Когда взойдёт кровавая луна

Я поднимаю тяжёлые веки, медленно выпутываясь из объятий множества сновидений, которые тут же растворяются в моей голове неуловимой дымкой, оставляя за собой лишь шлейф ощущений их былого присутствия. Несмотря на светлеющее в узких окнах лазарета небо, предзнаменовавшее наступление утра, в помещении потрескивают десятки свечей, словно крича о вопиющем расточительстве. Прохладный воздух кусает не прикрытую одеялом кожу, вынуждая покрыться мурашками, и стоит этой мысли проскочить в моей голове, как я тут же опускаю глаза, с ужасом понимая, что моя грудь голая и сбившаяся ткань закручивается валиком где-то в области талии. С судорожным выдохом подтягиваю одеяло к самой шее, нервно шаря глазами по лазарету в поиске того, кто мог бы быть свидетелем моего унижения, и тут же выдыхаю облегчённо: никого, кроме меня, здесь нет. Подтягиваюсь повыше, опираясь спиной в изголовье кровати, и прижимаю одеяло к груди. Моё сознание всё ещё затуманено остатками сна, и первые несколько нескончаемых секунд я тупо смотрю на свои запястья. Мой взгляд скользит по чистой, неповреждённой коже, перескакивая с одной руки на вторую, а сама я отмечаю отсутствие болевых ощущений и малейших следов физического воздействия. Дыхание сбивается, а сердце гулко и ощутимо бьёт в груди, отзываясь глухими ударами в рёбрах. Тело нервно вздрагивает, и я как никогда остро ощущаю, как моя спина трётся о подушку и деревянную поверхность изголовья. Я перестаю дышать. Мои глаза расширяются, и я понимаю, что смотрю на противоположную от кровати стену не мигая. Моя спина. Исполосованная, залитая вязкой кровью. Повреждённая по ощущениям до такой степени, что я никогда не должна вот так легко опираться на неё. Нижняя губа трясётся в нервном подрагивании, и я с силой прикусываю уголок, отстранённо отмечая, что дрожащий подбородок утихомирить так легко не удастся. Следов от верёвки на руках нет. Боли нет. Нигде. Её нет, и понимание этого разрывает мой мозг на части. Ведь я помню эту пытку, мой разум воспроизводит агонию, восстанавливая в памяти ужасающие ощущения рвущейся плоти, разливающейся тёплой крови по холодной коже, но тело не чувствует. Не подтверждает подкинутые разумом картинки произошедшего. Тело словно насмехается над мозгом отсутствием малейших ощущений боли, намекая, что воспалённое сознание придумало произошедшее, подвергая организм изощрённым пыткам, — имевшим место исключительно в моей голове. Первая мысль формируется в мозгу чётко и ясно, без единого намёка на сомнения и неуверенность. Мне нужно сбежать отсюда. Уйти из этого мира, вернуться туда, где мне место, — туда, где жестокость ещё не захватила полностью человеческие души, а сострадание не является забытым словом, которое можно найти лишь в словаре. Мне нужно сбежать. Попытаться хотя бы. Иначе я потеряю себя, а я не могу позволить случиться этому. Не позволю уничтожить меня как личность. Никому. Никогда. Звук открывшейся двери щёлкает в моём сознании, словно выключатель, и я тут же нахожу глазами Невилла, спешащего ко мне навстречу. Внезапные слёзы катятся нескончаемым потоком, застилая глаза, а я не знаю, сколько ещё влаги способен выработать мой организм. Рыдая навзрыд, обнимаю Невилла одной рукой так крепко, что становится тяжело дышать. Я переживаю всю боль, испытанную мной, — когда? Вчера? Несколько дней назад? Неделю, месяц? Когда это произошло? Как долго я лежала здесь? — Всё, Гермиона, — он держит меня за плечи неподвижной хваткой немного неуклюже. — Всё закончилось уже — ты в порядке, — парень отстраняется от меня, заглядывая в глаза. — Ты полностью в порядке.        Мотаю головой, не соглашаясь с его утверждением, прикрывая уязвимую обнажённость не только тела, но и собственной души. Мне становится стыдно за свой внешний вид, и я опускаю глаза, остро ощущая отсутствие одежды на себе.        Меня разрывает на части непонимание, запутанность, и я потеряна, в замешательстве. Я так потеряна в этих ощущениях, что кажется, могу сломаться от этой неразберихи и нелогичности происходящего. Это какая-то изощрённая пытка, призванная уничтожить меня как личность, ухищрённое издевательство над психикой, а я словно пытаюсь уцепиться за соломинку своего здравомыслия сломанными руками, удерживаясь на плаву, несмотря на полную изнурённость, потому что знаю — если отпущу, то безумие полностью поглотит меня и я никогда больше не смогу вынырнуть на поверхность. Мне нужно сбежать…        Мои руки напрягаются, и Невилл мягко отстраняется от меня, садясь на край постели. Его взгляд сосредоточен исключительно на моём лице, и я испытываю огромное облегчение оттого, что его глаза не опускаются ниже моего подбородка.        Сцепляю зубы, пытаясь унять дрожь, и, втягивая воздух через нос, спрашиваю:        — Невилл, — голос не подчиняется мне, срываясь на хрип, и я, крепко зажмурившись, перехожу на шёпот. — Как? Мне не нужно уточнять, о чём именно речь, — я вижу, как по лицу бывшего однокурсника пробегает тень, и он отводит в сторону взгляд, опуская голову. Свежий поток горячих слёз тут же щиплет кожу, напоминая о повреждениях, полученных мной ранее от руки Кети Белл. — Ты помнишь, что произошло вчера? Вздрагиваю, как от пощёчины, сжимая пальцы на одеяле так, что кончики ногтей впиваются в грубую ткань, причиняя боль руке. Вчера. Это было вчера. Прошло менее двадцати четырёх часов после того, как умерла Сьюзен. После того как я сама едва не умерла. — Я практически ничего не помню, — шепчу, переводя взгляд на ровный ряд пустующих больничных коек. — Всё словно в тумане, — сглатываю слюну, морщась от режущего ощущения в горле. Обрывки воспоминаний потрёпанными кусками всплывают в памяти, бередя раны, которых и нет уже, как оказалось, — но я всё равно их чувствую на своей спине. Боль потери рвёт душу, разгоняя скорбь по венам, разливаясь усталостью по всему телу. Вот что я помню — смерть и боль утраты. А ещё его. Его. Холодного. Равнодушного. Как дождь. Высокого. Бесстрастного в своей бесчувственности. Такого далёкого и отстранённого. Прикасающегося к моей спине едва уловимо, сдержанно — практически нежно скользящего кончиками пальцев по коже в невыносимой ласке, превратившейся в пытку. А потом эти же пальцы сжимали волшебную палочку, причиняя мне боль. Это я тоже помню. — У тебя случился нервный срыв, — прерывает мои мысли Невилл, и я перевожу на него свой взгляд, — и, учитывая всё, через что ты прошла за столь короткий отрезок времени, ничего удивительного в этом нет, — он качает головой, убирая попутно чёлку, застилающую карие глаза. — Я и так удивлён, что ты продержалась настолько долго. Мы замолкаем на несколько мгновений, занятый каждый своими мыслями, и я уже готова задать следующий вопрос, но Невилл первым нарушает тишину. — Ты унизила Малфоя на глазах у подчинённых и тех, кто должен всегда бояться его, — я чувствую, как парень смотрит на меня, но упрямо не встречаюсь с ним взглядом. — Гермиона, ты плюнула в него, — сжимаю губы, игнорируя нотки осуждения, неприкрыто сквозящие в тоне Невилла, который, впрочем, сменяется мрачным весельем. — Стоит признать, это было впечатляюще, если упустить весь тот кошмар, который последовал после. Не выдержав, бросаю на целителя испепеляющий взгляд, но он лишь закатывает глаза на мою попытку заставить его выглядеть менее легкомысленным, нежели он пытается показать. Но всё же я благодарна ему за стремление развеять весь пережитый мной ужас вчерашнего дня. — Ты потеряла сознание спустя пять ударов, не то чтобы это нормальное явление, но, Гермиона, — теперь