Когда взойдёт кровавая луна

Я сплю на боку. Каждую ночь скатываю куртку в огромный валик и подкладываю себе под поясницу. У женщин, живущих со мной в бараке, это не вызывает подозрения по вполне понятным причинам. Вот только истина кроется совсем в другом: я боюсь, что во сне могу перевернуться на спину и однажды кто-то заметит это. А я не должна спокойно лежать на спине. Не так быстро. Теперь я не принимаю душ вместе с другими и не переодеваюсь на виду у заключённых. Судя по тому, как отводят от меня глаза, стоит мне появиться в Дезинфекции, — никто особо и не горит желанием лицезреть мою якобы истерзанную спину. Боже, я бы и сама не хотела смотреть на этот ужас. Со мной никто не разговаривает, но я не испытываю дискомфорта по этому поводу — мой круг общения в магловском мире замыкался исключительно на маме, а с другими людьми я не могла позволить быть собой, поэтому с годами некая открытость моего характера просто испарилась за ненадобностью. Мне достаточно тех пары часов, проведённых с Невиллом в теплицах, чтобы пополнить свой голод, вызванный отсутствием взаимодействий до следующей нашей встречи. Я очень переживаю, чтобы не раскрыть свой секрет, и от этого становлюсь нервной и дёрганой. Я думаю о нём. И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что в последнее время думаю о нём слишком часто. Нет, не так. Я думаю о нём постоянно. Мне двадцать семь лет — по всем законам я взрослая, самодостаточная, в полном расцвете сил женщина, но при этом настолько незрелая в вопросах отношений с противоположным полом, что даже себе кажусь не достигшим спелости персиком. С одной стороны я испытываю лёгкий стыд по этому поводу, так как никогда не могла принять сам факт неизвестности, тут же пытаясь ликвидировать малейший намёк на невежество лихорадочным поиском подходящей литературы и изучением на грани помешательства того или иного вопроса. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько чёрствым человеком казалась окружающим меня людям — эдакий синий чулок, поглощающий сухую науку: аргументы, доводы, обоснованные утверждения. Я старалась знать всё — быть самой умной студенткой, той, на кого равняются другие ученики и кем гордятся преподаватели, но… Надо мной смеялись. Смеялись те, у кого уровень интеллекта замер на первой стадии развития, и даже то, что я могла в мгновение ока заткнуть любой из смеющихся ртов, никак не умаляло того факта, что за моей спиной потешались. Потому что я была умной девочкой — да. Но вот только я не понимала, насколько при этом ограниченной была. Я видела, знала, воспринимала, но не чувствовала, не ощущала — не видела невидимое, не осязала неосязаемое. Только прагматичная сухость. Приземлённая прозаичность. Глупая умная Грейнджер. Осознание придёт позже. С возрастом. С болезненным опытом. Или отсутствием такового. И всё же при всём самобичевании я чувствую в себе некую браваду, призванную защитить меня от нападок собственного разума. Мой первый поцелуй случился в семнадцать лет — довольно поздно, учитывая то, что мои однокурсницы в это время уже познали все тонкости интимных отношений. Виктор… При воспоминании о парне, укравшем мой первый поцелуй, я слегка улыбаюсь, чувствуя прилив смущения и некой ностальгии одновременно. Что с ним стало? Где он сейчас? Как сложилась его жизнь? Позволяю себе минутку воспоминаний, но когда глаза застилает подозрительно прозрачной пеленой — гоню их прочь, мысленно пускаясь в путешествие по собственной памяти. Свою девственность я подарила Рону — в ночь перед свадьбой Флёр и Билла. В последнюю ночь его жизни. Короткой, как оказалось. Всё же слёзы прорывают мою защиту и скатываются на подушку, увлажняя висок и ткань под щекой. Он был моим первым. Я была его первой. Неуклюжесть, зажатость и смущение. По прошествии стольких лет я всё ещё отлично помню неловкость, испытанную мной в тот момент, когда я почувствовала прикосновение мужской эрекции к своей обнажённой промежности. Рон был слишком неопытен, а я недостаточно возбуждена, чтобы не испытать всю гамму боли и дискомфорта от слишком резкого проникновения, и о каком удовольствии может идти речь, когда всё, о чём ты способна думать в этот момент, — когда это уже закончится? Выключенный свет, сброшенная второпях одежда, пара поцелуев, тяжесть тела и давящая боль между ног. Вот и весь мой сексуальный опыт. На следующий день Рона не стало. А я так и не смогла с тех пор подпустить к себе кого-то настолько близко, чтобы обнажиться перед ним. Не только телом, но и душой. А если я не могу доверить человеку свою боль и радость, мысли и размышления — разве могу я доверить ему своё тело? Возможно, для других девушек это не является проблемой, но события моей жизни, окружающий мир и воспитание сделали меня именно такой. Иногда я думала, что фригидна. Доводила себя навязчивыми мыслями о собственной неполноценности до такого состояния, что в итоге ревела в ванной, прикусив руку, чтобы мама не услышала мои всхлипы. А потом снова включала самозащиту и успокаивала себя воспоминаниями о всех событиях, так или иначе имеющих влияние на моё либидо. И я достаточна умна, чтобы принять — это психологическое. Травма, нанесённая смертью родного мне человека, усугублённая постоянным ощущением вины и навязчивыми мыслями, что если вдруг когда-нибудь с другим — то это будет значить, что я предала память о Роне. Изменила ему. Забыла…. Я понимала всю неправильность, но ничего не могла с собой поделать. Пока не решила отпустить и не думать об этом. Первые несколько лет я вообще думала лишь о том, как выжить и как не допустить, чтобы с мамой что-то случилось. Она была единственным дорогим мне человеком, оставшимся в живых. Со временем мой страх немного просел под грузом не менее тяжёлых раздумий о способах заработать лишнюю копейку, оплате питания и крова над головой. О каких вообще отношениях может идти речь? Я была максимально закрытым человеком, сконцентрированным лишь на одной мысли: выжить. Боже, за всю мою жизнь я целовалась с Виктором, Роном и, как ни странно об этом думать, Девидом. Горько усмехаюсь своим размышлениям: надо же, я включила в этот список Девида, который без разрешения лишь едва прикоснулся ко мне губами. Сердце ускоряет свой стук, отбивая бешеный ритм собственного танца, качая кровь быстрее, тем самым обдавая жаром мои щёки. Ещё меня целовал он. Тоже без разрешения, тоже едва касаясь, но… При воспоминании о его прикосновениях во рту пересыхает, а в животе щекочет тянуще. Почему-то глаза жжёт, и я несколько раз смаргиваю