Когда взойдёт кровавая луна

Холодный ветер хлёсткими ударами бьёт в лицо, разбегаясь по влажной коже сотней мелких укусов. Леденящих и жалящих в один момент. Промокшая насквозь рубашка неприятно липнет к телу, и ткань настолько промокшая, что становится практически прозрачной. Дождевая вода, вперемешку с мокрым снегом, заливает глаза и, нагреваясь по пути потеплевшей от температуры тела влагой, норовит попасть в рот. — Эверте Статум! Белоснежный луч боевого заклинания яркой вспышкой рассекает воздух, устремляясь в мою сторону, и я, имея лишь долю секунды в запасе, дёргаюсь в попытке уклониться от прямого попадания, перекатываясь по склизкой от полусгнившей травы земле. От резкого движения зубы сталкиваются, и я невольно прикусываю нижнюю губу, тут же чувствуя, как во рту разливается привкус железа. Луч ударяет в мокрый грунт буквально в считанных дюймах от моей руки, и резкий шипящий звук холостого выстрела тут же отдаётся в ушах неприятным скрежетом. Древко волшебной палочки звенит от моего собственного внутреннего напряжения, но я, не успев даже развернуться лицом к нападающему, готов показать на собственном примере, как нужно делать правильно. — Эверте Статум! В этот раз заклинание достигает своей цели, вот только произнесено оно мной и жертвой становлюсь не я, а мой противник. Я не трачу времени на наблюдение за тем, как волшебника силой моего намерения отталкивает от земли и подбрасывает в воздух силой заклинания, и на втором кувырке, оттягивая палочку назад, отточенными движениями рисую невидимые узоры, что всегда предшествуют проговорённому вслух заклинанию: — Экспеллиармус! — и тут же, делая крошечный вдох — не для попытки впустить немного воздуха в лёгкие, а для того, чтобы произнести следующее заклинание, выдыхаю. — Инкарцеро! Когда противник достигает земли и шлёпается грузно на промокший грунт, разбрызгивая вокруг себя грязную воду, — он обезоружен и связан. Приглушённый звук передвижений за моей спиной вынуждает тело напрячься в тревожном ожидании, а самого меня — превратиться в абсолютный слух, и, как только мозг улавливает первый слог произнесённого заклинания, — я тут же взмахиваю палочкой, одновременно поворачиваясь и проговаривая своё. Инсендио вперемешку со взрывным заклинанием летит прямиком в мою промокшую, исходящую паром тушу, и мелкие взрывы, сопровождающиеся разлетающимися комьями земли, будто невидимое огромное существо, царапающее тело земли когтистыми лапами и изрыгающее пламя, с неимоверной скоростью приближаются ко мне, угрожая сжечь заживо. Мои губы растягиваются в презрительной усмешке — я могу себе это позволить, и какое мне дело, что времени на защиту ничтожно мало. — Протего Диаболика, — тихо и с расстановкой, почти нежно произношу я, и прочерчиваю круг палочкой вокруг себя. Синее свечение исходит из самой земли языками неестественного пламени, пробуя на вкус влажный воздух. Огонь потрескивает приглушённо, разгораясь выше и выше, — пока не достигает уровня моих плеч, и только тогда я позволяю огню замедлиться и удерживаю заклятие на данном уровне, не разрешая магии поглотить мой разум и превратить меня не в ведущего, а в ведомого. Тёмная магия. Тёмные заклинания. Тёмный я. Вспышки взрывных чар и жёлтое пламя Инсендио разрываются в воздухе сотней мелких всполохов, стоит им достигнуть созданного мной барьера, словно вокруг меня не стена из хладного огня, а непреодолимый океан воды. Хмыкаю насмешливо себе под нос, приближаясь к созданному мной свечению, позволяя языкам тускло-голубого пламени облизывать мою кожу, щекотать руки. Отражаться мертвенным блеском в моих глазах. Наверное, это отражение очень явственное, потому что некоторые из наблюдающих за моим маленьким представлением — вздрагивают, не в силах совладать с реакциями собственных тел. Развожу руки в стороны, демонстрируя полное бездействие, и вопросительно приподнимаю бровь, окидывая каждого из присутствующих уничижительным взглядом. Ну же… Одна секунда. Две. Три. — Сальвио Гексиа! — Экспеллиармус! — Агуаменти! Заклинания и проклятия наполняют воздух, высасывая кислород и пронизывая пространство вспышками всевозможных оттенков. Крики перемешиваются между собой, и голоса сливаются в один неопределимый гул. Громкий и однообразный. Безрезультатный. Заклинания ударяются о барьер и, разрываясь молниями, тут же испаряются так, словно и не было их силы, вложенной искренними намерениями заклинающего. Поглощаются мёртвой синевой, словно сладкий пудинг за обеденным чаем — легко и непринуждённо. С аппетитом. Моя ухмылка перерастает в откровенную насмешку, и я сплёвываю скопившуюся во рту слюну, игнорируя красный оттенок. Я чувствую себя так, словно выпил полный стакан виски на голодный желудок, — опьянённым и слегка расфокусированным. Вседозволенность перекатывается на моём языке солоноватым вкусом, смешиваясь со слюной, вливаясь в организм с каждым непроизвольным глотком. От применения Тёмной магии меня немного ведёт, и я как никогда чувствую родство со своей покойной тёткой. И да, учила она меня не только Окклюменции. Мне кажется, я могу понять её одержимость некоторыми вещами — это действительно вызывает привыкание. Но как только поднимаю глаза, упираясь взглядом в особо рьяного волшебника, уверенно направляющегося к синему пламени, — непозволительно близко — лёгкость, прошивающая моё тело, тут же сменяется холодной тяжестью. Он сыплет несуразными заклинаниями, упрямо пытаясь пробить барьер, но каждая бесплодная попытка ярит его сильнее, и он, забыв напрочь об инстинкте самосохранения, слепо идёт к своей гибели. Бестолковый идиот. — Рутерс! — рявкаю я, перекрикивая треск пламени и остаточных заклинаний, и пока отстранённо фиксирую окрик охранника, — закрываю глаза и, обращаясь к своей магии, постепенно утихомириваю бурлящий поток, разносящий тихие вибрации по моему телу. Я концентрируюсь исключительно на себе и реакциях своего внутреннего состояния. Словно тихая вода — спокойная и прохладная, я успокаиваю языки пламени, бурлящие во мне, аккуратно заливая выжженные участки целительной влагой, облегчая пульсирующую агонию применённой магии утешающим спокойствием. И когда я открываю