же в глазах Невилла собрана вся серьёзность мира, сконцентрированная в тёмных радужках, и я невольно проникаюсь значимостью этого взгляда, — я помню, как Люциусу Малфою понадобилось около тридцати для того, чтобы забить мистера Хоппера, а ему уже на тот момент перевалило далеко за сотню лет. И Драко, он… — Что он? — перебиваю Невилла, развеивая пелену слёз быстрыми взмахами ресниц. — Не выглядел хорошо, — Невилл понижает голос, пристально следя за моей реакцией. — То есть Малфой никогда не выглядел нормальным, но вчера, — он глубоко вдыхает, будто собираясь с силами, — я не думаю, что ему доставило удовольствие причинять тебе боль, хотя это и никоим образом не облегчает того, что ты пережила. Я хочу почувствовать негодование от этих слов — проникнуться гневом и разразиться обвинениями, но, прислушиваясь к себе, — не нахожу этих эмоций. Я вообще словно опустела, что ли. Во мне не бурлит огонь несправедливости, возмущённой ярости — ничего из этого. Кажется, я вчера полностью выжгла в себе весь запас разрушающих меня изнутри чувств и осталась ментально обнажённой. — Ты в очередной раз принимаешь его сторону, — хриплю устало, просто констатируя факт, не обвиняя. Невилл лишь качает головой в несогласии и слегка склоняет голову, пристально разглядывая меня. — Нет, — говорит уверенно. — Я просто знаю, кем является Малфой, и было бы глупо ожидать от него чего-то такого, что ему несвойственно, — теперь уже я киваю головой, вот только в знак согласия. — Но опять же, — противоречит себе же парень, продолжая, — он приволок сюда целителя извне и, судя по результатам, — целителя высшего класса, потому что всего за ночь у тебя на спине не осталось ни одного следа. И рана он, и он же лекарство, значит… Он боль и он же избавление от этой боли. Таков он — Драко Малфой? Кудрявая прядь падает на лицо, и я с нескрываемым раздражением сдуваю волоски, приветствуя в себе хоть какое-то подобие эмоций. Да, на моём теле не осталось ни следа, вот только вся душа исполосована кнутом, истекающая кровью, дрожащая и искалеченная. Сможет ли он залечить и там раны — способен ли на это?        Есть ли у него такая власть? — Могу я задать тебе вопрос? — не сразу понимаю, что Невилл повышает голос, видимо, я не отреагировала на его вопрос с первого раза, и он повторяет его громче. Я просто киваю головой, всё ещё погружённая в собственные мысли. — Это ты порезала Малфоя, как только попала в Резервацию? Вскидываю голову, не понимая, что даже подалась к Невиллу ближе, наклоняя корпус тела, пристально вглядываясь в его глаза в поиске ответов, к которым у меня и вопросов-то ещё нет. — Он обратился к тебе тогда? — в горле дерёт так сильно, что я закашливаюсь, забывая, что голос мой сорван. — Не к целителю? Да, Гермиона, — разве ты не видела марлевую повязку, прикрывавшую его рану? Видела же, но пребывание в карцере, потрясения и водоворот событий поглотили меня настолько, что я даже не подумала о том, что рана его не исцелена, а залечена. Магловским способом. Будь ты проклят, Малфой, — уже тогда ты делал это — скрывал, утаивал, играл. И врал. И никому не сказал о том, что я сделала. Уже тогда. Он сводит меня с ума. Невилл вскакивает с постели, поднимая руки вверх, осматривая меня округлившимися глазами, а потом обводит ими лазарет и тыкает в меня пальцем. — Всё это плохо кончится, — он тут же обходит кровать, останавливаясь у моих ног, и я крепче прижимаю к себе одеяло, так сильно, что костяшки пальцев белеют. — «Всё это», — я хочу крикнуть, но могу лишь шептать и яростно стрелять глазами в сторону парня. — Это что, Невилл?        Он зло прищуривается, напоминая мне того мальчишку, который преградил Рону, Гарри и мне путь из гриффиндорской спальни на первом курсе. Мне кажется, Лонгботтом видит меня насквозь.        — Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю, — низко рокочет он, — и будь я проклят, но Малфой тоже знает, — я открываю рот, но целитель затыкает меня одним взмахом руки. — Это становится заметно. И опасно. Для тебя в первую очередь, — Невилл опирается двумя руками о кровать, а я подтягиваю колени к груди. — Малфой представитель элиты и практически хозяин этого места — что бы он ни сделал, думаю, он справится с любыми последствиями, выйдя сухим из воды в итоге, но ты… — лицо Невилла смягчается, и в глазах блестит нечто, похожее на жалость. Невыносимая для меня жалость. — Он смотрит на тебя, Гермиона, и уже не может скрыть этого.        Нет. Нет.        Это неправда. Всё не так. Ведь не так — правда?        — Думаю, ты преувеличиваешь и…        — И то, как смотришь на него ты, тоже становится заметно.        Вот и всё.        Шах и мат, Гермиона.        Мне нужно время. Нужно пространство и… Я не знаю, что мне нужно в этот момент. Сглатываю ком в горле и делаю глубокий вдох, развеивая смутные чувства. — Невилл, — прищуриваюсь в подозрении, и парень, слыша в моём голосе чуть ли не обвинение, растерянно смотрит на меня. — Это ты меня раздел? Он краснеет. Его шея моментально покрывается пятнами, лицо заливается краской, а в глазах такой испуг, что я, несмотря на возмущение, хочу рассмеяться от этого вида. — Я не смотрел на твою грудь, — поднимает руки вверх, чуть ли не взвизгивая. — Клянусь! Сверлю его взглядом, прекрасно зная, что Невилл чувствует себя виноватым. Я осознаю, что снять с меня одежду было логично и правильно. То, что это сделал Невилл, смущает и успокаивает одновременно. Лучше он, чем кто-то из охранников Резервации. — И что теперь будет? — смилостивившись над смущённым вкрай парнем, перевожу взгляд на собственные руки. — Мы перенесём одну кровать в мой кабинет, и тебе придётся просидеть там несколько недель. В общем помещении находиться опасно. Кроме меня, к тебе никто не зайдёт — приказ Малфоя. Для всех ты, покалеченная, лежишь в лазарете, а я пытаюсь залечить твои раны. Сама понимаешь, теперь будет сложно.        — Сьюзен… — игнорирую изо всех сил тупой укол в области груди. — Её похоронили? — Она здесь. Вскидываю голову, впиваясь огромными глазами в лицо Невилла, и он тут же уточняет: — В пристройке, — тыкает пальцем неопределённо, и я тупо прослеживаю направление. — Малфой наложил охлаждающие чары и… — он тяжело сглатывает. — В общем, она там.        — Я хочу увидеть её.        — Гермиона, — предупреждающие нотки в голосе Невилла так часто проявляются в последнее время, что я уже просто не обращаю на них никакого внимания.        — Сейчас все на работе, — уверенно произношу слова, а сама глазами рыскаю вокруг себя, пытаясь найти одежду. — Не думаю, что меня заметят. Туда есть вход изнутри?        Лонгботтом лишь закатывает глаза, но я уже знаю, что он не станет препятствовать мне, и не могу сдержать победной улыбки.        — Знаешь, — он качает головой, несомненно заметив мои подрагивающие губы. — Ты совершенно не изменилась со времён Хогвартса.        Улыбка гаснет, так и не задержавшись на моих губах.        — Правда? — горько выдыхаю, задумчиво рассматривая крохотное пятнышко на белой постели. — Мне кажется, я совсем другой человек.        — Возможно, время и тяжёлые события немного стёрли твой блеск, но ты в силах вернуть его обратно. Он замолкает, а я ничего не отвечаю. Я не знаю, что во мне изменилось, а что осталось прежним — слишком многое пришлось пройти с тех пор, как я носилась по коридорам школы, горделиво задрав нос назло всем злопыхателям. Не позволяя очередному потоку соли хлынуть из глаз, гоню от себя чувство жалости к самой себе же и поднимаю голову. — Ты не мог бы принести мне одежду? *** Сьюзен Боунс лежит на деревянном столе посреди небольшой комнатушки, напоминающей заброшенный сарай, сколоченный наспех грубыми досками. Стены покрыты поблёскивающей изморозью, а неприкрытую одеждой кожу тут же пощипывает, словно от мороза. Охлаждающие чары во всей красе. Скорее всего, усиленные ещё каким-то заклинанием. Тишина вокруг меня переливается скорбью и безмолвной печалью, исходящей от меня, конечно же, — вряд ли кому есть дело до смерти местной безумной. Мне нестрашно находиться здесь. Нестрашно смотреть на белое лицо Сьюзен, нестрашно касаться холодных рук, скрещённых на груди. Я видела достаточно смертей, чтобы бояться мёртвых людей. Живые намного страшней. Её лицо умиротворённо спокойное — такое, каким не было никогда при жизни. Черты лица не искажены тревогой, губы не кривятся от страха, и морщинки невысказанной боли не пролегают глубокой линией между бровей. Одежда на ней чистая, и медные волосы уложены ровными прядями, поблёскивающими в свете плавящихся свечей. Неизменный пластиковый пупс лежит возле тела девушки, и я, поддаваясь внезапному порыву, беру потрёпанную игрушку и кладу её на живот Сьюзен. Она так отчаянно искала его. Слёзы застилают глаза, и я позволяю им пролиться горячей влагой, согревающей мои холодные щёки. Склоняю голову, прикасаясь лбом к рукам девушки. — Прощай, Сьюзен, — шепчу едва слышно, глотая соль. — Прощай. Внезапный стук за спиной вынуждает моё сердце замереть на мгновение от страха, а потом забиться так сильно, что у меня перехватывает дыхание. Я даже не осознаю, как оказываюсь у стены — подальше от входа — и вжимаюсь в холодные доски, стараясь быть как можно незаметней. И когда в комнату заходит Малфой — я даже не сразу понимаю, что это именно он. Моему испуганному телу и онемевшему разуму требуется парочка добрых мгновений, чтобы немного расслабиться и начать здраво мыслить. Я впиваюсь глазами в высокую худощавую фигуру волшебника, облачённую в угольно-чёрную мантию, и, когда я перевожу взгляд на ту часть, что прикрывает грудь, — тут же отвожу глаза. Мне кажется, что, приглядись я более внимательно, — увижу след от моей слюны, хоть умом понимаю, что на Малфое совершенно другая мантия и мои мысли в принципе нелепы, но не могу контролировать это. Вопреки моему внезапному опасению, он никоим образом не реагирует на моё присутствие, словно я неодушевлённый предмет, завалявшийся среди подобных, никому не нужных вещей. Лишь взгляд прошёлся по касательной, да и всё на этом. Отстранённый взгляд. Ледяной, покрытый коркой инея, как и вся эта чёртова комната. Выдыхаю рвано, и облачко пара молочной дымкой тут же растворяется в этом холоде.        Невольно мои глаза опускаются на руки Малфоя, но я не успеваю даже зацепиться взглядом, потому что бледные пальцы вздрагивают, и он заводит кисти за спину. Резко поднимаю взгляд на его лицо, но Малфой всё так же беспристрастен. Всё так же не смотрит в мою сторону. Когда я слышу скрип половиц и перевожу взгляд на человека, вошедшего в комнату вслед за Главнокомандующим, — мне хочется рассмеяться. Громко и истерично. А потом заплакать. Так вот, кто ты — отец мертворождённого малыша и возлюбленный Сьюзен.        Энтони Голдштейн.        Если бы я не была опустошена эмоционально на данный момент — я бы съела себя за столь глупое упущение очевидного.        Энтони. Сколько волшебников учились в Хогвартсе с таким именем?        Голдштейн явно не был единственным, но всё же…        И разве он не входил в Отряд Дамблдора? Кажется, он был полукровкой.        Воспоминание о том, как Энтони в красивой мантии, свободно возвышающийся надо мной в Зале суда, просит передать что-то кому-то, красочно предстаёт перед глазами, и я мысленно усмехаюсь. Да, Волдеморт принимал не только чистокровную знать, но и тех, кто был полукровкой — весьма известный факт. Очевидно, Голдштейны сделали свой выбор.        Я не чувствую в себе злости на этого волшебника — холёного, с ухоженными руками и чистой кожей, выглаженной мантией с меховой оторочкой на воротнике. Прилизанно-красивого. Искусственного в своей красоте, словно пластикового — лишённого живой энергии.        Не чувствую злости — ни капли. Только глубокое, омерзительно-тошнотворное отвращение.        Энтони Голдштейн.        Твоё имя впечаталось в сознание девушки, которая тебя любила настолько сильно, что даже безумию не удалось вырвать его из помутневшего разума. Настолько любила, что оно срывалось с губ каждый раз, когда Сьюзен чувствовала себя плохо или ей было страшно…        С твоим именем она просыпалась и засыпала, жила им и дышала.        А ты, Энтони, ты любил её?        Вспоминал о ней? О девушке, которую предал? Мне хочется прокричать всё это в его лицо, схватив за одежду, и трясти так сильно, чтобы его зубы сталкивались, а голова дёргалась, как у тряпичной куклы. Я хочу кричать, оглушая слух своими воплями, да только стою безмолвно, прижимая руки к кровоточащему сердцу. Оно болит за девушку, так и не познавшую любви, радости материнства и свободы. Стенает в груди за потерянную юность. Молодость. Жизнь. Если любовь такова — то этот прогнивший мир обречён. То, что происходит далее, лишает меня вообще малейшей возможности чувствовать хоть что-нибудь. Он падает на колени, и длинные, тонкие пальцы цепляются за комбинезон, но от дрожи срываются, не в силах сжать грубую ткань, будто он пытается ухватить воду. Я вжимаюсь в угол и чувствую себя такой маленькой. Такой ничтожно мелкой в этом ужасном мире. Такой немощной. — Прости меня, прости, — лихорадочно скользит глазами по телу, впитывая в себя каждый доступный взгляду сантиметр. — Прости, что принёс тебе столько боли и страданий. Прости, что ушёл и оставил там…        Его голос срывается, ломаясь, исходя волнами еле сдерживаемых рыданий. Моё сердце резко сжимается и тут же заходится в неровном стуке.        — Прости, прости, прости…        И волосы перебирает, пропускает пряди сквозь пальцы, и глаза его блестят нездоровым сиянием: то ли непролитыми слезами, то ли жидким отчаянием.        А я же… Не могу пошевелиться и даже моргнуть не могу. Просто смотрю, широко раскрыв глаза, — безмолвно оцепенев, не чувствуя собственного тела.        Я не знала, что любовь бывает такой. Я не видела такой любви. Не испытывала такой любви. Ненадёжной в своей трусости, слабой в своей непрочности. Подделкой. Красивой, блестящей упаковкой из шуршащей бумаги, сияющей под лучами солнца всевозможными красками, но стоит лёгкому облачку прикрыть краешек солнца, как упаковка тускнеет, вмиг теряя свою привлекательность. А если открыть, то, кроме пустоты, и нет ничего. Ей цены нет, и не потому, что бесценна, а потому, что не стоит и ломаного кната. Её не берегут — ей пренебрегают. Она витает в воздухе не сладостью, а удушливой приторностью. Говорит словами лживыми, не чувствует боли любимого, не видит слёз и слов печали не слышит. Сверкает не золотом, а всего лишь сплавом алюминия и меди. Дёшево. За бесценок проданная. Преданная. Только пользуется, но ничего взамен не даёт. Уродливая любовь. Лучше совсем не испытать и умереть не зная, чем проживать её такую вот. Калечащую. Ломающую. Повреждающую разум. Я не знала, что бывает такая любовь. Не знала. До этих пор… И это сто раз произнесённое «прости» ничего не значит — оно пустое, ничтожное. Извращённое, ненужное «прости». Такое же ценное, как и его любовь. Уродливое. Боунс носила под сердцем его ребёнка — нет сомнений, что Энтони не знал об этом, как и то, что Сьюзен осталась совершенно одна: напуганная и беспомощная, ведь невозможно быть