***
Сильнее всего во время больничных визитов тебя напрягает перспектива пересечься с Цю. Есть нечто нервирующее в том, как резко тот толкает дверь, как бесцеремонно отдёргивает жалюзи, впуская в палату холодный свет с улицы. Ватное весеннее небо вторую неделю тащилось по верхушкам высоток; тротуары наполнялись влажным воздухом, в котором явственно ощущался петрикор. Землистый запах с холмов проникал внутрь и смешивался с кусачим душком хлорки. Он навевал тебе мысли о бальзамических растворах, о погребении, о кладбище. Ты гонишь возникший образ прочь. Цю не разделял твоего дискомфорта — по крайней мере, ты этого не замечаешь. С каких-то полминуты он щурится в окно, сканируя ползущий по проспекту трафик, разглядывая улицы, как оценивал бы боевую позицию: укрытия, возвышения, огневые точки. От наметившейся между его бровями складки в груди набухает тягостное чувство. Тебе нельзя забывать, никогда нельзя забывать, какому миру принадлежите вы оба. В теневой изнанке Ханчжоу нет законов, есть только цель и средства её достижения. Кого можно подкупить — подкупают, кого нельзя — убирают. В подворотне или в палате под капельницей — не суть важно. Для Хэ опасность таилась везде. Уйдя из дома, ты просто заставил себя забыть. — Тут как в грёбаной усыпальнице, — спустя вечность цедит Цю, поправляя перекрученные жалюзи. Ты ничего не отвечаешь; гнетущая реплика пролетает мимо ушей. В конечном счёте, что тут сделать? Потребовать, чтобы Цю фильтровал базар? Ты отводишь взгляд, не в силах смотреть на медицинскую койку. Окно таращится на тебя десятком прорех в жалюзи. В больнице стояли тонированные стеклопакеты, и лоскуты неба за ними приобретали оттенок мутного чирка, словно там, наверху, разлилось наполненное кремнистой взвесью море. Волочащиеся по асфальту тени напоминали мелководных акул. Даже солнечный диск казался аморфным, дрожащим сквозь тучи, как сквозь толщу воды. Открой створку — и фантомное море хлынет внутрь, накрыв вас обоих с головой, будто полыхающую яхту-щепку из детства. Море не тревожит Цю, как тревожит оно тебя. Он продолжает рутинный ритуал, дотрагиваясь до трубки капельницы, до кардиомонитора, до изголовья кровати. Его движения быстры и безличны и могут похвастать той абсолютной точностью, с которой проверяют оружие или вслепую собирают изученный вдоль и поперёк механизм. И только на подушке Чэна его пальцы задерживаются, прежде чем он распрямляется и делает шаг назад. — Немного света не помешает, а то вы как цзянши, — кривится Цю, обращаясь к брату и скрещивая руки на груди. Следует напряжённая пауза; нечто в звенящем молчании режет слух. Затем он добавляет: — Звонил мистер Хэ, справлялся о вас. На этих словах ты обычно разворачиваешься. Идёшь к ближайшему автомату за кофе, натягиваешь привычную маску дружелюбного безразличия на лицо. Стаканчик с переслащённой бурой жидкостью греет ладонь, когда ты прислоняешься к стене и бездумно утыкаешь взгляд в пол. Серо-бежевые клетки линолеума сделались знакомыми настолько, что с закрытыми глазами можно сказать, какие исшаркались, а какие покрылись тёмными росчерками. По привычке ты проводишь подошвой по одной из них, удовлетворённо хмыкая, когда на бежевом появляется новый штрих. Это не календарь, но так ты отмечаешь дни визитов. Конечно, то была ложь. Мистер Хэ не звонил и не справлялся о сыне, потому что мистер Хэ не звонит и не справляется ни о ком. Цю знал это не хуже тебя. Ты не можешь взять в толк, зачем из раза в раз он твердит этот вздор. Сквозь стеклянную вставку в двери тебе хорошо