — Дождись своей смены и направляйся жрать туда, где вы обычно этим занимаетесь. Здесь — запрещено! Перехватываю перепуганного целителя под руку, с удовлетворением отмечая, что его саквояж всё так же уверенно схвачен цепкими пальцами, несмотря на явное потрясение. Воистину профессионал своего дела. — Прочь, я сказал. — Он не есть один из твоих людей. Он не является тем, кого нужно пропуссстить. — Он пришёл со мной — я являюсь хозяином этого места, и я вправе решать, кто пройдёт. Не ты. Предводитель резко взмывает вверх, и его обезображенное лицо внезапно зависает напротив моего, в то время как тело парит выше головы. Вонь смердящего дыхания явственней обдаёт моё лицо, щупальца страха ползут по коже, повинуясь воле этого существа, выискивающего мои слабости, но ярость во мне куда сильнее. Моё лицо искажается в оскале, и я сам подаюсь вперёд — приближаясь к вонючей морде практически вплотную. — Мне стоит обратиться с жалобой в Министерство? — мой голос звенит от напряжения и едва сдерживаемой злости. — Ты и тебе подобные давно жались по закоулкам? — приближаюсь ещё ближе, и мне становятся заметны мелкие борозды на лице твари, забитые то ли грязью, то ли выделениями тела Дементора. — Лишённые собственного угла, вечно шатающиеся, разрозненные и гонимые всем магическим обществом, — я с презрением выплёвываю каждое слово, попутно размышляя, что становлюсь похожим на своего отца. — Ты соскучился по бесконечным скитаниям? Мне сообщить об угрозе от кучки тварей, призванных защищать мои же владения? Если бы оно могло отображать эмоции — я уверен, изошлось бы в злобной пене, шипя проклятия и угрозы. Волны ярости исходят от его тела, и я чувствую, как моя кожа покрывается тонкой коркой льда, а глаза жжёт. — А теперь, — цежу сквозь стиснутые зубы, — пошли вон с моего пути. Одна секунда. Две. Три. Они исчезают так же внезапно, как и появились, и мои лёгкие тут же со свистом принимают в себя затхлый воздух. Воздух, без примеси токсичного яда и леденящего холода. Целитель бормочет что-то за моей спиной, но я совершенно не слушаю его лепет, настойчиво утягивая за собой, и, когда туман расступается — перед нашими глазами предстаёт огромная территория, застроенная ровными рядами деревянных помещений всевозможного предназначения: от жилых бараков до бытовых хранилищ. — Ошеломительно, — благоговейно шепчет Корнуелл, равняясь со мной и жадно рассматривая погружённые в ночь постройки. — Я никогда не думал, что смогу увидеть Резервацию изнутри, так сказать, — ведь это запрещено. Последнее граничит с вопросительной интонацией, но я игнорирую любопытство целителя. — Идите за мной, — набрасываю Дезиллюминационные чары на нас обоих, пытаясь пробраться в лазарет как можно быстрее. Видимо, факт сокрытия нашего присутствия даёт некие ответы на невысказанные вопросы старика, потому что он тих и осторожен. Стоит мне открыть дверь и сбросить чары, как Лонгботтом, выкручивающий тряпку в огромной миске, тут же нервно тараторит: — Малфой, я не могу сбить температуру, она вся горит и… Он осекается, напоровшись взглядом на незнакомого волшебника рядом со мной, и его приоткрывающийся безмолвно рот мог бы послужить для меня неким развлечением, но сейчас нет времени для чего-либо, не касающегося девушки, застывшей в той же позе, в какой я её и оставил. Её вид — лежащей неподвижно, беззащитной и такой хрупкой — высасывает из меня последние крохи сил похлеще Дементора, и я не могу сделать даже шага. Я устал. Я так устал. Корнуелл обходит меня и, направляясь к Грейнджер, беззвучно ставит саквояж на прикроватную тумбочку, одним лишь взглядом приказывая Лонгботтому убрать оттуда медный таз с водой. — Понятно, — бормочет себе под нос, полностью отдаваясь во власть целительства, осматривая с врачебной дотошностью каждый порез, изучая каждую рану. Когда он прикасается пальцами к спине Грейнджер — мышцы моего тела каменеют, и я делаю неосознанный шаг вперёд. Он целитель — успокойся, больной ты ублюдок. Мои зубы скрипят от напряжения, в то время как глаза следят за каждым движением пальцев Корнуелла, и, когда он приближается к ране на груди Грейнджер, — мои руки обхватывают древко палочки, а в голове уже формируется подходящее проклятие. Приди в себя. — Как много времени вам нужно, сэр? — видимо, что-то зловещее звучит в моём тоне, потому что Лонгботтом, так и зависший с тазом в руках, вопросительно выгибает свою чёртову бровь, глядя на меня в недоумении. — Сколько у меня есть? — сухо отвечает целитель, полностью поглощённый своим делом. Его руки наконец-то прекращают ощупывать края ран и тянутся к саквояжу. — Немного, — выдыхаю ответ и позволяю себе полноценно вдохнуть. — Хорошо. Следующие несколько часов я пристально слежу за каждым выверенным и отточенным движением Корнуелла — ни один взмах палочки, ни одно покинувшее его рот заклинание не проходит мимо меня. Я дёргаюсь в тот момент, когда он заливает зелье в раны Грейнджер, и её приглушённый в своей бессознательности стон вынуждает меня рвануть к постели. Рвануть и застыть беспомощно. Сжав руки в кулаки. Удерживая их при себе, прижимая к бёдрам, впиваясь ногтями в кожу. Ей больно. Больно. И я являюсь источником этой боли. Только я. Делаю шаг назад. Подальше от кровати. — Что делаем с руками?        — Залечите. — А с вашей рукой, что будем делать? — Ничего не будем делать. Пожилой волшебник лишь глубоко вздыхает в несогласии, но ничего не говорит, видимо, привыкший за годы своей практики видеть и не такие странности в поведении своих пациентов. — К утру раны затянутся — пусть кожа будет открыта, так быстрее пройдёт процесс заживления… Корнуелл заинтересованно осматривает помещение лазарета, ровный ряд пустующих постелей и скромное убранство, но, когда его глаза натыкаются на Лонгботтома, он тут же отводит взгляд. Пора закругляться. — Я понял вас, — от тона моего голоса пожилой целитель вздрагивает, словно приходя в себя. — А сейчас нам нужно вернуться. Волшебник быстро собирает принадлежности в саквояж и с громким звуком защёлкивает застёжку, попутно приближаясь ко мне. Мы покидаем Резервацию точно таким же способом, как и попали сюда, с одним лишь отличием — в этот раз наш путь не преграждают злобные вонючие твари, решившие позавтракать с утра пораньше. Я аппарирую нас прямиком во двор мистера Корнуелла и опять сканирую улицу на наличие любопытных глаз. Было бы глупо надеяться, что целитель просто развернётся и, вежливо попрощавшись, направится к себе домой, а я так же просто вернусь в Резервацию. Моя жизнь лишена простоты. — Я не спрашивал ни о чём, но, мистер Малфой, — он осекается на мгновение, делая глубокий вдох. — Драко, вы должны мне всё объяснить. Мне хочется спать — завалиться на постель и зарыться глубоко лицом в подушку. И не открывать глаза на протяжении последующих суток. Или трёх. — Где ваша жена, мистер Корнуелл? Он хмурится растерянно, не совсем улавливая смысл резко переведённой в другое русло темы, и потирает лоб. — Уехала к дочери — понянчиться с внуками и я… — Обливиэйт. *** Когда я в очередной раз заваливаюсь в лазарет, Лонгботтом сдержанно осматривает сначала меня, а потом и пустое пространство за моей спиной, опасаясь, видимо, очередных внезапных гостей. Я бы мог сказать ему не выглядеть таким растерянным, потому что сейчас он напоминает мне того неповоротливого зашуганного толстяка с курса так третьего, но у меня закончились ресурсы. Но сил, чтобы вожраться глазами в Грейнджер, у меня в избытке, как оказывается. — Ей становится легче, — тут же информирует парень. — Она не такая горячая, и, мне кажется, раны понемногу затягиваются. В мои глаза будто сыпанули горсть перетёртого в крошку стекла, и внезапное появление влаги в воспалённых глазницах тут же вызывает режущую боль. Ей легче. Слова Лонгботтома крутятся в моей голове на непрекращающемся повторе, и мне словно позволено втянуть немного свежего воздуха — чуть-чуть совсем, тоненькую струйку, но всё же… … ей легче. — То, что ты сделал… — тюремный недоцелитель прочищает горло, несомненно подбирая слова, и меня заново начинает мутить. — Ты… — Закройся, Лонгботтом, — устало перебиваю никому не нужные излияния в виде неловкой благодарности или что там ещё принято выдавать в таких случаях, когда ты гриффиндорец. — Просто заткнись и не говори ничего. Но когда они закрывали вовремя свои рты? Да никогда.        — Мерлин, неужели ты… — Ты всегда молчал, так какого хрена сейчас никак не заткнёшься? — Но как ты себе это представляешь? — восклицает Лонгботтом, и я, приподнимая бровь, отрываюсь от Грейнджер и насмешливо смотрю на этого идиота. — Я, например, могу запросто вырвать тебе язык одним взмахом палочки.        Он закатывает глаза, фыркая на моё весьма реалистичное предложение лишить его языка, и в один короткий миг я вижу в его глазах проблеск мрачного веселья, но, когда он снова смотрит на меня, — его взгляд серьёзен, а выражение лица крайне напряжено.        — Я говорю о последствиях, Малфой, — он бросает быстрый взгляд на Грейнджер и возвращается опять ко мне. — Как это объяснить теперь?        