спокойной и собранной, оказавшись в эпицентре ужасных событий, не так ли? И он ушёл, неважно, со слизеринцами или ранее покинул стены Хогвартса — он ушёл. Но если девушка ждала — наверняка пообещал вернуться за ней. Но не вернулся. Никогда больше не вернулся. Ждала ли его Сьюзен, вглядываясь ночами в витражные окна Большого Зала? Понимала ли, что он никогда не придёт? Или, возможно, до последнего надеялась, что Энтони спасёт её и их не родившегося ребёнка? «… Голдштейн, тебя жена не заждалась?..» Какая боль — смотреть на всё это, знать, через что прошла Сьюзен и как её сломило происходящее. Больно знать об этом, а проживать подобное ещё больнее. Правую щеку обжигает холодком, словно к мокрым щекам прикоснулся лёгкий сквознячок, и я на мгновение перестаю дышать. Во мне трепыхается что-то, поднимая голову, жадно выискивая причину этих ощущений. Взгляд, скользящий рваной линией по моему лицу, — беглый, рассекающий. Внимательно-изучающий. Я знаю его, я помню… Но когда я перевожу глаза на Малфоя — он всё так же продолжает смотреть на Голдштейна. Не на меня. Словно не эта его холодная серость буквально за миг до этого впивалась в моё лицо, штрихуя линии своим прикосновением. Тихонько выдыхаю. Лгун, господи. Как же он искусно лжёт глазами. Голдшейн встаёт с колен и, вытирая лицо тыльной стороной руки, оборачивается к Малфою, не обращая внимание на моё присутствие. — Я могу забрать её сейчас? — сипит хрипловато, сжимая и разжимая руки в кулаки. — Разве не для этого ты сюда пришёл? — голос Главнокомандующего наполнен неприкрытым презрением — таким ядовитым, что кажется, способен разъесть кожный покров одним лишь звучанием. Я никогда не слышала такого тона от Малфоя — даже в самые тяжёлые моменты нашего противостояния он никогда ко мне так не обращался. Голдштейн кивает безмолвно и, бросив нечитаемый взгляд на изломанного пупса, направляется к выходу. Я скорее чувствую, чем вижу, как Малфой приходит в движение, и, не успев обдумать свои действия, делаю шаг вперёд, следуя за ним. — Малфой, — зову шёпотом тихим, потому что не могу произнести вслух ни слова — только шептать.        Но он, словно не слыша меня, уверенно направляется к выходу, и только напряжённые мышцы, сковывающие его спину, буквально кричат о внутреннем напряжении. И о том, что он прекрасно меня слышит. — Малфой. Мой голос рваный и срывающийся — скрипучий, лишённый обычной силы звучания. Но если мне нужно добиться его внимания — я буду кричать. Пусть и сорванным голосом. Он останавливается у двери, и я вижу, как его руки сжимаются в кулаки, а сам он даже не поворачивается на мой голос. Так и стоит спиной ко мне. И молчит. — Я хочу поговорить.        Сказанное тут же повисает между нами, и я испытываю внезапное нервное смущение, так как совсем не готова к противостоянию с ним сейчас. А я уверена, чертовски уверена, что каждое произнесённое слово будет использоваться как оружие. И если он всегда держит наготове острые заточенные клинки холодного оружия, то я предпочитаю огнестрел. Вот только боеприпасы я не подготовила.        — О чём нам разговаривать, Грейнджер? — его холодный голос, произносящий мою фамилию, бьёт непрошенной досадой. Горькой и неприятной.        О тебе и обо мне. О происходящем. О том, что я схожу с ума от непонимания. — Ты прекрасно знаешь и…        — Ничего такого нет, чтобы говорить об этом, — перебивает меня в нетерпеливом раздражении, вызывая смутную боль своим тоном.        — Именно поэтому ты сейчас не смотришь мне в глаза?        Разворачивается. Взъерошенный весь какой-то, растрёпанный — словно наспех натянул на себя маску вечной скуки и холодной отстранённости, но та совершенно не подходит по размеру. Колючий и ершистый — не прикасайся, поранишься. В глаза глядит, но не видит меня будто — смотрит расфокусированно, словно пытается удержать на мне зрачки неимоверным усилием.        Застыл, и лицо его застыло. Стоит не двигаясь. Холодная, высеченная из белого мрамора статуя.        — Поговори со мной, — повторяю упрямо, позволяя шёпоту вновь прикрыть повреждённые связки.        — Я — Главнокомандующий Резервации, а ты заключённая, — говорит сухо, монотонно, и голос его мёртвый, лишённый эмоциональной окраски. — Это единственное, что связывает нас, и будь добра вести себя соответственно своему статусу. Я понимаю, тебе тяжело смириться со своим положением, но такова реальность — прими её…        — Ты принял?        — Что? — вскидывает бровь, искусно воспроизводя непонимание всем своим видом. — О чём ты? — хмыкает насмешливо. — Я вполне доволен своим положением, Грейнджер.        — Принял моё положение в твоей реальности?        Молчит. Смотрит сквозь меня, не видя.        Но там, в глубине этого густого дыма, что затянул его радужки непроглядной пеленой, мелькает что-то — как солнечный лучик на стеклянной поверхности в пасмурный день, что прорвался сквозь плотный занавес тяжёлых серых туч. Ранимое что-то. Уязвимое. Дрожаще-одинокое.        Малфой смаргивает, и серый дым скрывает то, что вырвалось невольно, прорвав контроль и разорвав наигранное безразличие.        — Очередная чушь в твоём исполнении, и я не собираюсь выслушивать этот бред — знай своё место, — прибивает каждым словом словно гвоздём, лишая возможности даже пошевелиться. — Ты никто, чтобы разговаривать со мной.        Я даже не успеваю ничего ответить, как громкий хлопок закрывающейся двери заставляет меня вздрогнуть, оставляя совершенно одинокой в этой холодной комнате.              ***        Первые дней пять я провожу в ненавязчивой тишине, впитывая каждой порой окружающее меня безмолвие. Наслаждаясь им. Раны постепенно затягиваются, а синяки сходят на нет — время лечит. Это правда. Залечивает физические раны, притупляя боль ран душевных, и если в первые дни после пробуждения меня колотило от всевозможного спектра разнообразных эмоций, то сейчас я более спокойна. Более собранна. Мой разум успешно прикрывает латами обрывки моих воспоминаний о пережитом, оставляя лишь смутные картинки. Большую часть времени суток я предоставлена самой себе. Запертая в четырёх стенах, я не чувствую себя одинокой — мне необходимо это одиночество.        Не одинока, но истощена… Это пустое состояние ума и души, которое я не могу выразить словами — ощущение растворения в вечном нервном срыве. Я часто задаюсь вопросом, какие именно составляющие меня всё ещё функционируют должным образом. Потеряла ли я часть себя или просто потерялась на время. С тех пор как я попала в плен — я словно замерла. Я как та улитка, уползла в свою раковину и не думаю даже возвращаться. Прячусь в какой-то идиотской надежде переждать опасность, наивно полагая, что та отступит со временем и мой маленький мир закружится в привычном для меня ритме. Горькое осознание укутывает меня не смирением — я никогда не смирюсь со своей участью — а полным принятием ситуации, в которой я оказалась. Я держусь за жизнь, в которую никогда не смогу вернуться…. А ведь я никогда не была улиткой. Происходящее — нечто большее, чем просто плен. Больше, чем слова, что кусают до крови, больше, чем раны, исцелённые в тот же день, как были нанесены. Всё намного больше… Меня пугает неизвестность. А я всегда боролась с ней: убивала знаниями и исследованиями, упрямо билась в закрытые двери, упиваясь собственным успехом, стоило приоткрыть хотя бы створку. Перебирая последние события моей жизни, обдумывая каждый эпизод и каждое происшествие, я прихожу к выводу, что несмотря на собственное замешательство и недоумение, боль и страх, презрение и отвращение — я не могу жить в ненависти. Это чувство требует постоянной подпитки — сил и затрат. Оно уничтожает личность, стирая границы понимания добра и зла в любых их проявлениях. Если я поддамся — оно растворит человека внутри меня, разъедая кислотой каждую чёрточку моего характера. Каждую составляющую меня. И однажды от Гермионы Грейнджер не останется ничего. Ненависть — это очень сильное чувство. А я не настолько сильна, чтобы отдаться ему полностью.        