Белое дело, чёрная навь

Россия захочет верного ранга. Верный же ранг определяется не сословием, не богатством и даже не образованием, но способностью души – верно и жертвенно служить, вести волею, чуять жизненную справедливость, творчески организовывать. России нужны на всех поприщах предметные политики. И надо надеяться, что пробуждение и укрепление христианского чувства поможет этому сортированию и выделению людей по предметности их сердца и воли. Брение, возложенное русскому народу на глаза, исторически беспримерно; он промоет свои глаза и прозрит. И. А. Ильин, «Основы Государственного Устройства», 1937 г.

Конвоировали пленных две миниатюрные девицы. Удивительно, но никто из казаков не возмутился: хозяин дома сказал им проследовать пока в малую гостиную, чтоб там разместиться — они и проследовали. Ёлгин и сам не нашёл причин отказать, когда мсьё Назар мягко коснулся его плеча: — Прошу, идите отдохните пока. Позже поговорим. Лишь миновав анфиладу вспомнил, что не успел представиться и не узнал полного имени хозяина. Если задуматься, как-то поспешно их отослали. Стоило ли подозревать подвох? Может, всё куда проще: неопытность мсьё Назара и определённая безалаберность его слуг. Опять же, загадочного Ференца могли ждать с некими срочными новостями, раз с его появлением в доме отложили все прочие дела. К слову, с самим Ференцем пленные разминулись, так и не встретив — его уже не было в парадной, когда они прошли через неё, следуя обратно тем же маршрутом, каким пришли. Трезвеющим взглядом Ёлгин оценил барышень, приставленных к десятку безоружных здоровяков с богатым боевым опытом за плечами: нет, это не конвой, а так, почётное сопровождение. Обе с парабеллумами P08 с длинными стволами — итого на двоих у них шестнадцать выстрелов. Обе в душах своих горели холодной решимостью при надобности стрелять на поражение. И обе не успели бы это сделать, пожелай казаки напасть: их бы тотчас скрутили и разоружили. Пистолеты в данной ситуации давали лишь иллюзию защищённости. Но казакам было как-то не до них. Ёлгин наблюдал накатившую на них разом апатию и сам готов был с ней согласиться: в самом деле, зачем сейчас бузить? К тому же его люди только что потеряли соратника, не тот момент, чтоб на баб засматриваться. Засматриваться, впрочем, было на что. Вот та самая француженка, Аннабель. Хорошенькая, как фарфоровая статуэтка пастушки, с блестящими косами цвета замешанной с золотом жжёной умбры, она походила больше на Коломбину, чем на служанку в приличном доме. Всё из-за пёстрого лоскутного платья с укороченным подолом, что оставлял открытыми ножки чуть ли не до середины голени. Сидело оно на фигурке ладно, но такой наряд уместен разве что на театральных подмостках и мало годился для работы по дому. А главное, перед кем ей тут красоваться? Хозяин слепой, не оценит. Больше впечатлять некого, а на гостей они явно не рассчитывали. Может, такова была мода там, откуда мсьё Назар приехал, но что в европейских столицах — милая эксцентричность, то в русской глубинке нелепая придурь. Вторая барышня, Ула — нежный цветочек с глазами-озёрами и белыми ручками, не привычными к тяжёлой работе. В других обстоятельствах Ёлгин заподозрил бы в ней содержанку. Но обратился к ней мсьё Назар ровно так же, как к Аннабель и Малахею, ничем не выделяя, да и одета она была скромно и строго, как повседневно ходили дворянки и сельские учительницы. Зазнобам всё-таки серьги какие дарят, побрякушки, а на её тонких пальчиках — ни колечка. И пистолет в такой руке смотрелся странно и страшно: не потому, что грозно, а потому что явный знак полнейшей разрухи в обществе. Не должны воздушные девушки в белых блузках касаться того, чем люди убивают людей. Не должны они так спокойно наводить ствол на другого человека, не должно быть в их взгляде суровой безучастности солдата, привычного к смерти. Что же будет с этой страной, если и женщин отравила война? Ёлгин не понимал, что обе делали здесь: инвалиду куда больше пригодились бы обычные бабы, прачки да кухарки, пусть некрасивые, но хозяйственные. Не дом терпимости же тут держали! Понятно, отчего у усадьбы нежилой вид — снег чистить некому, драить полы и стирать скатерти эти девицы тоже не возьмутся. Им проще слепого прямо в кухне кормить, как поварёнка безродного. А на отопление всего дома кто дрова колоть будет — Малахей? Кстати о дровах. — Мы дровни с лошадью оставили, — он чуть было не уточнил “в укромном месте”, вовремя удержался. — Замёрзнет же. Я могу сходить. — Не стоит вам порог переступать, — малоросский говорок Улы намекал на то, что для своих родителей она была Ульяной или Улитой. — Вы в безопасности, пока под защитой дома находитесь. Ференцу с Малей передадим, они сами найдут и приведут. — А есть кого опасаться? — поднял бровь Ёлгин. — У вас тут странная навь шастает, откормленная такая, на скот нападает. Слыхали что-нибудь? На душах домочадцев мсьё Назара пятен навьих меток не было. При том вряд ли окрестные селяне доверили бы свои тайны пришлому барчуку с городскими фифами или чужаку-адамею. Так что девицы могли и не знать ничего. Но Ула ответила буднично, как о чём-то общеизвестном: — Капищ по лесам наставлена тьма-тьмущая. И здесь, в окрестностях их несколько было. Часть, говорят, уже очистили, да не все, одно вроде осталось. И из тамошней нави кому-то сбежать удалось. Недобитки