это ощущение. Малфой. Драко Малфой. Его имя, как и он сам, — острое, хлёсткое, лишённое мягкого звучания. Вынуждающее напрячь связки и язык. Рваные слоги, составляющие в итоге того, кем он является на самом деле. Резкий. Трудный. Сплошь покрыт защитным панцирем из сверкающих чешуек — ослепительно ярких, выжигающих глаза до пустых глазниц, исходящих кровью. До боли. До края. В нём горит огонь, но огонь не согревающий, а призванный сжечь дотла. До пепла. До пустоты, развеянной ветрами. И эта его не вписывающаяся в общие стандарты красоты внешность… Та самая, привлекающая взгляд, — призванная завлечь и уничтожить. Ради прихоти лишь. Развлечения. Ради краткого момента удовольствия, что через миг превратится в ничто, и он, переступив некогда интересующую личность, устремится дальше в поисках своей последующей жертвы. А ты так и останешься лежать бесформенной кучей, гниющей на земле, медленно умирая от холода, что непременно он оставит после себя. Всего лишь холод. Всего лишь одиночество. Всего лишь… И он именно такой. Потому что он Драко Малфой. Но я так хочу сорвать хотя бы одну — маленькую чешуйку и убедиться: есть ли там, под толстой защитой, то, что призван защищать этот неприступный щит? Есть ли там мягкость и щемящая нежность? Есть ли боль и сострадание? Есть ли там то, к чему я могла бы прикоснуться? По-настоящему. Сжимаю губы, чувствуя на них солёную влагу, уже не удивляясь шёпоту сердца, что выливается в ощутимый стук в груди, чтобы я услышала наверняка. Прочувствовала каждый маленький удар. Я бы не обидела его. Если бы он позволил — я бы не смогла причинить ему боль. А разум вопит совершенно другое. Горит красной пеленой огненных букв, выжигая сознание. В предупреждении. Ты должна уберечь себя от него — потому что потеряешь всю себя, отдавая ему без остатка. А ты отдашь — потому что меньшим он довольствоваться не привык. И память… Память щедро сыплет картинками вчерашнего дня: как он дрожит, прижимаясь ко мне всем своим телом, как срывается его голос в просьбе уйти — оставить одного. Он… … чувствует ко мне что-то. Прикусываю нижнюю губу и пальцами впиваюсь в одеяло, прокручивая раз за разом это воспоминание, нос щекочет его запах, который в реальности я не должна ощущать, но эта память… Его лицо, теряющееся в моих волосах, ощущение тёплого дыхания, пробирающегося сквозь мои кудри и обдающее жаром кожу головы так, словно Малфой дышал лишь ради одного — чтобы согреть меня, боже… Этот холодный, чёрствый человек, облачённый в непробиваемую мантию бездушия и невозмутимого безразличия, едва не сломался вчера и — мою грудь стискивает с такой силой, что становится тяжело дышать — причиной его надлома стала я. Мне не хватает опыта и достаточной женской мудрости, чтобы разглядеть и разгадать его чувства, тем более когда он намеренно закрывается от меня, — от всего мира — но даже при этом моя неискушённая натура видит в Малфое то, чему я не в силах подобрать названия. И я зависаю, застреваю, стопорюсь между криками собственного сознания. Раздираемая противоречиями, глохнущая от стука сердца и от крика мыслей. Я растеряна. И потеряна. Я чувствую себя очень мелкой. Непонимающей. У меня столько храбрости, огня, энергии для многих вещей, но я так ранена — так ранена из-за отношения Драко Малфоя к моей персоне. На протяжении долгих лет я не испытывала влечения к мужчине. До этих пор. Я утратила возможность чувствовать себя женщиной, когда потеряла Рона, и обрела эту чувствительность именно в тот момент, когда судьба швырнула меня в руки Драко Малфоя. «Грейнджер, ты же знаешь: всё в этом мире циклично…» Вкрадчивый голос греховным шёпотом шелестит в моей голове, и, боже, в этот момент я в полной мере ощущаю ту самую, возвратившуюся ко мне чувственность. Щёки обдаёт жаром, стоит мне оживить воспоминание о том, как я бесстыдно осматривала Малфоя, нагло изучая его внушительную фигуру от начищенных до блеска ботинок до возмутительно идеальной причёски. Мне должно быть стыдно за то, насколько много я уделила внимания его паху, учитывая, что Малфой при этом вполне беспрепятственно следил за каждым движением моих глаз. Мне должно быть стыдно. Должно быть стыдно. Должно… Проклятие. Я глушу низкий стон собственного поражения, зарываясь лицом в подушку, умышленно игнорируя холодную и влажную наволочку. *** Зимняя погода в Северной Ирландии мало чем отличается от осенней, разве что более холодными ветрами и наличием мокрого снега, что тут же превращается в талую воду, стоит ему достигнуть земли, превращая ту в скользкую жижу. Дни всё так же серы, а ночи холодны. В центре барака потрескивает огонь, скованный кладкой красного кирпича, но тем не менее дарящий тепло и подобие некого уюта. Возле печки возвышается охапка сухих дров, и я едва ли не впервые задумываюсь о том, кто же следит за поддержанием огня. Когда окидываю взглядом помещение барака и останавливаюсь на замеченной мной ещё в самом начале высокой метле, предназначенной явно не для полётов — меня топит смущение и стыд за собственную безответственность. Очевидно же, что живущие в бараке женщины и убирают, и следят за огнём сами — это же не Хогвартс, и магии, поддерживающей порядок, здесь нет и не было никогда. — Бестолковая дура ты, Грейнджер, — злобно шепчу себе под нос, выбираясь из-под тёплого одеяла, и как можно быстрее, учитывая моё положение, натягиваю на себя одежду. Уверенным шагом направляюсь к стопке мётел, притаившихся неподалёку от входа в барак, стараясь не крутить головой в ответ на испытующие взгляды, сопровождающие меня со всех направлений. Некоторые женщины уже давно на ногах и, ютясь на одной из кроватей, тихо переговариваются между собой в ожидании времени подъёма, а другие же только поднимаются с постелей, заправляя подушки и разглаживая одеяла. Я трачу несколько секунд, мучаясь выбором, но спустя мгновение хватаю одну из мётел и направляюсь в самый конец помещения.        — Разве сегодня не очередь Пруденс подметать? — слышу чей-то сдавленный шёпот, но упрямо продолжаю идти, крепче стискивая деревянную рукоять.        — Я завтра подмету, — отвечает женский голос, не трудясь облачить тон в шёпот, и я понимаю, что это и есть та самая Пруденс. — Пусть сегодня Грейнджер займётся уборкой, а я подкину дров — немного прохладновато этим утром, девочки, — у меня прям нос отваливается.        Всё внимание переключается на Пруденс и нестройный гул женских голосов, обсуждающих погоду, явно говорит, что липкий интерес к моей персоне сошёл на нет.        