Я солгу себе, если скажу, что не думаю о нём. На самом деле всё, что происходит со мной, связано с Драко Малфоем. Меня разрывает от противоречий, я мечусь от одной эмоции к совершенно противоположной, и меня изнуряет эта вечная борьба внутри себя же.        Я провожу взаперти более двух недель, назначенных мне ранее. Еду мне приносит Ровена, оставляя поднос у двери, а в душ я хожу в строго определённое время. Ночью. В сопровождении Невилла, терпеливо ожидающего меня у двери Дезинфекции. Я больше никогда не смогу обнажиться перед другими заключёнными — не то чтобы меня это огорчает, просто отныне я всегда должна быть начеку. Я забрала из своего шкафчика сменную одежду и тонкую расчёску, нарвала тоненьких полосок ткани, чтобы связывать волосы, так как магловской резинки уже давно нет. Как, собственно, и моего бюстгальтера — Малфой разрезал его вместе с другой одеждой.        От Невилла я узнаю, что Кети Белл скоропалительно перешла во Третью Резервацию вскоре после инцидента между нами, а Мойра отныне возится в свинарнике и живёт в бараке неподалёку от благоухающего соответствующе скотного двора. Когда парень рассказывает мне об этом, пристально всматриваясь в моё лицо, — я опускаю голову, чувствуя, как горячая краска заливает всё моё тело.        Больше ничего не спрашиваю у Лонгботтома.        В какой-то момент я выуживаю из тайников Невилла медицинские справочники и начинаю изучать их от скуки. Я много сплю и много думаю.        А ещё я очень хочу поговорить с Малфоем — в первую очередь это необходимо для моего психологического равновесия. Иначе я просто сойду с ума от его действий.        По истечении двухнедельного срока моей изоляции я готова идентифицировать одну из множества эмоций, испытываемых мною в отношении этого невыносимого человека.        Я чувствую разочарование.        Разочарование в том, что Малфой так и не появляется в лазарете с тех самых пор, как я видела его в последний раз.        Анализируя его прошлые поступки, я ожидаю, что однажды он заявится в кабинет Невилла, излучая надменность и презрительное высокомерие, — весь такой заносчивый и властно-важный, усядется на шаткий стул, сморщившись от отвращения, и, пронзая меня острым самоуверенным взглядом, выпустит из своего гадкого рта парочку не менее гадких словечек.        Я жду.        А он так и не приходит.        И я не выдерживаю.              ***        — Невилл, ты передал Малфою, что я хочу встретиться с ним?        — Да, — парень сосредоточенно роется в большой коробке с медикаментами и даже не смотрит в мою сторону. — Он сказал «нет», — я вскакиваю с кровати, готовая разразиться негодованием, но Невилл поднимает голову и я просто сжимаю губы. — И да — я передал твои слова, что, если он откажется, — ты немедленно выйдешь из лазарета, несмотря на запрет.        Целитель выглядит сегодня нервным и немного отстранённым, словно его мысли витают где-то в другом месте, но я настолько увлечена собственными переживаниями, что просто упускаю этот момент.        — И что он ответил? — от нетерпения я притопываю правой ногой, даже не понимая этого.        — Малфой сказал, что ты проведёшь взаперти ещё одну неделю.        Раздражённо стискиваю зубы и, опомнившись, прекращаю уничтожать зубную эмаль, заставляя себя расслабиться. Конечно же, я не выйду из этого кабинета, пока мне не позволят, — в конце концов, я никогда не была идиоткой. Но отчего-то в этот момент я чувствую себя именно такой, понимая, что Малфой совершенно не повёлся на мой маленький шантаж и продление срока моей изоляции весьма красноречиво демонстрирует это.        — Это всё, что он сказал?        — Да, Гермиона. Только это.              ***        Всё же этот день настаёт. Я стою на улице, неподалёку от лазарета, и жадно поглощаю окружающий меня мир — пью глазами, впитываю кожей.        Я вдыхаю запах зимы, пришедшей на смену осени так внезапно, — незаметно для меня. Я всегда считала, что зимний воздух имеет свой неповторимый аромат — наполненный морозной свежестью, бодрящим холодом и предвкушением праздников. Он пахнет карамельными яблоками и обжаренным в сахаре миндалём. Наполнен детским смехом и тонко звенящими колокольчиками. Улыбками и приветствиями. Пожеланиями счастливого Рождества и поздравлениями с Новым годом.        Вот такой он для меня, зимний воздух.        Мелкие снежинки сыплются на стылую землю белоснежным конфетти, тут же, впрочем, тая, едва достигая размокшего грунта.        Зима в этой части Британии слишком мягкая.        Но после трёхнедельного заточения для меня этот момент — момент единения с природой — настолько значителен, что я позволяю себе забыться, раскидывая руки в сторону и подставляя лицо секущим кожу снежинкам. Ветер треплет мои волосы, а я тихонько посмеиваюсь, пытаясь сдуть постоянно лезущие в рот волоски.        Как же ничтожно мало нужно человеку для счастья, когда он потерял в своей жизни практически всё.        Где-то неподалёку слышится тихое ругательство, и я опускаю руки, да и сама спускаюсь из мира грёз в печальную реальность. Мимо проходит несколько заключённых, обсуждая что-то между собой и не обращая на меня никакого внимания.        Но это не должно обмануть меня — я обязана и дальше соблюдать осторожность: не ходить слишком быстро, двигаться более скованно, да и вообще мне следует быть весьма бдительной.        Несмотря на голодное урчание в животе, я направляюсь не в столовую, а в помещение администрации. Мне нужно к Малфою — не думал же он, что я так просто оставлю его в покое?        Я решительна, непоколебима и немножко зла. Совсем чуть-чуть.        Но когда я пытаюсь проникнуть в кабинет Малфоя — тот закрыт.        Этого заносчивого мерзавца нет на месте.        Постояв в растерянности у закрытой двери ещё какое-то время, решаю вернуться в архив — в конце концов никаких указаний по поводу моих обязанностей от мистера Главнокомандующего не поступало.        В течение дня я ещё несколько раз дёргаю ручку двери, но она так и не поддаётся.        В столовой весьма успешно игнорирую косые взгляды других заключённых, внимательно следя за своими движениями. Обедаю в одиночестве.        Я стала кем-то вроде прокажённой, наверное.        Не стану жаловаться — меня это устраивает.        Малфой не появляется в Резервации ни сегодня, ни завтра, ни через три дня.        И каждый час, проведённый в мыслях о нём и его отсутствии, выводит меня всё больше и больше, вышвыривая прочь продуманную ранее модель поведения и манеру разговора в целом с этим человеком.        У меня даже мелькает мысль, что Малфой намеренно избегает меня — ведь ещё никогда он не отсутствовал настолько долго.        Или ты ранее никогда так остро не ощущала его отсутствие, Гермиона.        Гоню от себя идиотские мысли и, даже не надеясь на успех, уже привычно толкаю дверь кабинета Драко Малфоя, и та с тихим щелчком поддаётся, открываясь.        И всё, что я испытываю при этом, — растерянность. Ни ранее так тщательно взращенную злость, ни уверенности, ни боевого настроя — исключительно растерянность, словно я и не готовилась дни напролёт к этому разговору и к этой встрече.        