глаза, — огонь вокруг меня исчезает, оставляя после себя лишь идеальной формы круг выжженной земли. — Блишвик, — обращаюсь к высокому волшебнику, сплёвывающему грязь и вытирающему рот рукавом изодранной мантии. — Ты стал слишком неповоротлив, — останавливаюсь напротив охранника и бегло осматриваю его тело на предмет серьёзных повреждений. — Мне кажется, или у тебя наметилось пузо? Блишвик густо краснеет и мямлит что-то о бабушкиных пирожках, но я затыкаю его одним лишь взмахом руки. — У тебя две недели, чтобы вернуться в прежнюю форму, — чеканю я, пристально смотря в его глаза. — Иначе я заменю тебя на более спортивного охранника, способного передвигать свою задницу настолько быстро, чтобы суметь избежать заклинаний или хотя бы успеть выставить защиту. — Да, сэр, — голос моего недавнего соперника звучит чётко и уважительно, а сам парень вытягивается в тонкую струну и смотрит прямо перед собой. Окидываю взглядом часть охранников из дневной смены и, зачесав пятернёй мокрые волосы, осматриваю каждого из них. — Сальвио Гексиа защитит от порчи, но эффективней применять его в комплексе с другими защитными заклинаниями — против Протего Диаболика оно не даст стоящего результата, — мой взгляд останавливается на одном из волшебников, и я смотрю на него так пристально, что он просто не выдерживают моего взгляда и опускает глаза. — Экспеллиармус? Серьёзно? — я даже не жду ответа, просто шагаю вперёд. Молодой охранник с весьма подозрительной фамилией Локонс, приступивший к службе в Резервации всего неделю назад, надувшись, стоит рядом с Рутерсом, и по его внешнему виду уже понятно, что свою порцию нагоняя он уже отхватил. Думаю, ему хочется добавки. — Никогда не лезь к заклятиям, действия которых тебе совершенно неизвестны, — я возвышаюсь над ним, но парень стоически выдерживает мой взгляд, и я слегка прищуриваюсь. — Агуаменти бессильна против этого пламени, — склоняю чуть голову в сторону, оценивающе оглядывая парня, вспоминая, как он упрямо шёл к своей цели, сыпля проклятиями, безуспешными, но всё же. — А вот Протего Максима во время непосредственного контакта вполне в силах спасти твою шкурку, — перевожу взгляд на Рутерса и слегка киваю. — Мне нравится его настойчивость — займись обучением. Не дождавшись ответа, я оставляю своих подчинённых продолжать тренировку, а сам направляюсь в сторону администрации. — Локомотор Виббли, — лениво произношу я, вырисовывая волнообразные узоры палочкой, направленные на новенького, и тот, лишившись силы в ногах, падает лицом прямиков в грязь, а я бросаю через плечо: — Это за Диффиндо. Только трусы нападают со спины — запомни это на будущее. Еженедельные тренировки охраны Резервации обязательны и не подлежат отмене ни в коем случае: пусть хоть дождь размывает грунт под ногами до состояния болотной трясины или ветер прошибает тело насквозь так, что даже кости с трудом удерживаются в назначенном им природой месте. Мне плевать — тренировки обязательны. Это мой личный способ держать дисциплину среди вкусивших сладость жизни охранников, являющимися за пределами Резервации частью магического общества. Прошло слишком много времени с тех пор, как отточенные боевые навыки были не привилегией, а необходимостью. Война давно закончена, мятежи подавлены, а все те, кто имел отношение к первому или второму, давно ликвидированы: либо смертью, либо жизнью — тут уж как кому повезло. Раскормленной благами элите ни к чему применять боевую магию, а тем, кто находится ниже по социальной лестнице, по прошествии стольких лет и в голову не взбредёт поднять палочку на высокородного волшебника. О сквибах вообще даже речи не идёт. Но я не могу позволить себе и своим людям быть настолько беспечными — никогда. Меня воротит от жирных, неловких и вялых волшебников с обрюзгшими телами и заторможенными движениями. Они купаются в безопасности выстроенного Волдемортом мира, пользуются магией исключительно в угоду собственным прихотям: подтянуть к себе очередную тарелку с жареным стейком или снять с себя одежду перед сном. Сделать эти элементарные вещи собственноручно утомляет таких, как они. Беспечность. Неосторожность. Беззаботность. Это то, во что превратилась магия большинства представителей высшего общества Волшебной Британии. Тёмный Повелитель весьма неплох в игре на перспективу, добавить нечего. Как хорошо, что мне плевать на окружающий меня мир в основном его проявлении. Поэтому — тренировки в моей Резервации обязательны. И ни одного страдающего одышкой волшебника в поле зрения. Чёткое выполнение приказов, безоговорочное исполнение обязанностей и никаких поблажек в случае неповиновения или нарушения — вот кем является охрана Первой Резервации. И я должен быть примером для этих волшебников — подтверждать свою власть не пустыми словами, а подкреплять действиями. Не говорить — делать. Неукоснительно. Долговязая фигура, быстро приближающаяся ко мне, скользит по мокрому склону, вызывая резкий укол беспокойства и тревоги — на один короткий миг, но даже этого достаточно, чтобы почувствовать тянущую вспышку боли. В очередной раз смахиваю влагу с лица, одновременно делая глубокий вдох в попытке разогнать неприятное ощущение, и сам того не замечая, ускоряю собственные шаги. Холодная бляха ремня неприятно давит на живот, и я понимаю, что мой внешний вид наверняка далёк от идеального, но, честно говоря, именно сейчас я плевать хотел на то, чтобы услаждать своей идеальностью окружающих меня людей. Выражение лица Лонгботтома застыло в напряжении и задумчивом беспокойстве, вот только глаза живые — бегают по моему лицу тёмными радужками в попытке считать настроение. — Джейсон, — целитель произносит имя охранника, едва успев поравняться со мной. — Когда я возвращался в лазарет, он выспрашивал Ровену о состоянии Грейнджер и о том, видится ли она с Гермионой, — заключённый понижает голос, осматривая местность вокруг меня. — А ещё несколько дней назад я видел его неподалёку — Джейсон просто стоял и смотрел. Я не обратил на это внимания, но после сегодняшнего решил рассказать тебе. Вопреки нервозности Лонгботтома и неприкрытой тревоге, скользящей в его словах, внутри меня сохраняется тихое спокойствие — непоколебимое и нерушимое. Ровное. Я не испытываю опасений, предчувствие нависшей угрозы не кроет меня переживанием за безопасность Грейнджер. Ничего из вышеперечисленного. — Хорошо Лонгботтом, — произношу с некой долей усталости. — Я услышал тебя. Вероятно, это не то, что хотел бы услышать от меня целитель, и я вижу, как в его глазах мелькает непонимание вперемешку с толикой раздражения. Бедное гриффиндорское сердечко Лонгботтома явно испытывает перегрузку. — Она хочет тебя увидеть, — произносит тихо он, а у меня от этих слов забивает глотку, и воздух вмиг перестаёт проникать в лёгкие, и я не в силах сделать крошечный вдох даже. Она хочет тебя увидеть. Всего четыре слова — обыкновенные слова, но сколько в них значимости лично для меня. Она хочет тебя увидеть. Проклятие. Проклятие. Я не видел Грейнджер больше недели — с тех самых пор, как она вцепилась в меня во время визита Гольдштейна. Одному Мерлину известно, чего мне стоило выдержать её напор. И я не хочу вспоминать тот момент. Потому что чувствую себя…       … уязвимым? Мне не нравится это ощущение, и я быстро отмахиваюсь от этого воспоминания. Я не видел её лица, не всматривался в тёмные глаза и не считал россыпь веснушек на кончике её носа. Не боролся с желанием прикоснуться к ней, зарыться в пышные волосы и просто смотреть на неё — сука, да я же полностью озабочен ею. Озабочен, потому что простые четыре слова разгоняют в жилах кровь настолько сильно, что я не чувствую прикосновений холода к своей коже, не ощущаю порыва ветра и мерзко липнущей рубашки к моему телу. Она хочет увидеть тебя. Но… Каждую ночь — каждую проклятую ночь, стоит мне прикрыть веки, я слышу её крики, покрываюсь испариной боли, взывающей ко мне из глубин сознания — её боли. Она рвёт мои жилы, растягивает до треска, до стона, до крови. Вытягивает остатки сил, и я словно инфернал, лишённый жизни, влачу своё существование изо дня в день безмозглым созданием. Полусгнившим. Разлагающимся трупом. Дышащим ещё, мыслящим, но всё же трупом. Изо дня в день. Грейнджер не может хотеть видеть меня — не должна. Я намеренно не спрашиваю о её состоянии, настроении и самочувствии — это ни к чему. Я и не должен спрашивать об этом. Я могу удержать себя. И я не собираюсь с ней встречаться — желательно никогда, хотя вряд ли я буду настолько удачлив. Потому что боишься увидеть в её глазах ненависть, Малфой — искреннюю ненависть к тебе. — Сказала, что если ты не придёшь к ней, то она выйдет из лазарета, — прерывает поток моих размышлений Лонгботтом, и я, наконец, делаю крошечный вдох. — Передай мисс Грейнджер, — приподнимаю бровь на уморительный в своём проявлении закидон этой ведьмы, — что она посидит в изоляции ещё одну неделю. Кудрявая шантажистка. — Малфой, — беспокойство в его голосе не прикрыто бравадой, а звучит искренне в своей тревоге. — Гермионе грозит опасность? Разве только от меня — никто другой не посмеет и пальцем к ней прикоснуться — это неоспоримый, не требующий объяснений и лишних сотрясений воздуха, факт. — Нет, — мой голос непоколебим в своей уверенности. — Ей ничего не угрожает. Я могу удержать себя. ***        Я не вижу её более двух недель. Каждую ночь я намеренно пытаюсь как можно дольше держать глаза открытыми, пялясь в полог кровати или разглядывая стены собственной спальни до тех пор, пока в глазах не начинают мелькать пятна. Потому что не хочу засыпать. Потому что не хочу слышать её крики. Раз за разом настигающие меня. Напряжение, охватившее мой разум, мои мысли и моё тело, так ощутимо, так очерчено своей постоянностью, что примитивно переходит в разряд данности будней. Избавиться бы от постоянного крика, звенящего в моей голове, — перебить тонкие вскрики иными стонами, стереть картины окровавленной плоти чужими телами. Вытравить из себя её. Снаружи я всё тот же Драко Малфой, но внутри от меня мало что осталось. Когда я смотрю на себя в зеркало, то с трудом могу поверить, что у меня есть пределы: что я очерчен и определён. Я чувствую себя рассеянным и расфокусированным, словно живу за пределами себя. Кажется, я схожу с ума. Следуя давно намеченному плану, сегодняшнюю ночь я встречаю в слегка забытом уже кресле в не менее подзабытом номере класса люкс. В моей руке бокал виски с двумя кубиками льда, а напротив меня знакомая шлюха, явно соскучившаяся не так по своему постоянному клиенту, как по его кошельку. Я пытаюсь возвратиться в прошлую жизнь. В жизнь до неё. Окидываю длинноногую блондинку оценивающим взглядом, зависая на мгновение на её светлых волосах. Она призывно улыбается, облизывая губы отточенным жестом, опуская глаза на мой пах, и тут же томно прикрывает глаза. — Приласкай себя, — говорю хрипло, и в горле чувствуется болезненная резь, что тут же приглушается очередным глотком односолодового. Я наблюдаю за тем, как девушка медленно приподнимает подол короткого платья, представляя вниманию атласную ленту кружевных чулок и, разворачиваясь ко мне спиной, нарочито медленно продвигается к огромной кровати, являя округлую задницу, едва прикрытую тонкой полоской нижнего белья. Блондинка садится на край кровати с изяществом высокородной леди и бесстыдно расставляет ноги с не меньшим достоинством, мать её. Желудок скручивает в болезненном спазме, но я игнорирую неприятное ощущение, заливая его алкоголем. Не сводя с меня потемневших глаз, шлюха подносит руку ко рту, облизывая кончиком языка собственные пальцы, и, не прерывая зрительного контакта, медленно засовывает пальцы в свои трусики. Она оттягивает узкую ткань, едва прикрывающую промежность, открывая моему взору блестящую влажность, и принимается поглаживать себя мокрыми пальцами, увлажняя ещё больше. Ещё интенсивней. Но я ни хрена не вижу. Абсолютно. Перед глазами другое лицо, черты, тон кожи и губы другие: податливые, ищущие мой рот, влекущие и сладкие. Мягкие. Приоткрытые. Желанные, чёрт бы их побрал. Глаза заплаканные и одновременно жаждущие утешения. Зависающие на моих губах. Член в штанах дёргается, и ни черта шлюха, полирующая свою промежность, не имеет к этому отношения. Только она, только её образ, её глаза и губы — вся она, от кончиков пальцев ног, которых я даже не видел, до