Начинаю аккуратно подметать пол, стараясь делать это как можно внимательней, и пытаюсь взять под контроль свой подрагивающий подбородок. В носу щиплет, в голове пусто, а пальцы то и дело судорожно впиваются в дерево.        Но я чувствую себя спокойно.        Я не чувствую опасности и не ощущаю презрения.        Спасибо тебе, Пруденс…        ***        Сегодня один из тех дней, когда мне позволено пропасть в теплице Невилла, и для меня это сродни празднику, так как я предвкушаю необременительную беседу обо всём и ни о чём с человеком, общество которого мне комфортно.        Управившись с завтраком, что представляет собой неизменный набор блюд, стараюсь как можно быстрее покинуть помещение столовой и выхожу на улицу.        Тяжёлые тучи с чернеющими краями затянули грозной плотностью небосвод и, гонимые северным ветром, несутся вдаль, словно ведьмы на лохматых мётлах. Очень низко. Очень стремительно.        Желудок скручивает внезапным спазмом боли, и я, закрыв глаза, прислушиваюсь к собственному организму.        Как же мне хочется съесть тёплую, свежеиспечённую булочку — с яблоком, присыпанную корицей. Я прямо-таки вижу перед глазами золотистую корочку, поблёскивающую аппетитным глянцем, и это ощущение, когда зубы вонзаются в тонкую хрустящую поверхность, прорываясь к благоухающей мякоти, чтобы в итоге добраться до сладкой начинки….        Рот наполняется слюной, а память услужливо подкидывает картинки всевозможных кондитерских изделий, так привычных обычному обывателю, но запретны таким, как я.        Как же мне хочется…        Как только я натурально начинаю чувствовать запах сдобы, — распахиваю глаза и тут же замираю, не успевая переключиться и продолжить шагать в сторону теплиц.        Джейсон.        Он стоит в паре метров от меня, небрежно облокотившись о почерневший ствол чахлого дерева, и даже не скрывает своего пристального взгляда, направленного в мою сторону.        Как давно он наблюдает за мной?        Нервно оглядываюсь по сторонам, чисто рефлекторно ища поддержки в случае чего, но как только краем глаза улавливаю движение, — резко перевожу взгляд на вальяжно приближающегося охранника. Он двигается медленно, без резких движений, словно боится спугнуть, а глаза охранника пристально следят за малейшим изменением, мелькнувшим на моём лице.        Я не боюсь этого мужчину — презрение напрочь перекрывает чувство страха, но и слишком беспечной в его присутствии я быть не могу.        Шуршание гравия под его ногами становится слышнее, а сам он всё ближе — ну а я вытягиваюсь стрункой, пытаясь казаться выше и уверенней, чем есть на самом деле. Мне бы уйти, да вот только гордость не позволяет показать свои слабости и некие смутные волнения, стоит этому человеку обратить на меня внимание.        — Здравствуй, Грейнджер, — произносит Джейсон, практически касаясь носками своих ботинок моей обуви. Произносит негромко. Потому что зачем повышать голос, если ты и так практически вплотную подошёл к человеку?        Вспышка раздражения и едва сдерживаемой злости дрожью отвращения прошивает меня с головы до ног, и я, пытаясь удержать контроль над собственным телом и разумом, делаю шаг назад, обозначая границы личного пространства.        — Привет, — отвечаю я, едва останавливая себя, чтобы не подняться на носочки, чтобы быть с ним на одном уровне. Прищуриваю глаза в неком подозрении. Если Джейсон и замечает мои телодвижения — он никак не реагирует на это.        Он задумчиво разглядывает меня: тёмные зрачки изучают мой нос и глаза, ресницы и линию бровей. Когда его взгляд останавливается на моих губах — мне становится не по себе. Волна склизкого беспокойства — холодного и колюче-обжигающего — накатывает со спины, поднимаясь выше, замораживая разум, лишая возможности пошевелить конечностями, и мне натурально кажется, что волосы на моей голове шевелятся отнюдь не от внезапного порыва ветра.        Успокойся, Гермиона. Успокойся.        — Тебя выпустили из заточения? — охранник приглаживает волосы каким-то явно отрепетированным ранее жестом, а я испытываю желание закатить глаза в ответ на такое явное жеманство. — Полагаю, тебе уже лучше.        Что происходит?        — Ммм… — жую слова, не уверенная на самом деле, что я должна ему сказать. — Я чувствую себя нормально.        Как можно незаметней скашиваю глаза в поисках хоть каких-либо признаков наличия людей и, когда вижу парочку мужчин, угрюмо бредущих вдоль ближайшей постройки, испытываю явное облегчение.        — Я несколько раз хотел проведать тебя, — вырывает из мнимого пузыря спокойствия вкрадчивый голос, и я снова окунаюсь в вихрь нехорошего предчувствия. — Но наш целитель слишком рьяно удерживал твою неприкосновенность в четырёх стенах.        — Почему?        — Что?        — Почему ты хотел навестить меня? — меня подташнивает от этого разговора, этой ситуации и этого мужчины в целом.        А ещё мне не нравится то, как он смотрит на меня.        — Может потому, что волновался за тебя, Гермиона, — понижает голос Джейсон, а я вздрагиваю от этих вибраций, созданных его голосовыми связками. — Наш главнокомандующий слишком жесток, — произносит охранник и пристально следит за малейшими реакциями на свои слова.        Я снова хочу ударить его. Наверное, ещё сильнее, чем в первый раз.        Мерзкий, низкий, подлый человек. Тот, который ударил меня по лицу. Тот, кто цеплялся к Сьюзен и даже не дрогнул в ответ на её крики.        Это существо, мнящее себя мужчиной, говорит мне о жестокости Малфоя. Мне — жертве его собственных деяний.        Урод.        — Благодарю за участие, — бормочу я, опуская глаза в землю, чтобы не дать Джейсону увидеть истинные эмоции, что наверняка написаны на моём лбу огромными буквами.        — Рад, что тебе лучше и ты на свободе.        На свободе.        Это шутка такая?        — Да, — тяну я, преувеличенно заинтересованно разглядывая капли дождя на поверхности своих чёрных ботинок. — Ещё раз спасибо.        — Ну что ж, — я слышу улыбку в его тоне и поднимаю взгляд. — Увидимся.        Джейсон выжидающе смотрит на меня, и в этот момент в голову со скоростью самого смертельного проклятия, существующего в Волшебном мире, врезается опасная и рисковая мысль. Она ещё не полностью сформировалась, не обрела объём и глубину, не стала навязчивой, но процесс уже запущен, и я обязательно займусь размышлениями сегодня же.        Растягиваю губы в робкой улыбке, удовлетворённо отмечая ответный блеск в тёмных глазах, и тихо произношу:        — Да, — поправляю прядь волос, лезущих в глаза. — Конечно, увидимся.        