Почему-то первое, что приходит в голову, это то, что я не постучала, а нагло открыла дверь.        Отличное начало, Гермиона.        Когда до меня доходит, что я так и стою у открытых дверей, словно заколдованная, — делаю глубокий вдох и захожу аккуратно, закрывая за собой единственный доступный мне путь отступления в виде двери.        Мои глаза тут же находят его. Моментально. Словно внутри меня есть маленький радар и он настроен исключительно на Драко Малфоя. Он стоит у окна, слегка опустив голову и глядя на меня тяжёлым взглядом. Его руки спрятаны в карманы брюк, а закатанные рукава белоснежной рубашки обнажают предплечья. Узкие брюки облепили длинные ноги второй кожей, при этом не выходя за рамки классического кроя, и я, понимая, что слишком явно пялюсь на этого волшебника, резко возвращаю свой взгляд на его лицо.        Сглатываю вязкую слюну, искренне надеясь, что сделала это беззвучно.        Только сейчас ко мне приходит понимание, что наши встречи так часто сопровождаются таким вот молчанием — безмолвной битвой взглядами, бессловесными перепалками и тихим противостоянием.        И ещё чем-то…. Тем, чему я не могу дать оценку, тем, что движет нашими телами, руками и губами. Неуловимым. Непреодолимым.        Моя растерянность приобретает масштабы катастрофы, и всё, что я так тщательно готовилась сказать Малфою, — все те слова, аккуратные вопросы и уточнения, элементарно испаряются из моей головы, словно я и не репетировала этот разговор чёртовы недели напролёт.        И то, что этот парень ничего не говорит, а просто сверлит меня своими глазами, всем своим видом демонстрируя угрозу — совсем не помогает собрать сбежавшие мысли в кучу.        Облизываю ставшие вдруг сухими губы и выпаливаю первое, за что могу ухватиться.        — Зачем ты вынудил Кети выйти замуж, — я кривлюсь от формулировки и от того, как именно это звучит, — и отправил в Третью Резервацию?        Браво, Гермиона — это очень важный вопрос.        Я жмурюсь от собственной глупости и тыльная сторона моих ладоней ощущается неприятно влажной.        — То есть, я хотела сказать… — мой лепет коробит всю меня, и я мысленно закрываю лицо руками, сгорая от неловкости.        Дура — возьми себя в руки.        — Конечно, входи, Грейнджер, — насмешливый голос прекращает акт мысленного самобичевания и бессмысленного словесного потока, и я цепляюсь за этот голос, как за спасительный якорь, не сразу понимая, о чём Малфой говорит. — Я бы сказал, что очень рад тебя видеть, но знаешь, на сегодня мой лимит лживой вежливости уже исчерпан…        Это происходит внезапно. Словно по щелчку пальца или взмаха палочки — молниеносно.        Эта его искусная холодность — филигранно отточенная, режущая до крови, его снисходительный тон, щедро приправленный сарказмом и доброй долей неуважительности, жесты, выражение лица — вскрывают меня, словно нож консервную банку, выпуская наружу всё то, что я давно прятала в себе. Всё то, что касается исключительно этого волшебника.        Самовлюблённый. Кичливый. Скользкий. Мерзавец.        — Хватит! — кричу на него так, словно мы находимся не в закрытом пространстве, а в открытом поле, на расстоянии в милю. — Ты не можешь разговаривать так со мной, — сжимаю руки в кулаки, источая негодование каждой порой своего напряжённого тела. — Говорить все эти ужасные вещи, угрожать наказаниями, карцерами, изнасилованием, — он дёргается, как от пощёчины, но тут же, впрочем, берёт себя в руки, невыносимый подлец. — Но при этом оберегать от нападок охраны и заключённых, облегчать моё пребывание здесь и рисковать собственным положением, притаскивая целителя, чтобы залечить мои раны…        Малфой так внезапно оказывается перед моими глазами, что я захлёбываюсь словами, забывая, что именно хотела сказать. Он обхватывает мои предплечья и швыряет к стене, пригвоздив своим телом, подавляя высоким ростом. Нависая. От удара по спине разливается секундная боль, и я глухо ударяюсь затылком о стену, но стоит мне поднять взгляд на этого человека и найти его глаза, как непродолжительная вспышка боли становится неважной.        Его дыхание. Ускоренное, рваное. Загнанное, словно он бежал ко мне, преодолевая десятки миль, а не всего лишь несколько шагов. Он дышит через рот, и тёплый воздух щекочет мои волосы, оседая на кончиках ресниц.        И эта близость… Отсутствие расстояния между нашими телами. Глазами и кожей. Его выдох поглощается моим вдохом, становится продолжением его самого во мне, господи.        Боже. Мерлин.        Он никогда ещё не был так близко, а я никогда до этого не ощущала тяжесть его тела на себе…        Я дышу им, и моя грудь, приподнимаясь, прижимается к его груди, вжимаясь в торс, и во рту пересыхает, и в горле першит. И сердце рвётся в груди…        Куда ты вырываешься, сердце? К кому?        Малфой же со щелчком сцепляет зубы, и бегающие желваки на его скулах отвлекают меня от этих мыслей и этих ощущений.        — Это я нанёс тебе их — раны, — я сдёргиваю наваждение, пытаясь сконцентрироваться на его словах. — Что с тобой не так? — его голос настолько низок, что слова выходят рваными. — Разве ты не должна ненавидеть меня за это? — он вглядывается в мои глаза, и его зрачки лихорадочно двигаются, пытаясь разглядеть во мне то, о чём он говорит. — По-настоящему ненавидеть.        Он так крепко держит меня, что я не могу даже пошевелить руками — настолько тесно он прижимается ко мне. Настолько плотно.        — Ты бы хотел этого, не так ли? — мой голос становится тише от его близости и от того, как он сам влияет на меня. — Моей ненависти, — пристально вглядываюсь в его глаза, не позволяя отвести взгляд. — Но ты меня совершенно не знаешь, Малфой, — последнее я уже шепчу еле слышно.        По непонятной мне причине глаза наполняются слезами и жжением, но я не позволяю себе отвести взгляд от Малфоя. Я так хочу пробить эту стену его отчуждённости, содрать все его маски — одну за другой. Выбросить и растоптать. Топтать до хруста, до мелкой крошки. До состояния пыли.        Чтобы увидеть его настоящего. Прикоснуться к его искренности, неподдельной открытости, и если не руками, то хотя бы взглядом.        Прикоснуться.        Я хочу.        Я так сильно хочу.        Я не знаю, что он видит в моих глазах в этот момент, какие откровения читает, не скрытые мною сейчас, какую правду видит — я не знаю. Малфой прищуривается в неверии и резко выдыхает, словно воздух в его лёгких стал не спасением, а отравой, и он давится этим ядом, пытаясь избавиться, но все попытки тщетны.        Руки на моих предплечьях сжимаются крепче, вдавливаясь в мою кожу, словно пытаясь добраться до костей и сжать их тоже — вцепиться намертво. Чтобы не оторвать, а если попытаться — то отодрать вместе с мясом, боже.        — Ты кое-что забыла, грязнокровка, — он опускает лицо ниже, и я цепляюсь взглядом за кончики его светлых изогнутых ресниц. — Позволь напомнить тебе, — он даже не моргает, вглядываясь в меня так, словно хочет впечатать каждое произнесённое им слово. — Я принёс боль в твою жизнь. Всё, что произошло с тобой, связано исключительно со мной. Когда умерла твоя мать — я был там, — тон голоса Малфоя понижается, а пальцы на моих предплечьях сжимаются неснимаемыми оковами. — Когда Волдеморт копался в твоей голове, — я смотрел на это. Я тот, кто нашёл тебя и притащил обратно в магический мир. Тот, кто издевался над тобой с тех самых пор, как ты, одиннадцатилетняя, стояла в книжной лавке с бардаком на голове, — я дышу быстрее, а Малфой же ускоряет свою речь, словно ему необходимо вывалить всю эту информацию прямо сейчас, а время ограничено. — Я — один из тех, кто уничтожил Орден, и я часть той тьмы, что размолола Поттера и Уизли, не оставив даже праха.        