Последствия… Думал ли я о них сегодня? Размышлял ли о возможных угрозах, нависших надо мной по истечению сегодняшнего дня? Стоял ли перед выбором, перебирая каждый нюанс, рассматривая риски, размышляя о выгоде? Нет… Не было у меня сил и времени на совершение выбора. Тем более правильного выбора в реальности не существует — есть только сделанный выбор и его последствия. И я сделал всё, чтобы эти последствия, какими бы они ни были, не коснулись её. — Она будет сидеть в лазарете всю следующую неделю и ещё одну, — мои инструкции чёткие и не требующие согласия, но, видя как Лонгботтом одобрительно кивает, приказного тона не требуется. — Мне плевать, как ты её изолируешь от других заключённых, — слова льются из меня так, будто я заготовил речь ещё с утра. — Поговори с ней и объясни ситуацию… — а вот тут заминка слишком явная даже для меня, — … как сам посчитаешь нужным. — Ты бы мог сделать это куда лучше, — парень отводит от меня взгляд и подходит к тумбочке, где опять-таки стоит медный таз с водой. — У неё будет много вопросов, и кто как не ты способен дать ответы на каждый из них? Это хорошо, что Лонгботтом не видит моё лицо. Потому что там застыла маска растерянности и кристально чистого непонимания. А ещё горечи.        Поговорить с Грейнджер? Увидеть её ненависть? Посмотреть в глаза и сдохнуть от силы презрения? Омерзения? Послушать о том, что я тварь, лишённая сердца, сострадания и чести? Нет. Нет. — Тебе не говорили, что у тебя отвратительный голос? — задумчиво протягиваю слова, наблюдая за копошениями мистера целителя без квалификации. — Тебе стоит реже разговаривать. Но он даже не считает за необходимость ответить на мою колкость, продолжая собирать какие-то банки и снадобья, звеня посудой, и мне хочется наорать на него и потребовать, чтобы вёл себя потише. Но я сдерживаю эти глупые порывы. Продолжая смотреть только на Грейнджер. — Что со Сьюзен? — вопрос долетает откуда-то из глубины лазарета, и я только сейчас понимаю, что Лонгботтом находится у двери своей подсобки. — Её нужно похоронить.        — Боунс заберут завтра. Если целитель и удивлён, то никак не проявляет этого, лишь кивает, дёргая дверную ручку. — Иди спать, Лонгботтом, — произношу ему в спину. — Придёшь утром. И он уходит, тихо прикрывая за собой дверь, а я почти благодарен, что хоть сейчас его рот закрыт и оттуда не вылетают тупые комментарии и ненужные вопросы. Я остаюсь с ней. Один на один. Моя рука дёргается в неудержимом желании прикоснуться к спутанным кудрям, пригладить пряди и убрать их на другую сторону — я даже протягиваю руку, но потом вспоминаю, что именно эта рука причинила ей невыносимые страдания. Сжимаю пальцы в кулак и опускаю проклятую конечность. Всю оставшуюся ночь я провожу подпирая стенку, сложив руки на груди. Мои глаза пристально следят за каждым миллиметром медленно исчезающих ран. И с каждым залеченным рубцом, оставляющим за собой идеально чистую кожу, без единого повреждения — воздух, проникающий в мои лёгкие, становится всё чище, а дыхание всё глубже. Я так и не подхожу к Грейнджер ближе. Не позволяю поддаться зову ноющих мышц тела и присесть. Нет. Я упрямо стою на ногах, игнорирую изнурительную усталость и удерживаю глаза открытыми. Я смотрю на неё. Слежу за вдохами. Отсчитываю каждый из них. Наверное, впервые за всё время я столь остро ощущаю, как много Грейнджер рядом со мной. Я признаю, что испытываю к ней похоть. Чувствую этот жар внутри себя, но… Этот жар разгорается во мне, разрастаясь, охватывая всё больше и больше меня. Пожирая меня. И чем глубже огонь — тем меньше я способен ответить, что со мной происходит: будто все слова предали меня, и мне никак не удаётся выразить то, что я сейчас чувствую. Я один. И я задыхаюсь. Я задыхаюсь до тех пор, пока утренние лучи восходящего солнца не освещают узкие окна лазарета. Я задыхаюсь от тихого стона Грейнджер и задыхаюсь во время первого подрагивания пальцев на её правой руке. Я задыхаюсь, когда тихо и беззвучно пячусь к выходу, продолжая смотреть на неё: в последний раз так долго, так пристально и так беспрепятственно. Я думал, что, когда выйду на улицу, оставив Грейнджер позади, там, за закрытой дверью, — я смогу дышать. Но я задыхаюсь. От осознания того, что не смогу больше посмотреть в её глаза, прикоснуться к ней и заговорить с ней… Не посмею. В уже ставшем привычным жесте, потираю грудную клетку — но там не болит, как раньше. Там кровоточит теперь. И я, отрывая руку от груди, рассматривая собственную конечность, недоуменно хмурюсь — почему ладонь сухая? Почему не сбагрена кровью? Мне так хочется вдохнуть глубоко-глубоко: без ощущения режущей боли и стеснения в лёгких. Но… Я задыхаюсь.