видно, как он прохаживается у койки Чэна, иногда деловито жестикулируя, иногда останавливаясь, чтобы выглянуть в окно. На фоне голубой прикроватной шторки он выглядел как часть огромного аквариума, который однажды, в порыве чёрт-те какой придури, выкупил брат. Тебе не нужно стоять рядом, чтобы знать, о чём обычно пойдёт речь. — Акции упали на прошлой неделе, но с понедельника ситуация стабилизировалась, — из кармана Цю, по обыкновению, извлечёт смартфон и озвучит цифры, которые тебе ни о чём не скажут. — Су Юшень прогнозирует незначительные убытки по кварталу. Члены совета директоров ещё не начали лязгать зубами, хотя напряжение растёт. Пока мы сдерживаем нежелательные инициативы. Если ситуация обострится, придётся завинтить гайки. — Он взъерошит коротко стриженные светлые волосы на затылке и резко втянет воздух. — Отдел аналитики накопал кое-какой компромат, что даёт нам неплохой рычаг давления. Мастер Хэ, вы в курсе, что восемь лет назад замдиректора Лао организовал фиктивную фирму на Каймановых островах, где отмывал похищенные у Дэчжон Индастрис деньги? Ты не знаешь, зачем он всё это говорит. Чэн одарил бы его бесстрастным деловитым взглядом, но брат не одаривает никого взглядами просто потому, что вот уже несколько недель не открывает глаз. Бессмысленная привычка — вести беседу с тем, кто равнодушен к происходящему вокруг. Некто вроде Цю не может этого не понимать. Но всякий раз картина повторяется: он расхаживает у больничной койки — иногда заложив руки за спину, иногда подбоченившись, иногда теребя прихваченную папку с бумагами, — сообщая о делах или распоряжениях господина Цзяня, а затем, будто исчерпав запас новостей и ежедневных банальностей, присаживается на прикроватный стул. Пройдёт ещё несколько минут, прежде чем он заговорит снова. — Ваш брат в порядке, я приглядываю за ним. Эти подростки растут как сорняки после дождя. — Цю делает несколько рваных движений ребром ладони, чтобы показать, докуда ты ему достаёшь. — Но вы бы возвращались поскорее, мастер Хэ, а то с этим мелким гов… — он вовремя спохватывается, — …шкетом сладу нет. Антикварный вазон, который вы приобрели в Берлине в минувшем году? Эти засранцы сначала развели в нём огонь, потом умудрились разбить. — На несколько секунд повисает молчание. — Я заказал реставрацию. Но если простая склейка не устроит вас, я знаю одного искусного камнереза из Синьчжу — вы как‐то предоставили грант на обучение его сыну. Или, возможно, мастер Хэ предпочтёт купить другой? Цю никогда не называет Чэна по имени, но подчёркнуто вежливое обращение всё равно скребёт по ушам. Его голос шершав по краям, отделан бахромой хрипотцы, какой неизбежно обрастёт и твой голос, если продолжишь выкуривать по пачке сигарет в день. Месяц назад тебе бы и в голову не пришло, что этот бугай, — этот ни разу не произнёсший на твоей памяти более двух слов качок, — способен на пространные монологи. Но вот ты здесь и ты ошибался. «Мастер Хэ» в стенах палаты звучит так часто, будто Цю важно уверить себя, что на другом конце его вербальных излияний находится живой человек. Три нехитрых слога всегда выходят по‐разному: то со скрытой надеждой, то с усталостью, то с толикой вины (за что, за злополучный выстрел?). Всякий раз ты не можешь побороть ощущения, что из уст Цю слышишь собственную фамилию впервые. Что из вас двоих посторонний здесь — ты. Ответа не следует. Ты фыркаешь: а что можно было ожидать? Внутри шевелится уверенность, что Чэну — будь тот в сознании, — было бы глубоко наплевать. Есть нечто непреклонное в том, как