Он умолкает, разглядывая меня с больным интересом, несомненно ожидая всплеска эмоций, и я понимаю — Малфой делает это намеренно. Намеренно извергает из себя все эти ужасные слова, используя их как оружие.        Целясь в меня и производя выстрел каждым словом.        Пытаясь ранить так сильно, чтобы я никогда больше не посмела подойти к нему.        Но, Малфой, я пережила столько боли, столько страданий вынесла, что обросла бронёй — защитой от вербальных нападок, какими бы острыми и смертельными они ни были.        Даже в твоём исполнении.        И он видит это. Видит мою непробиваемость и на какое-то едва уловимое мгновение теряет над собой контроль, и я вижу в его глазах мелькнувшее…              … отчаяние?        Ему настолько плохо? Настолько?        — Я бил тебя, — как последний аргумент, как крик умирающего на смертном одре сорванным голосом, ведь никого вокруг нет, а угасающая душа требует исповеди. — Уничтожил твою жизнь, — просящие ноты никогда не звучали в голосе Малфоя. Никогда до этого. — Ты должна меня ненавидеть, — мне хочется взвыть от его слов, его глаз и его интонаций. — Я…        — Я! — подаюсь тазом вперёд, впечатываясь в его твёрдое бедро в попытке вырваться, но это всё равно что пытаться пробить стену руками. — Я, я, я! — кричу ему в лицо, потому что по-другому никак не могу выразить то, что чувствую сейчас. — Остановись, — мне не хватает воздуха, но я упрямо продолжаю кричать, игнорируя круги перед глазами. — Мне прекрасно известно, что ты собой представляешь — ты, самовлюблённый эгоистичный придурок, — он даже не реагирует на мои оскорбления, и я испытываю необъяснимое желание рассмеяться оттого, что наедине он принимает каждое уничижительное слово, сказанное мной в его сторону. — Ты привык возносить себя на вершину славы, не прилагая никаких усилий для достижения успеха, — собирая дань, по праву рождения, — издаю рваный смешок, глядя на его застывший взгляд. — Но вот же незадача, Малфой — ты так же примеряешь на себя ужасные поступки других, не имея к ним тоже особого отношения, — приподнимаюсь на носочки, практически касаясь кончиком носа его подбородка. — Ты можешь повторять слово «грязнокровка» миллион раз, но это не изменит того, что ты делаешь. Поступки говорят громче любых слов, — напоминаю ему наш прошлый разговор, который по ощущениям произошёл как будто в прошлой жизни. — Помнишь?        Его губы растягиваются в остро-насмешливой улыбке, что по сути напоминает оскал, а глаза прищуриваются, и я практически слышу клацающие защёлки.        Мистер Малфой натянул на себя очередную маску.        — Конечно, — тянет гласные, слегка склоняя голову набок. — Я вспоминал об этом, когда полосовал твою спину у всех на виду.        Не позволю — не позволю так легко, Малфой.        — Именно, — шепчу, смягчая его голос своим голосом, не идя на поводу его резкости. — У всех на виду, — утвердительно киваю, но тут же продолжаю шептать едва слышно. — Если бы мы были одни, ты бы поступил так же? Молчит. Только челюсть ходуном ходит под бледной кожей, и пальцы то сжимаются, то разжимаются, цепляясь за мои руки. — Я знаю, что нет… — … Ты ничего не знаешь… Когда его зрачки прочерчивают линию по моей щеке, — только тогда я понимаю, что по ней катится одинокая слеза. Надо же, я не заметила, что плачу. Надо же, гроза клубится в его глазах, но почему-то дождь срывается именно с моих ресниц. — Ты хоть изредка говоришь правду? — тихо спрашиваю, не в силах оторваться от созерцания шторма, что живёт в его глазах. — Себя ты тоже обманываешь? Наверное, его задевает этот вопрос — больше чем остальные, заданные мной. Потому что глаза темнеют от гнева, и я чувствую, как меня вдавливает в твёрдую стену ещё сильнее. — Не подходи ко мне, — рокочет громом. — Не говори со мной, — метает молнии глазами. — Не смотри на меня, Грейнджер, — хлёстким ветром бьёт по коже, выдыхая грозовую бурю. — Ты — никто, поняла? Пустое место. Но гроз я не боялась никогда. Никогда. — Поэтому ты вцепился в меня сейчас так сильно? — я хочу подняться ещё выше, но я и так стою на носочках, и выше мне никак не подтянуться. — Из-за этого ты так напряжён? — дышу поверхностно и часто. — Потому что я пустое место, видимо.        Ещё немного, и его челюсть сломается от силы сдавливания, а зубы наверняка сотрутся в труху.        — Лжец! — Лжец? Тешишь себя иллюзиями, что хорошо меня знаешь? Если совру — разве поймёшь? Поймёшь, что говорю неправду?        Его глаза бешеные. Они неуловимо быстро бегают по моему лицу, не задерживаясь на одном месте и в то же время осматривая каждый малейший участок кожи. Жадные глаза. Голодные. Словно он так долго сдерживал себя, а теперь, лишённый сил и истощённый самоистязанием, не способный больше удерживать контроль, — выпустил наружу то, что разъедало его внутренности. — Причину, — упрямо твержу я, сверля его глазами. — Назови причину твоих поступков. — Ты…        — …. Кто? — вскрикиваю, пытаясь пошевелиться, чтобы ударить его, наверное. — Ну же, Малфой, кто я?        — Ты моя! Моя… — хрипит в лицо и тут же втягивает воздух через нос, а я же замираю под натиском его тела и его слов, оглушённая, — заключённая, — выдыхает рвано.        Его бедро тесно прижимается к моим ногам, а торс впечатан настолько сильно, что каждый вдох становится всё тяжелее.        — Прекрасно, мой статус в этой тюрьме мы выяснили — отличное начало, не считаешь? — насмехаюсь я, очевидно, от истерики. — Можем продолжить.        Дёргаюсь, погребённая его телом, лишённая возможности перехватить его руки, ударить его или вцепиться в его волосы. Меня трясёт от переизбытка его упрямства и непробиваемости, твердолобости и этих чёртовых, исконно слизеринских черт характера.        И он срывается. Я вижу этот срыв на кончиках подрагивающих ресниц и в секундном спазме боли, перекосившем черты его лица — всего лишь на мгновение. Но этого достаточно.        Он встряхивает меня, словно пытаясь вставить на место поехавшие мозги или выбить их остаток из меня, — я уже мало что соображаю.        — Что ты хочешь услышать от меня? Что несмотря на то, кем ты являешься, я хочу содрать с тебя эти тряпки, опрокинуть на стол и отыметь так, чтобы ты кричала, но в этот раз не от боли? — он опускает своё лицо ниже, выдыхая слова прямиком на мою кожу. — Ты это хочешь услышать: что я хочу трахнуть тебя? — рычит, исторгая намеренно грубые слова, но меня совершенно не трогает его колючий тон сейчас.        — А ты хочешь? Непроизвольно. Вырывается непроизвольно из меня этот вопрос. И тут же замирает сердце и дыхание останавливается, потому что… Не об этом же речь. Не о сексе. Не о грубости. Не о взаимных оскорблениях. Даже не о том, кто я и кто он. Не об этом же речь. Совсем не об этом. Я замираю в ожидании ответа. А он молчит. Лишь глаза кричат. Так громко безмолвно кричат. И в этот момент, в это краткое мгновение между вдохами, ко мне нисходит озарение, понимание, истина: Малфой может говорить что угодно, с его губ могут срываться грубые и уничижительные речи, оставляющие синяки на коже, как если бы слова могли бить. Я ошибалась — сильно ошибалась. Его глаза — эти серые, затянутые жидким дымом кварцевые глаза — глубокие, с темнеющими каёмками вокруг радужки — не лгут. Никогда. Вот только не каждый может находиться настолько близко к этому человеку, чтобы разглядеть правду в них. Увидеть то, что таится там, глубоко погребённое под ворохом пустых слов и отвлекающих речей. Отвлекающих от его истинных чувств и эмоций. Он опускает голову, пряча от меня эти глаза и всю ту правду, таящуюся в них, и зарывается лицом в мои волосы. Его руки оставят на мне синяки — я знаю это. Я так остро ощущаю твёрдость его тела, безмолвно открывая рот и тут же смыкая губы обратно, вперившись затуманенным взглядом куда-то за его спину — не видя ничего и не слыша ничего, кроме… Глубокого вдоха где-то там, потерянного в моих волосах, заблудившегося в кудрявых прядях, и земля уходит из-под моих ног и плывёт перед глазами всё, теряя чёткость. Потому что… … он вдыхает запах моих волос. Глубоко и медленно вбирает в себя воздух, вжимаясь лицом и… И руки, эти крепкие, сильные руки с длинными аристократическими пальцами, вцепившиеся в меня мёртвой хваткой — дрожат. Моё сердце глохнет, останавливаясь на короткое, остро-болезненное мгновение. Он весь дрожит. Его сильное, твёрдое тело исходит тремором — под всей этой одеждой, под слоями наигранной самоуверенности и кичливости Драко Малфой рябит дрожью. Я чувствую эти колебания тела, передающиеся мне самой, и я тоже — тоже начинаю дрожать. Хочу поднять свою руку и обхватить его затылок, прижимая ещё ближе — направить голову в изгиб своей шеи, чтобы почувствовать его горячее дыхание, и внутри меня словно кто-то перебирает гитарные струны, и в груди становится щекотно. Но он не позволяет мне пошевельнуться даже — блокирует малейшее движение своей сильной хваткой, что чувствуется словно сталь. — Малфой, — выдыхаю вымученно и рвано. Потерянно. Разбито. С мольбой. И он отпускает меня. Резко и внезапно. Неожиданно-нежелательно. Отходит назад, и мне вдруг становится холодно. Одиноко и тоскливо. Безнадёжно пусто. Я дёргаюсь к нему навстречу, в попытке вернуть его руки, его тепло и вес его тела, но, когда осознаю свои порывы, — тут же останавливаюсь, впечатываясь обратно в стену. — Малфой, — повторяю тихо, сама не зная, почему делаю это. Почему зову его и не могу оторвать от него своих глаз, отрезвить свои мысли и призвать всю свою уверенность. Что-то меняется в его взгляде: мельтешит уязвимостью, ранее мне неведомой. Зарождается дрожью, переливаясь в тело, и он в который раз вздрагивает от моего голоса. От звука своей фамилии, произнесённой мной. Господи, Малфой. Неужели ты?.. … А я? Нет. Это нереально. Невозможно. Невозможное требует больше времени, Гермиона. Всего лишь немного больше времени… И сердце, глупое, не слышащее голоса разума сердце, трепещет в груди — бьётся, раздирая грудную клетку. Пульсирует раной рваной, болезненно сжимаясь, и, боже, почему же эта боль чувствуется так сладко? Так тягуче и протяжно? Натянутой струной нервной: вот-вот порвётся, вот-вот полоснёт в ускорении и захлестнёт мгновенным маленьким взрывом — внутри моей Вселенной, разрушая установленный порядок, переворачивая всё, скручивая внутренности в попытке причинить ещё больше разрушений, посеять больше хаоса, смятения и волнующего потрясения только ради одного. Ради того, что непостижимо. Непонятно. Невозможно. Ради того, лишь бы эта сладкая, тягуче-протяжная натянутая струной боль не прекращалась. Боже… Разве бывает такая боль? Я многого не знала. Сколько всего я не знала. И воздух между нами не трещит искрами, как ранее, не дребезжит в предстоящем надрыве — том, что на грани, на пределе, нет. Он тягуч, как патока, но отдающий горечью, как мёд, но уже засахаренный, сбившийся в комочки — всё так же вкусен, но потерявший свой первозданный вид. Сладкая горечь. Сладкая боль. Смотрит, делая шаг назад. Не сводя этих своих глаз, отдаляясь. Скрывая в жидком дыме правду расстоянием. Вскинуть бы руку да ухватиться за истину, не позволяя ей раствориться в глубине этих невообразимых глаз. И кричит во мне что-то, вопит, сопротивляясь его отдалению, но я знаю, что не могу лишить себя опоры в виде стены за спиной и пойти за ним. Потому что рухну, потому что ноги не держат. А он же, прячась от меня, — будь я проклята, но он прячется — отходит к окну и отворачивается спиной. Чтобы не видеть. Не смотреть. Не позволить мне увидеть правду. — Ты ничего не получишь от меня, — глухо произносит, и голос этот лишён такой привычной мне самоуверенности. Надменности и высокомерия. — Никакой выгоды.        И разбивается во мне что-то, дребезжит осколками острыми, впивается краями в сердце, вынуждая кровоточить. Вонзаясь с каждым ударом всё глубже. Болезненней. Я не могу выносить этот его голос, не могу слышать пустоту и безжизненность.        Надломленность. Драко Малфой не может звучать так.        Никогда.        — Это то, чего ты боишься? — произношу тихо, словно разговариваю с раненым животным, пытаясь успокоить. — Что я могу потребовать что-то? Мне ничего не нужно от тебя.        Мне ничего не нужно, Драко Малфой.        Правда же? — Прекрасно, потому что мне нечего тебе дать.        Напряжён. Закрыт.        И словно одинок в своём заточении.        Я испытываю желание подойти к нему и успокоить. Не словами, нет — прикосновением. Взглядом, скользящим по его лицу. Тихо и безмолвно — боясь спугнуть, но будучи при этом твёрдой в своих намерениях. Откуда во мне взялось это желание? Откуда во мне столько всего… нерастраченного? Щемит в груди, разливается теплотой в руках, концентрируясь на кончиках пальцев, потрескивая необходимой нуждой поделиться — нет, подарить за просто так своё прикосновение. Отдать от всего сердца, не оставив себе ничего, — только ему, потому что ему нужнее. Ему необходимо именно сейчас. А мне и так сойдёт — я найду ещё, ведь во мне столько всего нерастраченного. Пригладить бы колючки, не боясь уколоться, а если и случится пораниться — так не беда, ведь то, что он позволит прикоснуться, стоит десятки порезов. Где я хранила всё это? Куда прятала и почему именно сейчас и именно к этому человеку? — Уходи, Грейнджер, — едва слышно, едва вслух. — Пожалуйста, уйди. Пожалуйста. Пожалуйста. Это его «пожалуйста». Выдранное из горла. Вымученное и выстраданное. Обескровленное. И я понимаю, что не могу. Я. Не. Могу. Уйти. Но я должна. Должна уйти сейчас, потому что так много всего навалилось на меня. Я так много чувствую — я переполнена, и мне нужно время, чтобы осознать. Принять. И понять. Понять, что делать дальше и как мне быть. Как быть с ним. Как быть со своим сердцем. А он? Что он? Что его сердце? Я не знаю ответов на эти вопросы — я оглушена собственными переживаниями, и мне нужно… … нужно не смотреть на него, не быть так близко к нему, потому что это слишком. Слишком много его во мне — а я и не знаю, как давно, и… Я ничего не знаю, как оказалось. Многозначительное, громыхающее «ничего». Он так и стоит спиной ко мне — не шевелится и будто бы не дышит даже. И я — я тоже не дышу. Застыла вся, оглушённая. Потерянная, дезориентированная.        «… Пожалуйста, уйди…»        И я ухожу. Тихо и беззвучно. Прикрывая за собой дверь и бездумно направляясь в архив, потому что только там я могу побыть наедине сама с собой.        Когда я забиваюсь в самый дальний угол, скрытая от посторонних глаз рядом стеллажей, — прикрываю ладонью рот и невидящим взглядом упираюсь в сложенные пергаментные стопки.        И лишь когда мокрые разводы полностью покрывают мои пальцы — я понимаю всю тяжесть своего положения.        Мне нужно сбежать отсюда. Неважно, каким способом.        Иначе я рискую потерять не только свою свободу, но и нечто куда более важное.        Я рискую потерять своё сердце.