Когда Джейсон избавляет меня от своего запаха, взгляда и присутствия, удаляясь в сторону хозяйственного двора, я, сверля глазами его спину, злобно скалюсь, словно дикое животное, и только когда ловлю на себе недоуменный взгляд проходящей мимо женщины, беру себя в руки и расслабляю мышцы.        Моё настроение стремится к отметке «удовлетворительно», и это не может не радовать истерзанный разум и уставшее от недосыпа тело. Кутаясь в полы слишком большой для меня куртки, смиренно втягиваю голову, пытаясь укрыться от мелкого дождя, и, старательно обходя лужи, направляюсь к стройному ряду теплиц Резервации. Стоит мне протянуть руку к дверной ручке, как стеклянное полотно резко надвигается на меня, и я неосознанно отскакиваю назад, стараясь избежать удара.        Поднимаю глаза и упираюсь в прямой взгляд Джинни, тут же борясь с желанием прервать зрительный контакт и посторониться. Её волосы растрёпаны, а лицо раскрасневшееся — пылающее красным жаром, настолько сильным, что мне кажется, я чувствую его сквозь плотную ткань куртки. Губы девушки чересчур яркие и слегка изменившиеся в размере. Джинни, явно не испытывая смущения, холодно смотрит на меня, едва приподняв одну бровь, — а вот мне, напротив, неловко. Я чувствую как краска заливает лицо, словно меня застукали за подглядыванием чего- то не предназначенного для чужих глаз.        Презрительное фырканье Джинни заставляет меня встрепенуться и сместиться в сторону, но Уизли, смерив меня насмешливым взглядом, резко застёгивает свою куртку и, не обращая внимание на мои движения, уходит прочь в противоположную от меня сторону.        Медленно выдыхаю, уже не уверенная в том, что следует заходить внутрь прямо сейчас. Поэтому несколько минут я топчусь на месте, пока в конце концов не решаюсь войти. Надеюсь, Невиллу этого времени было предостаточно, чтобы привести себя в пристойный вид.        Специально позволяю двери захлопнуться с громким стуком, чтобы обозначить своё присутствие, и опасливо втягиваю окружающий меня запах. Влажная земля, мох и сочная зелень — никаких сторонних ароматов.        Выдыхаю.        Но когда я заворачиваю за один из рядов с рассадой, — испытываю проблемы не только с дыханием, но и с восприятием окружающего мира в целом.        Лонгботтом стоит спиной ко мне, оперевшись руками о стол и низко опустив голову. Его плечи сгорблены, и сам он словно уменьшился, истончился и высох.        Разбитые горшки с рассыпавшимся грунтом валяются по полу, и маленькие росточки зелени, словно лишённые своего пристанища дети, сиротливо разбросаны то тут, то там, утратившие корни, никому не нужные, обречённые на медленное увядание, несущее за собою смерть.        Нервно прочищаю горло, и парень тут же вскидывает голову, медленно поворачивая её к плечу.        — Это ты, Гермиона? — спрашивает очевидное, и я киваю ему, хотя прекрасно осознаю, что он не видит моего кивка. — Прости, — глухо произносит Невилл, отворачиваясь, — я потерял счёт времени.        Сглатываю образовавшийся в горле ком и как можно спокойней произношу:        — Я уберу здесь и проверю саженцы, — пытаюсь говорить как можно обыденней, но у меня плохо получается скрыть беспокойство. — Возможно, некоторые можно пересадить.        Парень молчит, и я, сокращая расстояние между нами, хватаю огромное ведро и принимаюсь выбрасывать разбитые горшки, осматривая при этом корешки повреждённых растений.        Невилл так и стоит где-то надо мной. Не шевелясь. Словно застывшее изваяние.        — Я ненавижу себя, — мои руки замирают над очередным ростком, и я резко поднимаю голову, упираясь взглядом в широкую спину. — Говорю себе и ей, что этот раз будет последним, — он замолкает, а я прикусываю костяшку руки, чтобы не издать ни одного звука от ударившей меня волны боли, что исходит рябью в его надтреснутом голосе. — Но я настолько ничтожен, настолько слаб и безволен, что каждый долбаный раз прихожу в себя лишь тогда, когда мой член уже не находится внутри возлюбленной моего покойного друга.        Мои глаза расширяются не столько от выброшенной на меня информации, как от степени откровения, льющегося от Невилла — того самого сдержанного Невилла. — Гарри мёртв, Невилл, — а ты жив. Ты человек. Мужчина. И не должен испытывать угрызения совести, будучи с Джинни, тем более когда это взаимно… Низкий смех — едкий и резкий — прерывает мои размышления вслух, и я тут же затыкаюсь на полуслове, изумлённо хлопая ресницами, глупо пялясь на парня, возвышающегося надо мной, но так и не смотрящего мне в лицо. — Я ничего не чувствую к ней, Гермиона, — рокочет он. — Ни-че-го, — трясёт головой, будто пытаясь выбросить бушующие мысли из головы, и моё сердце сжимается от пронизывающей внутренности горечи. — Пользуюсь телом Джинни для удовлетворения собственных потребностей и, едва только застёгиваю ширинку, — меня совершенно не заботят ни её мысли, ни её чувства. Даже то, как она выглядит, если на то пошло, — пальцы Невилла сжимаются на поверхности стола, сгребая остатки земли. — Если не она, то другая — без разницы, — судорожный вдох оглушает мой слух, но я даже не шевелюсь. — Я словно животное, потакающее своим низменным инстинктам, — презрительно выплёвывает слова Невилл. — Разве этот факт не делает меня похожим на кого-то, типа Малфоя? Игнорирую вспышку негодования, пронзившую острой стрелой мою грудную клетку, и делаю несколько глубоких вдохов, не замечая, как в ладонь впивается острый край разбитого горшка. — На протяжении всех этих лет ты не пытался сбежать и даже сейчас не желаешь слышать о побеге, — мой голос на удивление спокоен и сдержан. — Что тебя держит здесь, Невилл? — я умолкаю на мгновение, тут же исправляя свой вопрос. — Нет, что тебя держало все эти годы? Тишина между нами гнетущая. Вязкая и плотная — бери нож и разрежь на куски, словно именинный торт на День рождения. — Я не хочу говорить об этом, Гермиона, — нарушает молчание Невилл. — Это… — парень тяжело сглатывает, и кончики его ногтей приобретают оттенок белого — настолько сильно он вжимает пальцы в стол, — это слишком, — выдыхает едва слышно. Киваю. Я уверена, что мне известен ответ на заданный мною же вопрос — я почти что убеждена в достоверности своих мыслей, но не могу себе позволить вскрыть его раны и спросить напрямую. Потому что не имею права. Потому что очевидно ведь: эти раны всё ещё не затянулись, всё ещё кровоточат, всё ещё болят. Всё ещё…. » Как это — быть влюблённым?..» — шепчет в голове уже ставший привычным