тончайшего волоска, извивающегося непослушной змейкой. Только она. Только она. Грейнджер. И топит отвращением к самому себе, разъедает кислотой мозг и травит организм собственное поведение, и эта безликая особь напротив, и запах чужого желания, похоти удушающей, приторной, мерзкой сладости купленного секса, лишённого искренности, и ноет в груди опять. Тянет. Словно я предатель, трусливый и низкий — подлый, дрожащий от страха, мерзкий недочеловек. Недомужчина. И предаю я не кого-то конкретного: не женщину, не друга… Себя предаю в первую очередь. Себя. И не хочу этого — пытаюсь избавиться и в то же время не могу вырвать из себя. Потому что знаю, что просто подохну в итоге. Сука… Хватит. Достаточно. Довольно. Я так резко вскакиваю на ноги, что в глазах вспыхивают искры, а тело теряет координацию, но я всё же умудряюсь удержать себя в вертикальном положении. Вытягиваю из нагрудного кармана пачку скомканных купюр и, не глядя даже, бросаю деньги на журнальный столик. Направляюсь к выходу, не потрудившись и слова сказать застывшей девушке. — Мистер Малфой, — тонкий голос вынуждает затормозить у двери, и, борясь с желанием проигнорировать просящие ноты, я всё же разворачиваюсь к ней. И тут же хочу сомкнуть руки на шее. Она стоит, сменив блонд на насыщенный каштановый, раскинутый по плечам кудрявым буйством — манящим и призывающим зарыться, чтобы вдохнуть полной грудью и успокоить разодранные в хлам внутренности… … но всё же суррогатом. Сомкнуть бы руки на шее. Её шлюховатой, продажной, облапанной сотнями рук и облизанной мокрыми шершавыми языками, шее. За то, что посмела. Попыталась заменить ту, которую заменить невозможно, — и я готов признать это — в это мгновение, стоя в пропитанном похотью отеле, давясь спёртым от всевозможных примесей парфюма воздухом, я признаю нехотя, противостоя самому себе и проигрывая тут же, но признаю… Грейнджер заменить невозможно. Никем. Никогда. Дверь за моей спиной захлопывается с такой силой, что штукатурка крупными кусками с глухим стуком ударяется об отполированный паркетный пол. *** Я не вижу её три недели. И сегодня она должна выйти из лазарета. Если я достаточно хорошо изучил Грейнджер, первым делом она направится ко мне с намерением препарировать своими глазами и перебрать мои гниющие внутренности в попытке найти там нечто стоящее её внимания. Но вот только я Грейнджер видеть не хочу. Я могу удержать себя. Поэтому следующие несколько дней появляюсь в Резервации исключительно в ночное время — какая разница, ведь спать нормально я всё равно не могу. Считаю ли я себя трусом, пытаясь отсрочить неизбежное? Отнюдь: я никогда не пытался обмануть себя, и попытка оттянуть нашу встречу — а она состоится, мать его, потому что Грейнджер просто так не сдаётся, — является не чем иным, как очередным способом удержать себя подальше от этой ведьмы. Потому что я не доверяю себе. Но… Я могу удержать себя.        *** Я не вижу её практически месяц. Не бросаю взгляды на захлопнутые двери архива, не выискиваю буйство кудрей в толпе заключённых…. Очень много «не». И я справляюсь. Мои еженедельные посиделки в Нотт Меноре возобновлены, и однажды я ловлю себя на мысли, что смеюсь над идиотскими шутками Блейза. Мой стакан всё так же полон, сарказм всё так же остр и поведение всё так же высокомерно. Всё так же… Вот только Пенси иногда странно смотрит на меня — не так, как раньше, глубже что ли. Словно я болен неизлечимой болезнью и пытаюсь скрыть то, что скоро подохну в муках, а она знает об этом, хоть и молчит. Я словно пытаюсь удержаться за воздух, при этом падая в бездну. Словно борюсь с наступлением темноты, пытаясь удержать солнце. Пенси смотрит, ну а я… Мне плевать на её взгляды, как и всегда, ведь мой стакан полон, сарказм всё так же остр и… неважно, впрочем. Когда я не вижу Грейнджер — я могу дышать. И это не какая-то грёбаная фигура речи и не очередная романтическая чушь, выдуманная престарелыми, кудахтающими, облезлыми курицами — я просто элементарно могу дышать, когда поблизости нет этой девушки. Мои мысли чисты в своей трезвости, не путаются, не разбегаются неуловимыми мелкими пикси. Наконец-то. Я становлюсь собой прежним, когда её рядом нет. И мне это нравится — нравится быть тем, кем я являлся до того фатального вечера, когда переступил черту, разделяющую магловский и магический мир.        А память услужливо нашёптывает мерзким голосом, скребя металлическим скрежетом внутри черепной коробки:        «Ты потерял себя в тот самый миг, как только взгляд твой упал на портрет девушки, что присутствовала в твоей жизни с тех пор, как тебе исполнилось одиннадцать, но ты так легкомысленно забыл об этом…»        И разум вторит, издеваясь:        «Твоя погибель следовала за тобой на протяжении практически всей жизни: задирала нос в ответ на твои оскорбления, презрительно ухмылялась, получая высший балл в школе, бесила своим происхождением и всем своим видом вызывала отвращение. А ты и не знал, не осознавал. Пока не пришло её время…»        Проклятье.        *** Вечерние сумерки настойчиво пожирают цветные краски дня, поглощая яркость и превращая в скудный черно-белый. Ветер притих на удивление, и холод не пронизывает кости, ломая позвоночник. Особняк Малфоев возвышается гордым несокрушимым бастионом, раздирая своим величием сгустившуюся тьму — и я знаю, что, если будет нужно, он сам превратится в эту мглу, примкнув к ней, предоставляя силу рода в пользование тому, кто предложит наибольшую выгоду и перспективу. Этот дом воплощает силу и могущество. Высокомерие. Не пустое и не подтверждённое, а выработанное сотнями лет существования, переливающееся кровью из вен матери к ребёнку. Сила. Величие. Чистая кровь. Мой род. Моя ценность. Моё наследие. В моём теле сконцентрирована вся мощь десятков поколений, неразбавленная магия, в первозданном своём проявлении. Гордость. Значимость. Весомость. Вот что важно, вот что реально — сила, семья, наследие. И я тот, кто на данный момент является связующим звеном между прошлым и будущим. Я — настоящее. Неотделимый элемент огромного сословия, истоки которого уходят в древние времена и непрерывной линией кристально- чистой крови тянутся до наших времён. И ничто, нет, никто не в силах прервать настолько сильную связь, выработанную сотнями лет существования. Никто. Я могу удержать себя. Глубоко вдыхаю свежесть воздуха и уверенным шагом направляюсь в особняк, чтобы встретиться с родителями и, следуя этикету, вместе отправиться в поместье Гринграсс. На свадьбу Астории Гринграсс и толстого свинорыла Гилберта Уимпила. Я нахожу отца в малой гостиной, расслабленно откинувшегося в кресле в ожидании матери и мерно потягивающего бренди. Левой рукой он придерживает свою трость, в задумчивости мерно покачивая древко.        — Отец, — киваю в приветствии и направляюсь к алкогольным напиткам, цепляясь взглядом за початый хрустальный графин с золотистой жидкостью, которую поглощает Люциус Малфой. Никогда не любил бренди — слишком мягкий вкус и аромат вишни с ванилью напрочь убивает во мне желание испробовать это пойло. Поэтому ничего удивительного в том, что я наливаю себе виски. С двумя кубиками льда, естественно. Когда я поднимаю взгляд на полупустой сосуд с бренди — он уже наполнен до допустимого правилами края. Эльфы действительно виртуозно владеют магией. — Слышал, — голос отца звучит расслабленно и непринуждённо за моей спиной. Слишком непринуждённо, чтобы я поверил в эту лёгкость, — ты провёл публичную порку, — он хмыкает, делая паузу между словами и очередным глотком алкоголя. — Впервые за всё время своего управления Резервацией. Спокойно разворачиваюсь к отцу и, не торопясь с ответом, направляюсь к удобному дивану, расположенному ближе к огромному камину с потрескивающими от огня сухими брёвнами. Забрасываю левую руку на спинку дивана, а правой, сжимая пальцами запотевшее стекло, упираюсь в подлокотник. Делаю глоток обжигающе холодной жидкости и лишь тогда нахожу взглядом своего отца. — Каждый должен нести ответственность за свои поступки, — произношу скучающе, всем своим видом показывая, что эта тема слишком скучна для обсуждения. — Грейнджер поступила опрометчиво, за что и поплатилась в итоге. Люциус сверлит меня взглядом, очевидно ожидая более подробного видения ситуации, но когда повисшая тишина явно говорит о том, что мне больше нечего сказать по этому поводу, он слегка прищуривает глаза. — Всего пять ударов, сын, — протягивает он, не отрывая серых глаз от моего лица. — Не слишком ли легко она отделалась? Закидываю ногу на ногу, не прерывая зрительного контакта, и взбалтываю виски, прежде чем поднести стакан ко рту. — Мне не доставляет удовольствия бить женщин, — копируя его интонации, говорю я и мысленно морщусь от того, насколько мы похожи. Я и мой отец. — Так же как и добивать тех, кто не может ударить в ответ. И это упрёк. Упрёк семнадцатилетнего мальчика в сторону своего родителя, который был для него авторитетом, примером для подражания — всем, чем только может быть отец для собственного сына. Сын мечтал быть достойным своего отца — вобрать в себя его силу и уверенность, стать гордостью семьи и увеличить влияние рода, быть истинным Малфоем — не просто носителем фамилии, а достойным представителем знатного рода. А потом этот человек одним лишь взмахом палочки и парой слов уничтожил мир не только своего ребёнка, но и себя. Оставив подростка, практически вчерашнего мальчишку, не знавшего смерти и разрушений собственной души, невидимо истекать кровью изнутри и заходиться безмолвным криком, захлёбываясь от ужаса и боли. От непонимания и неприятия. Медленно умирать от горя потери того, кто был его миром. Люциус выдерживает мой взгляд и только уголок губы его дёргается в нервном тике, да и всё на этом. — Я бы хотел посмотреть на мисс Грейнджер, — продолжая испытывать на мне свой прямой взгляд, произносит отец, и острый носок его идеально начищенной туфли зарывается глубже в пушистый ворс лежащего у ног ковра. — Увидеть, как эта, — он морщится, подбирая подходящее слово, а я же приподнимаю бровь, наблюдая за его потугами, — ничтожная паршивка, — выплёвывает наконец-то, — сломлена и унижена. Скучающе сбрасываю с колена пылинку, задумчиво разглядывая пляшущие на ткани штанов отблески огня, и возвращаю своё внимание отцу. — Она больна, — мой голос звучит с некой долей насмешки, но всё же спокойствие разбавляет это. — Какой-то магловской заразой, — пожимаю плечами, показывая, что мне не особо-то и интересно, какой именно. — Поэтому я изолировал её от остальных — не хватало ещё распространения болячек среди остальных заключённых. Не думаю, что это хорошая идея — приближаться к ней. Морщусь от сказанного, запивая собственные слова очередной дозой виски, и мысленно считаю минуты до прихода матери — Мерлин, сколько времени нужно этим женщинам, чтобы натянуть на себя платье и привести в порядок волосы? — Избавься от неё. Чёткий приказ разрезает мои мысли холодным лезвием, вынуждая вернуться в эту комнату и в этот разговор. И когда я в очередной раз смотрю на его лицо — оно меняется. Черты заостряются жёсткими линиями, в голосе звучит непреклонность, а глаза сверкают едва сдерживаемой яростью. Как интересно. — Что, прости? — мой же голос, вид и поза остаются прежними. Расслабленными. А сам я безмятежен, словно младенец при смене пелёнок. Я прямо вижу, как отца выводит из себя моё безразличие к сказанным словам. — Ты прекрасно услышал меня, сын, — с нажимом произносит Люциус, и в его голосе уже несдержанно сквозит злобная свирепость. — Это мерзкое, нечистое создание без рода и племени осмелилось запятнать твою честь, прилюдно испачкать… — Нет, — обрываю льющийся поток грязи, не собираясь выслушивать ничего из этого.        — Нет? — отец подаётся вперёд, с неверием глазея на меня, словно он ослышался и не может поверить собственным ушам. — Ты сказал «нет»?        Выпрямляю ноги и отставляю полупустой стакан на подлокотник, отзеркаливая позу отца, — наклоняю корпус тела и опираюсь на колени.        — В отличие от тебя, — чеканю каждое слово, — я не склонен убивать беззащитных женщин, — спокойствие в моём голосе совершенно не соответствует ощущениям внутри меня, но кому до этого есть дело? Никогда не было. — Если ты забыл, отец, кажется, я вообще не склонен к убийству, если вспомнить инцидент с Дамблдором, к примеру. Его пальцы сжимают набалдашник трости, и мне кажется, что металл попросту не выдержит крепкой хватки, но всё же Люциус в совершенстве владеет собой, расслабляя побелевшие фаланги. Ещё одна общая малфоевская черта, мать её. — Или, — продолжаю я свой монолог, — даже несмотря на мой возраст и занимаемый пост, ты всё так же пытаешься контролировать каждый мой вдох, — он дёргается от этих слов, а мне хочется рассмеяться. — Настолько велико твоё недоверие к собственному сыну? Мне хорошо известно, что Люциус Малфой осведомлён обо всём, что происходит в моей Резервации. И, честно говоря, мне было всегда плевать на это — я совершенно не обращал внимания на подосланных шавок и на их бестолковые бдения — мне нечего скрывать. А с тем, что скрыть было необходимо, я прекрасно справлялся. Годами. И сейчас, глядя на своего отца, я не могу поверить в то, что Люциус действительно считал, что я ничего не знаю о его нелепом шпионаже. — Вопрос не в том, верю я тебе или нет — я хочу оградить тебя от необдуманных поступков, что могут навлечь неприятности на всю семью. Репутация очень важна и… — Ты хочешь меня контролировать — и не надо прикрываться репутацией семьи, отец, — Наличие твоих собак в моей Резервации означает лишь одно — мне нечего скрывать, и это единственная уступка тебе. Единственная. Я не повышаю свой голос — наоборот, я полностью спокоен и уравновешен. В моих словах не проскальзывают сомнения и неуверенность. Я говорю именно то, что чувствую. — Ты не будешь решать, кому жить, а кому умирать, тем более указывать мне, как именно я должен поступить со своими заключёнными, — с расстановкой говорю я, удерживая на себе взгляд своего отца. — Я уже давно не тот запуганный мальчишка, которого бросили к ногам Повелителя и приказали убить могущественного волшебника, слышишь? — хмыкаю, качая головой. — И я давно не нуждаюсь ни в твоём одобрении, ни в твоих советах. Не говоря уже о приказах. — Да как ты смеешь… Резкий перестук тонких каблуков прерывает фразу отца, и мы оба, не сговариваясь, прекращаем наш разговор, сверля друг друга глазами, но всё же затыкая рты. Запах жасмина наполняет гостиную прежде, чем изящная фигура леди Малфой, затянутая в идеально скроенное платье, достигает порога, ведущего в помещение. — Дорогой, — мать едва заметно хмурится, окинув быстрым взглядом меня и отца, но не произносит ни слова по этому поводу, старательно делая вид, что всё нормально. — Я переживала, что ты опоздаешь, — она обхватывает мои предплечья, и я наклоняюсь к ней, чтобы поцеловать в подставленную щеку. — Я думал, вы уже привыкли к тому, что я не оправдываю ваших ожиданий, мам. Она поджимает губы, но я не чувствую в себе ни капли сожаления от сказанных мной слов — для этого нужно иметь хоть каплю совести, а я уже давно избавился от этой суки с её угрызениями. Нарцисса отходит от меня, направляясь к отцу, что поднялся с кресла, стоило ей только войти в гостиную. Она протягивает ему руки, и Люциус с готовностью перехватывает её ладони, поднося одну руку ко рту и целуя её. Какая привязанность. Интересно, Люциус Малфой так же целует руки вдовствующей миссис Нотт? Когда посещает её особняк один раз в неделю вот уже года так четыре. Отвращение накрывает меня вязкой брезгливостью, липкое омерзение забивает ноздри, и я незаметно вытираю нос рукой. — Отец рассказал, что в Резервации умерла какая-то девчонка, — мать оборачивается ко мне, видимо, решая, что эта тема достаточно лёгкая для обсуждения сегодняшним вечером. — Никак не пойму, почему ты так озаботился смертью безымянной предательницы крови, чтобы просить разрешения на посещение Голдштейна, — тоном светской сплетницы разливается моя мать, и я испытываю сильнейшее желание испариться прямо в это мгновение из этой гостиной. — Отец говорил, что это прямое нарушение протокола, Драко. Даже мать, не имеющая никакого отношения к Резервации, считает своим долгом высказаться по поводу тех или иных решений, принятых мной. Как же утомительно всё это… — Не хотелось заниматься окоченевшим трупом — ведь Малфои не любят марать руки в грязи, не так ли? Нарцисса охает в ответ на мою грубость, тут же бросая взгляд на негодующего отца, но я совершенно не намерен продолжать этот разговор и первым направляюсь в холл особняка, и вхожу в камин не оглядываясь. — Гринграсс Менор. *** Огромный шатёр ослепительно белого цвета, подсвеченного тысячами мелких искрящихся вспышек то тут, то там давит на глаза, а запах всевозможных закусок смешивается в один сплошной неприятный смрад, вызывающий тошноту. Наверняка гости оценят это великолепие. Нарядные дамы, утягивающие животы, дабы выглядеть стройнее, чем есть на самом деле, и лакающие алкоголь джентльмены с осоловелыми глазами, пожирающие задницы волшебниц помоложе. Классика во всём своём проявлении. Энтони Голдштейн вместе со своей супругой Милисентой, в девичестве Булстроуд, обвешанный визжащими детьми, пытается что-то объяснить своей необъятной жене, пока та поглощает очередное пирожное. Наверное, она беременна в очередной раз или в её животе размещён склад тортов. Мерлин, обнять и плакать. Закатываю глаза и отвожу взгляд, чтобы избежать приступа тошноты. Маленькая Арабелла Нотт крутится волчком вокруг своего отца настолько быстро, что в моих глазах выглядит пышной зефиркой кремового цвета. Никогда не любил детей. Я и взрослых не особо склонен выносить, что уж говорить об этих маленьких людях: непредсказуемых и не особо разумных в силу возраста. Хотя некоторые из моих знакомых по итогу взросления мозгами так и не обзавелись. Хмыкаю этой мысли и киваю приветственно чете Нотт, направляясь к своему персональному месту среди приглашённых гостей. Могу представить, с каким лицом было подписано именное приглашение Драко Малфою. Наверное, Астория нервно сжимала губы, и её рука дрожала, выписывая каждую букву моего имени в то время, как леди Нотт сыпала отборной бранью, недостойной поведения высокородной аристократки. Но всё же я здесь, любезно приглашённый быть свидетелем заключения брака между двух влиятельных семей. Прелестно. Я совершенно не заинтересован в происходящем и, пока вокруг меня копошатся люди, усаживаясь по своим