сжаты его губы, как закрыты глаза — та же непреклонность сквозит в точёных чертах изваяний или терракотовых фигур. Всё его существо теперь транслирует окончательность: ладони обращены к покрывалу, нечастые взлёты и падения груди. Он всё ещё внушает благоговение, но кожа подёрнулась желтизной и почти всегда покрыта испариной, а веки с тонкими зеленоватыми прожилками изредка вздрагивают, как от удара. Неделю или две назад молоденькая медсестричка, краснея и улыбаясь, объясняла тебе, что брату снятся сны. Ты качаешь головой. Какие сны могут являться в медикаментозной коме? Твои собственные сновидения давно сменились кошмарами. Горький дым сигарет помогает стереть из памяти детали, но не противное мёрзлое чувство из груди, не гулкую чечётку пульса поутру. Иногда тебе снятся чёрная морская вода и охваченная языками пламени палуба. Иногда — затерянный между тогда и здесь карман пространства, с его бесконечным серым небом и такой же серой землёй. Иногда ты не видишь лица брата, иногда видишь только его. Его глаза прожигают насквозь, когда по ушам бьёт выжженное на подкорке, заученное наизусть «Я закопал его». В последнее время грань между снами вконец истончилась. Фрагменты смешались, оборвав якоря. Тебя кидают. Ты падаешь, холодная вода кусает лопатки, а когда поднимаешь глаза, то видишь силуэт на фоне жёлтого пламени. Слышишь выстрел — на чёрной ткани расползается клякса. Ты не можешь разглядеть в полумраке, но знаешь: она алая, она марает рубашку брата там, куда несколько недель назад вошла пуля. И взгляд Чэна больше не жжёт равнодушием — с борта яхты на тебя взирают запавшие, абсолютно мёртвые глаза. «Закопай меня», — шевелятся покрытые трупными пятнами губы. На этом ты обычно просыпаешься. Выравниваешь дыхание, зажмуриваешься и тянешься за пачкой сигарет. Ты никогда в этом не признаешься, но после того, как в него стреляли, ты вспоминаешь о прежних кошмарах почти с теплотой. У койки Цю продолжает говорить. Его пальцы сплетены в замок, но плечи расслабились и выражение лица посветлело от сдержанной полуулыбки. Есть нечто фамильярное в том, как он периодически сжимает руку Чэна — не столь интимное, как у любовников, но более близкое, чем у друзей. С тех пор, как дядя пожаловал тебе квартиру, шестёрки на побегушках отца или Чэна слились для тебя в одно лицо, и только стоя в нескольких метрах от палаты, ты понимаешь, что не знаешь о правой руке брата ровным счётом ничего. Из памяти всплывает лишь скупое «Служили вместе», не то брошенное тебе сквозь зубы, не то подслушанное из бесед. Сейчас ты вполне можешь представить, как с такой же полуулыбкой Цю пихал Чэна коленом, передавая банку пива или пакет соевых стрипсов, теми пропитанными солёным бризом вечерами, когда целых полжизни назад тот проходил службу на Файери Кросс. Тёплая пена расплёскивалась на армейские брюки, и Цю наверняка ловил на себе раздражённый взгляд. Ты вполне можешь представить, что в полковой столовой они обедали вместе, обмениваясь скупыми репликами и обрывками материковых новостей. Твой разум совершает невозможное и воображает брата улыбающимся в ответ. Картинка выходит кривой: улыбка не вяжется с привычным хмурым выражением Чэна. Ты не помнишь, когда в последний раз видел его другим, но отчего-то уверен: Цю помнит. Цю видел. Внезапно ты отчётливо понимаешь, откуда берётся терзавший тебя в компании Цю Ге дискомфорт. Сильнее всего во время больничных визитов тебя напрягает то, что он всегда разговаривает с Чэном, в то время как ты не находишь силы сказать брату и двух слов.***