голос, спрашивая из раза в раз и будто насмехаясь над моим наивным, непродуманным ответом. Спросил бы ты меня ещё раз, спросил бы… Я бы ответила тебе, что любить — это испытывать боль. Боль расставания. Боль неизвестности. Просто испытывать боль… Все её грани. Ходить по заострённым краям, чтобы понять, сможешь ли ты выдержать ещё больше? Хватит ли сил не быть с тем, кто врос в тебя настолько, что расставание сродни лишению части себя: насильно оторванной, с кровью и слезами, с мучительными криками и чудовищными кошмарами в ночи. Это боль, обёрнутая болью, потому что ты вынужден скрывать её, делать вид, что сильный… Делать вид, что продолжаешь жить. Что ты просто жив. Дышать этой болью. Неразделённой. Не понятой никем, кроме тебя. Не прожитой никем, кроме тебя. Кроме тебя и кроме неё — той, кто далеко, той, что не рядом. И думать, думать и думать — с тобой ли она ещё? Хоть в мыслях, в мечтах, во снах своих… Вспоминает ли о тебе хоть наполовину так же, как ты о ней? Любить — это жить в своей боли — ненавидеть эту боль и в то же время не суметь жить дальше, не ощущая её пульсации в своей крови. Потому что если однажды ты проснёшься и не почувствуешь эту боль — значит любовь твоя ушла… Вот такая любовь. Любовь Невилла Лонгботтома. Вот что значит для него быть влюблённым — испытывать боль… Мне хочется рыдать, уткнувшись лицом в собственные руки, а ещё я испытываю желание закричать. Громко так, не сдерживаясь. Выплеснуть накопившуюся горечь, пузырящуюся внутри меня, очистить своё тело изнутри. Избавиться от желчи, подпирающей горло. Обнять бы его в поддержке, сказать, что всё пройдёт и будет лучше — но вот совру же. Ничего лучше не будет. Если до этих пор не стало, то уже и вряд ли случится когда-нибудь. Есть моменты в жизни людей, когда ничья поддержка не нужна. Когда не хочется слышать слова утешения, замечать сочувствующие взгляды, и вообще любое упоминание о твоей боли приносит ещё больше страданий. Есть вещи, которые неприкосновенны. Они только твои. Поэтому я молча убираю бардак на полу и выбрасываю мусор, предоставляя Невиллу время, чтобы прийти в себя. Или сделать вид, что он в порядке.        — Хочу тебя спросить, — говорю я спустя некоторое время. — Что было между Мойрой, Кети и Джейсоном?        Когда целитель не отвечает, я поднимаю на него взгляд, и ему не нужно произносить вслух ответ на мой вопрос — он написан на лице Невилла.        — Ясно, — протягиваю я и тут же закатываю глаза.        — Он опасен, — хриплый голос ударяет мне в спину, но я даже не замираю от явного предупреждения, сквозящего в этих словах.        — Ты говорил уже это, — вздыхаю только о Малфое.        — Джейсон совсем другое, — Невилл не разделяет моё веселье, в очередной раз доказывая, что он уже достаточно взрослый, чтобы повестись на мой блеф. — Он реально опасен.        — Мне кажется, он проявляет ко мне интерес, что довольно странно, учитывая то, что я разодрала ему лицо, — задумчиво выговариваю я, зацепившись ногтем за маленький осколок разбитой посудины, тут же почувствовав тонкую вспышку боли.        — И то, что он ударил тебя, — гремит позади меня Невилл. — Надеюсь, ты помнишь об этом.        — Конечно, помню, — быстро проверяю палец на наличие раны и с удовлетворением не нахожу повреждения.        Мне не нравится молчание Невилла — ведь это значит, что он анализирует моё поведение и, несомненно, придёт к выводам, что окажутся верными.        — Какие бы мысли ни зарождались в твоей голове по поводу Джейсона, — тон парня приобретает стальной окрас, и я недовольно выдыхаю, — немедленно остановись.        Ничего не отвечаю, продолжая сосредоточенно сгребать рассыпавшуюся землю.        Тихий выдох за спиной я игнорирую, а вот огромного размера ботинки, внезапно появившиеся в поле моего зрения, — нет.        Невилл опускается на корточки передо мной, и я вынуждена поднять голову, чтобы посмотреть на него. Целитель изучает меня с задумчивым выражением лица, а я, прищуриваясь, не отвожу от него взгляд.        — Он не Малфой, Гермиона, — уже спокойней говорит Невилл, и я невольно поджимаю губы.        — Что это значит? — вскидываю брови, отыгрывая искреннее недоумение.        — Это значит всё, — качает головой целитель, совсем не убеждённый моими актёрскими способностями. — Не смей связываться с Джейсоном, — произносит твёрдо. — Никоим образом.        Фыркаю возмущённо и опускаю голову, намереваясь продолжить уборку и таким способом говоря Невиллу, что тема закрыта. Я чувствую недовольство его вмешательством и некую долю раздражения.        Но, как я уже успела заметить раньше, — Невилл давно не тот мальчик, что жался к стене Хогвартса в попытке избежать лишнего внимания к собственной персоне и сглаживающий зарождение малейших конфликтов между гриффиндорцами.        — Пообещай мне, — настойчиво и требующе.        — Что пообещать? — мои руки на автомате делают что-то, но глаза сверлят одну и ту же точку на полу.        — Поклянись, что не будешь с ним разговаривать.        Я бы и дальше сверлила пол, словно от этого зависит моя жизнь, но пальцы Невилла, подцепившие мой подбородок, приподнимая лицо, как бы не дают возможности скрывать свои истинные мысли.        Он выжидающе смотрит на меня, сурово сдвинув брови в ожидании ответа.        — Клянусь, Невилл, — не выдерживаю я. — Господи, ты бываешь совершенно невыносим.        Целитель ещё некоторое время пытает меня своим тёмным взглядом и лишь потом, слегка кивнув, отпускает, не реагируя на раздражённое сопение.        Хорошо, что у Лонгботтома нет возможности взять у меня Непреложный Обет.        Я не собираюсь разговаривать с Джейсоном.        Я собираюсь использовать его.        ***        У меня есть незавершённое дело. Маленькое, но очень важное. Личное.        Когда затянутое тучами небо темнеет, возвещая о скором приходе ночи, — покидаю теплицу, окунаясь в промозглый воздух. Я провела целый день в окружении благоухающей зелени, и лишь только повышенная влажность, неприятно приклеивающая одежду к телу, вызывает во мне дискомфорт, и желание побыстрее смыть с себя тонкую плёнку пота становится невыносимым. Надеюсь, мне удастся принять душ, не томясь ожиданием, когда последняя представительница женского пола, виновато пряча глаза, освободит душевые.        Прячу руки в бездонные карманы и, окидывая взглядом темнеющее помещение столовой, направляюсь в противоположную сторону.        В направлении скотного двора Резервации.        