местам, мысленно составляю план работы на следующую неделю, и вспоминаю, что неплохо было бы заменить набор перьев на более новый, так как старые уже порядком истрепались, но я настолько привык к ним, что оттягивал этот момент до последнего. Движение над головой прерывает мои размышления, и я поднимаю голову, чтобы увидеть, как с потолка падает искусственный снег, переливаясь холодным блеском, искрясь в свете горящих канделябров. Снежинки не достигают пола, чудесным образом растворяясь в воздухе, не касаясь даже голов сидящих волшебников, чтобы появиться опять новым потоком резвящихся кристалликов. Приподнимаю бровь, совсем не увлечённый парящей надо мною красотой. Потому что искусственно. Потому что бездушно. Мертвенно-бездыханно. Скучно… Возле меня присаживаются родители, но я игнорирую их присутствие, реагируя поворотом головы к внезапно заигравшей музыке и невесте, шествующей между рядов к алтарю, где её, оказывается, уже ожидает жених. Престарелый, обрюзгший жених. Вокруг меня слышатся восторженные вздохи и аханья, приглушённые шепотки и улыбающиеся лица, а меня воротит от этого лицемерия. Неужели никто не видит, как Астория бледна и едва переставляет ноги? Как её тонкие руки сжимают так сильно букет, что стебли вот-вот переломаются, а ногти впиваются в них так сильно, что несомненно часть этого букета останется зелёным месивом под её ногтями? Фарс и фальшь — вот девиз этого мира. А я часть его. И я должен соответствовать — если не внутренне, то внешне уж точно. Безучастно наблюдаю за ритуалом бракосочетания, не вникая в суть происходящего. Я женюсь. Однажды. Не сейчас и даже не в обозримом будущем — у меня впереди ещё много лет холостяцкой жизни, но это случится. Я приму на себя обязанности главы семейства Малфоев, стану заменой своего отца, как когда-то он сам заменил своего. Какой будет моя жена? Чистокровная девушка из приличной семьи, с незапятнанной репутацией и тихим нравом. Скорее всего, намного младше меня. Изнеженная, обласканная материнской лаской и чутким вниманием девственница. Изысканные манеры, кроткое поведение и глубочайшее уважение к мужу. В первую брачную ночь я лишу её девственности, не особо отдаваясь процессу, и после того, как кончу внутрь новоиспечённой жены, — с чувством выполненного долга вернусь в свою спальню, где забудусь глубоким сном, предварительно приняв самый долгий душ в своей жизни, смывая следы её прикосновений и тошнотворный запах чужого тела. Я буду почтительно трахать жёнушку по пятницам, а в остальные дни других женщин — но уже без почтения. А потом она родит мне наследника — сына. Очередной потомок рода Малфоев появится на свет, чтобы стать во главе рода, когда придёт время. Со временем я забуду дорогу в спальню собственной супруги, предпочитая пятничному сексу стакан виски или визит к друзьям. Она будет всё так же улыбаться на светских мероприятиях, а я придерживать её локоть, демонстрируя глубокую привязанность. Никто не узнает, что её искренние улыбки уже давно стёрты суровой реальностью, а её локоть — это единственная часть тела, к которой я прикасаюсь в принципе. Единственная функция моей супруги — родить наследника рода Малфоев. Дома мы будем ужинать в глубокой тишине, занятый каждый своими мыслями, едва обращая внимание на человека, сидящего напротив. Она заведёт себе хобби, выращивая цветы, а я буду всё чаще пропадать вне дома, занятый своими, несомненно, важными делами. Испытываю ли я жалость к будущей миссис Малфой? Нет. Она получит титул, вес в обществе и привилегии. Этого более чем достаточно. Я никогда не унижу её и не поставлю в неловкое положение, и это максимум из того, что я могу предложить. Как однажды сказал мой отец, наличие обручального кольца, сверкающего на безымянном пальце, никоим образом не изменит привычный уклад моей жизни. Если я склонен согласиться с ним — значит ли то, что однажды я стану таким же? Вторым Люциусом? Есть вопросы, на которые не получить ответа до тех пор, пока время само не предоставит их. Это один из таких. Я знаю, что такое долг перед семьёй, — и это не слова матери, не наставления отца и вечное их превозношение нас перед нами же, нет. Этот долг — нечто большее, древнее и важное. И я намерен выполнить его. Во что бы то ни было. И если для этого мне нужно вставить свой член в чьё-то влагалище и кончить — я вполне способен это сделать. В конце концов мне не привыкать трахать очередную женщину, пусть даже в этот раз у неё будет моя фамилия. Астория произносит едва слышное «да», и в этот миг ко мне приходит осознание, что моя будущая жена, скорее всего, ничем не отличается от этой девушки: взращённая специально для меня с одной лишь целью: дать жизнь моему наследнику. Выхолощенная. Бесправная. С ампутированным чувством собственного достоинства и лишённая собственного Я. *** Было бы глупо надеяться, что этот день не настанет. Что этот момент не случится и что я смогу избежать её… Настал. Случился. Не избежал. Грейнджер врывается в мой кабинет подобно маленькому вихрю из копны распущенных волос, неуклюжих движений и огромных глаз, расширенных настолько, что мне кажется, я могу утонуть в них, не приближаясь к этой ведьме ни на шаг. Будто бы я собирался приближаться к ней, Салазар. И я стою на месте, не двигаясь, не шевелясь и не дыша. Не дыша, чёрт побери. Но глаза мои не спрашивают разрешения разума, не внимают доводам рассудка, не следуют давно намеченному плану, а следуют за ней… Предательские проклятые мои глаза — вырвать бы их, да растоптать подошвами ботинок до мокрых пятен. Чтобы не смотрели на неё, не пожирали каждый миллиметр её кожи, не считывали ритм её дыхания. Не скучали по ней всё это время. Не тосковали. Не голодали. Мерлин, дай мне сил. Она говорит что-то, а я что-то отвечаю, и слово за слово, предложение за предложением — и снова противостояние, очередное обвинение и требование быть человеком, а не тварью. Но, Грейнджер, я тварь — мерзкое чудовище, без сердца, без души… Я прижимаю её к стене, блокируя руки девушки и рычу в лицо, бросая правду без прикрас кровавыми ошмётками ей прямиком в лицо. Пытаюсь донести, предупредить и защитить от себя, но Грейнджер, грёбаная