Резкий запах аммиака ударяет в нос, стоит мне приблизиться к ряду низких построек, и ритмичное похрюкивание просачивается сквозь утеплённые сухим камышом стены, безошибочно извещая о жителях, ютящихся в этих помещениях.        Мне приходиться обойти несколько глухих стен, чтобы найти в конце концов вход, и, когда я толкаю деревянную дверь, входя внутрь, — спёртый воздух ударяет в лицо сухим теплом и соответствующим ароматом.        Пол под моими ногами сухой и чистый. С обеих сторон узкого прохода идеальными квадратами размещены загоны из деревянных балок. Когда я оглядываюсь вокруг, — невольно улыбаюсь, заметив, как между балок протискивается влажный розовый пятачок.        Лязганье справа от меня привлекает внимание, и я, оборачиваясь, натыкаюсь на недоумённый взгляд незнакомой мне женщины, лет тридцати. Она держит в руках металлическое ведро с плещущейся жижой неопределённого цвета, и я невольно отмечаю, что кожа на её руках красная и обветренная. Тяжело сглатываю, пытаясь не пялиться на её руки.        — Я ищу Мойру, — произношу, слегка повышая голос, так как ни одна из нас не сокращает расстояния, чтобы подойти ближе.        Женщина хмурится и, взмахивая рукой в сторону противоположного от меня выхода, скрывается из виду, продолжая заниматься тем, чем занималась до моего прихода.        Я ещё стою некоторое время, размышляя о тяжести, упавшей на плечи людей, вынужденных заниматься такими вещами, о которых они ранее и понятия не имели.        Когда-то они были министерскими служащими, преподавателями, владельцами магазинчиков в Косом переулке. Они посещали квиддичные матчи, путешествовали и ходили в театры. Любили, колдовали, смеялись…        Сейчас же они рубят дрова, топят печки и выращивают скот, чтобы выжить.        Они никто. Мусор. Как и я, собственно.        Потому что кто-то так решил. И ему позволили.        Сжимаю руки в кулаки, крепко сцепив зубы, приветствуя злость и нарастающий гнев.        Мягкое тыканье в левую лодыжку вытягивает меня из водоворота разрушающих мыслей, и я опускаю глаза, чтобы увидеть, как сморщенный круглый нос с двумя подрагивающими ноздрями оставляет влажный след на штанине моего комбинезона. Когда я отстраняюсь и иду к виднеющейся двери, то слышу позади себя возмущённое хрюканье.        Что ж, если внутри постройки царит сухость и тепло, то на огороженном теми же балками клочке земли, предназначенном для выгула животных, господствует вязкая грязь под ногами и заляпанные навозом стены.        Несмотря на темноту и незнание планировки, — я сразу нахожу тонкую фигуру, копошащуюся у основания одной из балок.        Я не произношу ни слова, позволяя закрывающейся за мной двери известить Мойру о своём присутствии. Сначала она даже не реагирует на звук, продолжая заниматься своим делом, но, когда девушка не слышит ни шагов, ни голоса посетителя, — выпрямляется, поворачиваясь лицом ко мне.        Сумерки скрывают выражение её лица, а вот сковавшее мышцы напряжение — нет.        Я не произношу ни слова, рассматривая Мойру насмешливым взглядом, а она же, будто заколдованная, прикипела к земле и не может пошевелиться.        — Почему ты пришла? — проталкивает она слова из своей глотки, и только этой дрожащей трели достаточно, чтобы понять — без поддержки со стороны эта стерва ничего из себя не представляет.        Глупая кукла.        — Пришла посмотреть, как тебе живётся на новом месте, — растягиваю губы в усмешке, и Мойру передёргивает от моего тона. — Вижу, — делаю шаг к ней и нарочито медленно осматриваю внешний вид девушки, отмечая грязную одежду и выбившиеся пряди из убранных в пучок волос, — ты неплохо освоилась.        Я насмехаюсь над ней — я знаю это, но ничего не могу с собой поделать. Это низко и недостойно, но это сильнее меня.        Потому что презрение, словесные издёвки и унижение с моей стороны — это меньшее, что она заслужила.        — Хочешь, я раскрою тебе маленький секрет, Мойра? — наступаю на неё, подавляя спокойствием и наигранным дружелюбием. — Ты слишком плохо меня знаешь.        Девушка, не сводя с меня своих расширившихся глаз, пятится назад, пока, в конце концов, не упирается спиной в стену, и на миг в синих радужках мелькает тень страха.        Протягиваю руку и подцепляю прядь её светлых волос, внимательно разглядывая, отчего Мойра дёргается прочь, но я сжимаю волосы в кулак и тяну на себя со всей силы.        — Отпусти, — её исказившееся лицо выражает смесь страха и злости, но меня совсем не трогает эмоциональное состояние девушки, и, наверное, я всё же изменилась, раз мне совершенно всё равно на то, что я пугаю эту маленькую злобную ведьму.        Совершенно всё равно.        Потому что я хочу этого. Хочу, чтобы она чувствовала страх.        Полностью игнорирую рваные слова в виде искажённой просьбы, что сорвались с её губ, продолжая настойчиво наматывать длинную прядь на кулак.        Я пропускаю волоски между пальцами, будто пробуя на прочность, с преувеличенным вниманием следя за своими же действиями. А потом резко перевожу взгляд на неё.        — Кети ушла, но я — нет, — наклоняюсь к Мойре, придавая голосу нотку лёгкости и беззаботной оживлённости, будто мы с ней давние подружки, собравшиеся посплетничать. — Ты сидишь в вонючем сарае по шею в навозе изо дня в день, а я — нет. Впадаю в состояние некой задумчивости, бегая зрачками по перекошенному лицу застывшей Мойры. — Интересно, Джейсон всё ещё хочет тебя? — слегка склоняю голову и прикусываю нижнюю губу в полной задумчивости. — Учитывая то, как от тебя несёт. — Чего тебе надо от меня?! — вскрикивает тонко и визгливо. Восхитительная истеричность. Растягиваю губы в подобии улыбки, слегка прищуривая глаза. — От тебя? — хмыкаю насмешливо. — Ничего. Мой голос спокоен и уравновешен — я продолжаю изучать её лицо прямым взглядом, ни на мгновение не прерывая зрительный контакт. — Я просто пришла сказать, что не держу на тебя зла, — приподнимаю брови и одновременно дёргаю волосы Мойры с такой силой, что её голова резко подаётся вниз. — Совершенно. Она выпрямляется в тонкую струнку, будто бы я сказала, что приду ночью и перережу ей горло. Наверное, Мойра ожидала от меня криков и физической расправы, судя по сковавшему её напряжению. Я отпускаю светлые волосы и делаю шаг назад, оценивающе оглядывая тонкую фигурку, прижавшуюся к заляпанной грязью и навозом стене. Не сводя с девушки глаз, поправляю собственные кудряшки и, недобро улыбнувшись, направляюсь к выходу. Но, не сделав даже пары шагов, поворачиваюсь к Мойре и приторно-сладко произношу: — Ах да, если Джейсон не приходит к тебе, то знай, что он занят, — подмигиваю ей заговорщицки, наслаждаясь тем, как от бессилия сжимаются кулаки и наполняются слезами голубые глаза. — Мной. В последний раз окидываю её медленным взглядом и с довольной улыбкой покидаю это место под звуки визжащих животных и приглушённые всхлипы маленькой дурочки, посмевшей протянуть свои гадкие ручонки к моим волосам. Парочка шагов уверенной походкой, высоко задранный подбородок и набирающее скорость сердце в груди. Дыхание сбивается, и пульс отбивается гулким стаккато в висках. Я давно забыла, что значит — ощущать это. Чувствовать в груди разливающееся тепло и подрагивание пальцев, не связанное с приступом страха или паники. Эйфорическое, триумфальное возбуждение. Воодушевлённое упоение собственным ликованием. И пусть Мойра всего лишь мелкая, безмозглая рыбёшка среди океана страшных хищников, большинство которых скрываются в тёмных глубинах почерневших вод, но для меня, годами жившей в напряжённом страхе и ожидании неизбежного, этот диалог ощущается так, будто я плюнула в морду Волдеморту, не меньше. Я спотыкаюсь о собственные ноги, когда некая мысль ударяет в мой торжествующий мозг, и я застываю посреди вытоптанной дорожки с размокшим грунтом. Мои действия с Мойрой, разговор и даже отрепетированно-продуманное выражение лица настолько соответствовало малфоевской линии поведения, что можно подумать, я брала у него уроки по унижению своего собеседника с факультативными занятиями по вливанию в голос чётко отмеренных порций яда в виде едких и язвительных издёвок. Боже… Наверное, это должно пугать. Но я всего лишь прикрываю рот ладонью и тихо хихикаю, выглядя со стороны обезумевшей дурочкой, вероятно. Ну и ладно. *** Я стою посреди архива и окидываю взглядом стройные ряды стеллажей и аккуратные стопки документов. Ровные надписи, созданные моей рукой, с указанием дат и номеров Резерваций, виднеются на деревянных балках. Данные структурированы, специальный журнал с указанием номера ряда и соответствующей информации, находящейся там, создан и заполнен мной же. Моя работа здесь завершена. Я чувствую удовлетворение и непонятную радость оттого, что привела в порядок это запущенное место и хоть на мгновения могла забыться, разгребая груды пергаментов в попытке найти части разбросанных документов. Мне нравилось быть здесь. Нравилось иметь власть над этим местом — самой решать, куда положить тот или иной пергамент, как подписать и каким образом сделать каталог. Нравилось ощущать, что контролируют не меня — а я вольна сама выбирать. Пусть даже мой контроль распространялся исключительно на пожелтевшие листы. Но даже этому пришёл конец. Помимо тихой грусти, я испытываю нервное беспокойство. Оно охватило меня несколько дней назад, когда я уже знала, что моя работа подходит к завершению. Я не спала последние две ночи, ворочаясь как можно тише в своей кровати, так и не сумев толком отдохнуть. Я должна пойти к Малфою и сказать, что его задание выполнено. И я боюсь, что он меня выгонит сразу же, как только я появлюсь в дверном проёме его кабинета, — слишком свежи воспоминания о том, как закончилась последняя наша встреча. Вопреки моим предположениям, Малфой не оставил на мне синяков, и этот факт лишний раз напоминает о том, насколько сильно я восприимчива к его отношению ко мне: будь то слова, прикосновения или даже бушующий серостью взгляд. Боже, никогда в жизни столько не размышляла о разновидности серых оттенков и ассоциациях, вызванных этим цветом. Но именно этим я и занималась, лёжа в кровати и тупо пялясь в стену барака. От одной лишь мысли, что Малфой не захочет со мной разговаривать, внутри словно обрывается что-то. Но всё же я вынуждена пойти к нему — мне предстоит узнать, чем дальше будет заниматься Гермиона Грейнджер, дабы принести пользу обществу заключённых и внести маленький вклад в большое дело под названием выживание в плену. Ловлю себя на мысли, что слишком долго стою у двери и просто рассматриваю едва заметную трещинку на деревянном полотне. Сердце колотит в груди, во рту становится сухо, а вот ладони наоборот, влажнеют и… Я нервничаю. Нервничаю. Потому что там, за этой дверью, за этими стенами находится он — выписывает своим каллиграфическим почерком высокомерные письма и наверняка кривит рот, когда вынужден, следуя правилам этикета, обращаться вежливо и уважительно. Или, возможно, он стоит у окна и, поглаживая лоснящиеся перья огромного филина, всматривается невидящим взглядом куда-то вдаль, в темнеющую мглу. Я вот-вот увижу его. Буду смотреть в эти невыносимые серые глаза и слушать острые речи, насмешливые слова наполнят пространство и проникнут в мой разум, чтобы потом, ночью, раз за разом прокручиваться в голове. Во мне бурлит столько чувств и в то же время я как будто лишилась возможности ощущать мир вокруг себя. Вот так враз — просто стоя у двери. После последней встречи с Драко Малфоем я просто не знаю, как вести себя с ним… Как смотреть на него. Как говорить с ним. Просто быть в одном помещении. С ним. Сердце захлёбывается в стуке, кричит, что хочет, нет, жаждет посмотреть на эти резкие черты лица, порезаться о них взглядом, истечь дрожью от резанувшего металла острой серости и зайтись щемящей болью изнутри, Мерлин…. Мерлин…. Я так давно не вспоминала имя этого святого, искореняя из себя всё то, что так или иначе связанно с магией, но… Мерлин. Как же мне невыносимо хочется увидеть его — ведь сердце требует, захлёбывается, качая кровь быстрее, ускоряясь, но разум… Разум. Холодными доводами, чёткими аргументами и лишёнными эмоций фактами чеканит в голове, буравит череп, перерывает крики сердца. Нельзя, Гермиона — ты должна быть разумной. Бдительной и отстранённой. Иначе всё то, что ты задумала, обречено на провал. Иначе ты никогда не сможешь покинуть это место. Не сможешь сбежать. Просто не сможешь… Трясу головой, словно это движение поможет мне сбросить с себя груз противоречий, и сталкиваю костяшки пальцев с деревянным полотном. Два раза. И понимаю, что не дышу. — Входите. Отрывисто. Чётко. Властно. И да… Он сидит за столом, а в руках у него белоснежное перо, и лишь только заострённый кончик испачкан чернильной краской. Я словно с маху влетела в глубокое озеро — без подготовки, без запаса воздуха в лёгких — резко и до самой глубины. Он смотрит на меня — и ни один мускул на лице не дрогнет: зрачки скользят по моему лицу, осматривая, исследуя. Оглаживая, господи… Мягкими касаниями, плавными линиями, изгибами — лишая силы воли, духа и выпивая жизнь одним лишь зрительным