Грейнджер не позволяет. Не разрешает. Борется со мной словами. Криками. И бьётся мелкой птицей в моих руках, трепыхается всем телом, причиняя себе очередную боль, и мне хреново от осознания того, что я опять являюсь источником этой боли. Не хочет ненавидеть меня, не желает. — Что ты хочешь услышать от меня? Что, несмотря на то, кем ты являешься, я хочу содрать с тебя эти тряпки, опрокинуть на стол и отыметь так, чтобы ты кричала, но в этот раз не от боли? — она так близко, так рядом, так невыносимо. — Ты это хочешь услышать: что я хочу трахнуть тебя? — кричу ей как в последний раз, пытаясь спасти её или себя — уже не знаю, кого из нас. Режет своим взглядом открытым. Беззащитным. Всепрощающим. Всепонимающим. Я не могу. Не могу выносить этого. Не могу видеть в её глазах мягкость, наполненную слезами. Боль рваную, темнеющую по краям её радужек, и… — А ты хочешь? А ты хочешь? А ты…        … хочешь? В ушах звенит вопрос её и крутится на повторе, словно я попал в свой персональный ад и жарюсь в котле в шипящем масле, а она стоит возле, улыбаясь, подкидывая сухие дрова в костёр, и спрашивает раз за разом: — А ты хочешь? Хочу ли я? Ты! Ты. Ты сравняла с землёй мой неприступный замок — мой дворец разрушила и основания не оставила даже. Стёрла взглядом своим каждый кирпичик моих стен. Разнесла в прах спокойствие моего убежища своим голосом. Выпила до дна разум мой. Иссушила. Подчинила тело своему образу, поставив на колени меня безоружного. Ты сровняла с землёй мой неприступный замок — не строй же теперь хижину из грязи и веток и не умиляйся, разрешая мне в ней поселиться. Хочу ли я? Хочу в ощутимой близости — так, чтобы протянуть руку и словить кончиками пальцем прядь твоих волос, и быть благодарным за это. Хочу первобытно, по-животному ощущать твои прикосновения по всему своему телу. Теплоту твоих рук, дыхание твоих поцелуев. Хочу грубо — вжимая в кровать, в стену, в пол — не давая пошевелиться и сделать даже вдох, а если ты сможешь — собрать губами твои выдохи, затыкая рот своим языком. Хочу жадно, чтобы как измождённый путник, нуждающийся в маленьком глотке воды. Хочу безрассудно. Вожделея. Желая обладать…. Хочу по-всякому. А ещё взаимно, ответно. Обоюдно. И трясёт меня, и я не контролирую порывы своего тела. Тела предательского, что словно проклято и тянется к ней — вжимается в попытке врасти в неё, да так и остаться. В ней. С ней. Возле неё. Ломает меня. Как же сильно ломает. Не выдерживаю этого натиска, что превращает меня в крошево — выдавливая сущность мокрым месивом из крови и соли, делая пустым и беззащитным, и только лишь она — Грейнджер — наполняет меня, делая цельным. Чувствующим. Желающим. Нуждающимся. Я не хочу этого. Прошу. Пожалуйста. Я не хочу. И сопротивляться не могу. Запах её волос проникает в мой нос, забивает каждую пору моей кожи, проникает в меня, и я дышу. Я живу, и я чувствую. Глухие удары сердца — того, что мертво, того, что гнилое. Стучит, отзываясь в висках, и она, она в моих руках, прижата ко мне всем своим телом. Тёплая, дышащая, живая. Не сопротивляющаяся. Такая маленькая, такая хрупкая. Грейнджер. Что ты сделала со мной, Грейнджер? Какими заклятиями опутала, каким зельями опоила, заколдовала меня как… Мои пальцы сжимают тонкие руки неконтролируемо сильно, но я не позволяю Грейнджер даже пошевельнуться вполне осознанно. — Малфой… Молчи, Грейнджер, — не говори ничего. Не произноси ни слова, ни звука — просто молчи. Хочу сдавить её ещё сильнее, встряхнуть до боли, до крика. До хруста. Рычать криком, исходить воплем, глядя в эти ведьмовские глаза. Кричать. Зачем ты так поступаешь со мной? Зачем я пошёл за тобой? Зачем увидел и забрал себе? Зачем пошёл на самоубийство. Зачем. И в сладости её купаюсь я, тону в волнистых кудрях этих волос, о которых грезил долгие месяцы, мечтал зарыться в них, спрятавшись, и дышу, дышу ею и не могу надышаться. Дышу. Словно всё это время, всю свою жизнь я не получал ни капли воздуха, а сейчас давлюсь им, не способный остановиться, дорвавшись. Грейнджер. Как же ты болишь мне, Грейнджер. Выворачиваешь наизнанку, перебираешь мои мысли, вытягиваешь чувства и, поднося к своим ведьмовским глазам, разглядываешь каждую эмоцию. Грейнджер. Как бьёшь ты меня наотмашь, не позволяя подняться на ноги — сшибаешь одним лишь взглядом. Но мне нельзя… Нельзя мне, Грейнджер. Я не могу, не должен. Хотеть тебя. Желать твоё тело, глаза твои и твою душу без остатка. Светлую, незапятнанную душу. Нельзя мне, Грейнджер, нельзя. Уйди, пожалуйста. Уйди, иначе не отпущу и подвергну тебя опасности своими прикосновениями, сотру твой свет и высушу тебя, до последней капли выпивая. Подставлю под удар своей прихотью, безответственностью и потаканием своему эгоизму. Умоляю, уйди… Ради своего же блага. Оставь мне каплю здравомыслия, прошу. Кажется, я произношу эти мольбы вслух — я словно вышел из своего тела, растворяясь в безмолвном крике безнадёжности и мольбы, не соображающий, не понимающий, но такой отчаявшийся. Я пытаюсь быть ответственным перед собой. Не забывать, кто я. Какому миру принадлежу. Но она ломает мои стены, крошит одним лишь своим присутствием все мои барьеры, и как такое возможно — чтобы один человек так разрушительно влиял на другого? Как такое возможно? Пусть она уйдёт. Пусть уйдёт. Когда я оборачиваюсь — Грейнджер уже нет, но запах её волос всё ещё щекочет ноздри, а ощущение её тела всё ещё зудит на поверхности ладоней. Судорожный вздох оглушительным стоном наполняет пустой кабинет, и моё зрение немного проясняется, и я чувствую своё тело. Я едва выдержал. Едва удержался. Едва… Но смог. Смог удержаться на краю. Словно во сне, поднимаю свои руки и тупо рассматриваю вытянутые кисти. Если я проведу палочкой по линии вен, вскрывая покров бледной кожи, увижу ли я кристально-чистую кровь: яркую в своей неизменности, холодную в своей привилегированности — едва ли не эликсир высшей пробы? Увижу ли я свою кровь? Или же вместо вен, опоясывающих бескрайними реками моё тело, я пронизан чем-то другим? Ветром пахнущим, свежестью пропитанным. Лёгкостью щекочущим. Безысходностью. Я прошит этим насквозь. Насквозь. Я прошит насквозь её кудрявыми волосами…