контактом. И если его взгляд способен на такое, то что же он творит своими руками? Я могу сделать короткий вдох лишь тогда, как его глаза опускаются на горло, и Малфой наверняка замечает, как судорожно я пытаюсь сглотнуть вязкую слюну. Смотрит ниже, опускаясь на грудь, — и я как никогда остро ощущаю отсутствие бюстгальтера — не останавливаясь там надолго, но даже этого, короткого по всем параметрам времени достаточно для того, чтобы моё глупое сердце забилось в ответ на его взгляд. Дурное, бестолковое сердце. Стучит и стучит. Стучит и стучит. Жар охватывает тело — пальцы подрагивают, и я тут же сцепляю руки и неосознанно щёлкаю суставами. Резкий звук разрывает тишину, и Малфой немедленно возвращает свои серые убийцы на моё лицо. Быстрый взгляд в мои глаза и тут же на руки. Мне кажется, я теряю связь с реальностью. Кровь стучит в висках, и книжный шкаф почему-то теряет свою чёткость. Приди в себя, Гермиона. Дыхание поверхностное, и снова щелчок. Мне же ничего не угрожает — я в безопасности. Щелчок. Я не в истерике, не при смерти, не испытываю боль. Щелчок. Я не впервые нахожусь наедине с этим волшебником, нет не так — с этим мужчиной. Не впервые… Щелчок. Скрежещущий звук маячит на краю сознания — отстранённо, отдалённо. Неважно. Просто разговор — даже не на повышенных тонах, без претензий и тонны презрения. Щелч… Не успеваю в достаточной мере придавить подвижный хрящик на мизинце, потому что…. Потому что…. Дыши, Гермиона. Дыши. Прохлада смывает жар, что разлился жидким пламенем на поверхности моей кожи, успокаивает уверенностью и силой своего прикосновения. Прикосновения его пальцев, что перехватывают мои, легонько сжимая, не позволяя дальше мучить собственные руки, и я, словно умалишённая, бездумно смотрю на длинные мужские пальцы. Он никогда не прикасался ко мне вот так. Никогда.        — Успокойся, Грейнджер, — тихий шёпот над моей головой — такой что на грани между шелестом травы и криком птиц.        Тихо кричащий в оглушительной тишине.        Всесильно успокаивающий, внушающий умиротворение и уверенность, что всё хорошо — со мной всё хорошо. И подушечка большого пальца едва уловимо пересчитывает каждый сустав на моих фалангах, сжатых его большой ладонью. Едва уловимо, но настолько точно, внушительно-ощутимо — ведь каждое движение этого волшебника незримым импульсом ударяет прямиком в заходящееся сердце. А оно радуется, колотит в грудную клетку, отзываясь на его прикосновение — ликует до колющей боли, до стука в висках, до гулкого шума в голове.        Он никогда не прикасался ко мне вот так. Никогда.        Эта мысль плывёт в голове нечётким миражом, проскальзывая лишь, но не задерживаясь среди других, кричащих громко мыслей. Но почему-то именно её я вычленяю среди других, цепляясь за неё, словно утопающий за спасательный круг.        И не могу оторвать глаз от его бледных пальцев, продолжающих гладить мою руку. Его кожа бледная и прохладная — моя же более смуглая и горячая. Такой контраст. Такая противоположность.        Моё лето и его зима.        Лето и зима… Они никогда не сходятся, не пересекаются, не проникают друг в друга, отвоёвывая время на главенствующую роль. Не сливаются в соприкосновении. Не встречаются даже. Между ними осень и весна. Всегда. Вечно.        Невозможно. Нереально. Исключительно недостижимо. Но он и я… Я и он… — Грейнджер, — зовёт меня настойчиво и в то же время мягко, и вся моя сущность, все мои мысли, мой разум и моё тело отзываются на этот зов. Я поднимаю глаза на Малфоя и наконец-то делаю полноценный вдох. Вдох на грани жалобного всхлипа, словно я вынырнула из того самого озера и сделала первый судорожный глоток воздуха. Он смотрит на меня нечитаемым взглядом — тем самым, к закрытости которого я уже привыкла. Настолько привыкла, что знаю — там, за этими звенящими металлическими засовами, за этим железным контролем, он прячет себя настоящего. Скрывает себя от меня. От окружающих его людей. От всего мира. Я же никогда не владела таким умением скрывать свои эмоции, и сейчас, глядя на него, не в силах скрыть собственную ранимость, граничащую с беззащитностью. Не отпускай меня. Жжение в глазах требует сморгнуть и увлажнить пересыхающую роговицу, но я упрямо смотрю на возвышающегося надо мной мужчину, боясь, что, если сделаю хоть малейшее движение, — он испарится. Как и его прикосновения. Пожалуйста, не отпускай. Малфой продолжает вглядываться в мои глаза, ни на секунду не отводя своих — считывая, изучая. Разделывая каждый взмах ресниц и проверяя — не изменилось ли что-либо после того, как я прикрыла глаза на долю мгновения. Один вдох. Второй и третий. Его прикосновения. Моё сошедшее с катушек сердце. Давление на пальцы становится ощутимей, и немой протест нарастает во мне на долю секунды раньше, чем Малфой отпускает мою ладонь. Я продолжаю дышать. Он отходит от меня, не спуская глаз. Продолжая читать меня. Или выжигать во мне дыры — не могу дать определения его взгляду. Я пытаюсь побороть желание обнять себя за плечи и жалобно помотать головой в несогласии. Потому что меня знобит. Потому что ощущение прохлады его касаний и холода их отсутствия — слишком разные понятия. Его прикосновения дарят успокоение, а их отсутствие приносят стылую дрожь, пробирающую до костей. Драко Малфою хватило лишь одного прикосновения к моим рукам, чтобы я в полной мере осознала разницу. Одного лишь прикосновения, чтобы жаждать большего — постоянного, непрекращающегося. Одного прикосновения, чтобы услышать в конце концов агонизирующий вопль угасающего под громкими ударами сердца разума, вступившего в симбиоз с эмоциональной частью меня, соединяя наконец моё внутреннее противоречие. Подводя итог раздирающих меня разногласий. Тебе будет невыносимо больно. Ты будешь ранена и искалечена — не физически — это слишком примитивно, ведь боль не ограничена в своём проявлении. Но тебе это понравится. Он раздавит тебя, пытаясь смахнуть со своего пути. Или пытаясь утянуть за собой в те места, о существовании которых ты даже и не подозревала в силу своей наивной неосознанности. Будет ломать навязчивыми мыслями, пытать изысканно смертельными словами — бить наотмашь, не прикасаясь к тебе при этом даже пальцем. И ты всё равно будешь любить всё это. Он станет вырисовывать шелковистые узоры на твоей коже витиеватыми стежками, на деле же выплетая изумительно тонкой работы и безупречной плотности кокон. Из которого ты уже не выберешься. Никогда. Страшно? Жутко? До оторопи жестоко, наверное…. Но разве всё это не звучит невероятно красиво?