попрятались, но холод и голод их к людям опять выгоняет, они могут быть опасны… Вот, располагайтесь. Маля принесёт, чем топить. Ёлгин остановился, перешагнув порог просторной и насквозь промёрзлой гостиной. На полу посеревший от пыли ковёр, из мебели — игральный столик в углу да несколько стульев вдоль стен, два сломаны и составлены друг на друга. Уже и не разобрать настоящий цвет обивки. По правую руку — тусклые, давно не мытые зеркала, какие вешали раньше в бальных залах, чтоб добавить света и объёма. По левую — ряд окон с видом на реку. Из щелей рассохшихся рам ощутимо сквозило, портьеры же давно сорвали вместе с карнизами. Снаружи снежные хлопья сыпали густо, и, когда подхватывали их внезапные порывы ветра, то и дело бились в стекло. Казаки протопали мимо командира внутрь молча, без обыкновенного своего ворчания. Это угрюмое единодушие и согласие на дурные условия с их стороны было в новинку: неужели настолько вымотали их полдня пешего перехода и часы ожидания в сугробах? Или это нечто худшее, чем физическая усталость? Что, если последняя капля, потеря в непрерывной череде потерь надломила их волю, и догнала их, накатила та безмерная тоска, какую гнали прочь всё это время? Ёлгин и сам ощущал её приступы, особенно сейчас, когда он остался без коня, оружия и ответственности за жизни отряда. Да, тут неуютно, но что упырю бытовая неустроенность? Их не собирались пытать и казнить, это главное. И ничего унизительного в таком размещении он не видел, ведь и сам хозяин жил в стеснённых условиях. Мсьё Назар обещал позаботиться о пленных — и он это сделает в меру возможностей, в этом не стоило сомневаться. В самом деле, хватит уже суетиться. Набегались, навоевались, сам же мечтал хотя бы о сутках передышки. Сесть бы сейчас поудобнее, книгу попросить. Он так давно не читал ничего, кроме листовок и случайно попадавшейся прессы. — Скоро самовар подадим, — сказала Аннабель, и казаки, кто услышал, рассеянно покивали головами. Девицы выскользнули из гостиной. Закрылась белёная, украшенная резьбой дверь, щёлкнул замок. Ёлгин хмыкнул: с одной стороны, выбить его не составило бы труда, и даже девицы должны были это понимать. С другой — а что ещё они могли сделать? При том, что предоставить пленным полную свободу перемещения им наверняка боязно, других вариантов и нет. Пельменев опустился на пол первым. За ним Седых, Голых, Непряхин… — Да что ж вы делаете?! А ну не спать, спины поморозите! Толку было — что сонных мух тормошить: они, конечно, снялись с места, но лишь затем, чтобы притулиться где подальше от командирского окрика. Опять пришлось Ёлгину самому браться за дело. Проклиная весь белый свет, он пустил на дрова повреждённые стулья, содрал обивку на растопку. Занималась она плохо, тлела, дымила, не давая жара. Ёлгин ножом — при людях когтями нельзя — расколол обломки на щепы потоньше. К моменту, когда замок щёлкнул снова, огонь только-только разгорелся. Казаки все как один дремали, тесно прижавшись друг к дружке. Распахнувшуюся настежь дверь придержала Ула, пропуская прочих, принесших пленным еду и вещи. Сама была налегке — если не считать ключа в одной руке и всё того же парабеллума в другой. За неимением кобуры ей попросту некуда было его деть. Аннабель с гирляндой баранок на шее сама внесла обещанный самовар, пузатый, горячий — и как только удержала такую тяжесть? Малахей притащил охапку поленьев; пока шёл к камину, чуть не оттоптал спящим вытянутые ноги. Появились ещё две девицы: у одной поднос с чашками да блюдцами, у другой — импровизированная волокуша из простыни с горой покрывал и мелкими подушками. Итого, с мсьё Назаром и Ференцем обитателей в доме насчитывалось уже семеро. И, как ни крути, а выходило, что отряд сдался бабам и одному безусому адамейчику. Стыд какой! Новенькие девицы под стать знакомым: такие же молоденькие, приятные глазу и бесполезные. А типажи подчёркнуто броские, хоть картину пиши. Та, что с подносом — брюнетка с примесью татарской крови и лютыми глазами. Пока глядела в сторону — так вроде и ничего, живая, круглолицая, с горячей душой хохотушки. А как уставилась чёрными глазами в упор — так будто у неё провалы вместо зрачков, дула спрятанных в черепе орудий. Главное — в душе при этом ни злости, ни ненависти, тихий омут. Хлоп ресницами — снова обычная девка. Только поздно: на сердце уже похолодело, пропало желание ею любоваться. Больше всего удивила последняя. Точь-в-точь кукла, что на кухне оставили в кресле: то же блёкло-голубое платье с передником, та же белёсая коса венком вокруг головы, и в лице ни кровинки, будто вместо кожи сатин. Яркого в ней — один только рот, по счастью сейчас без той неприятной улыбки, вышитой на кукольном личике. И если для игрушки такой вид не казался странным, то у живого оригинала он вызывал беспокойство о состоянии здоровья. Другой бы на его месте удивился, не много ли чести служанке кукол с портретным сходством заказывать. Но Ёлгин намётанным глазом уловил интересное: точёностью черт, артистичностью рук, скульптурной удлинённостью пальцев и некоторыми другими мелочами в облике и манере двигаться эта бледная немочь напоминала мсьё Назара. Дело виделось ясным: единокровница, прижитая отцом или дядей на стороне. И не было в том ничего удивительного: таких сплошь и рядом брали в услужение к законным детям, если не находили куда пристроить получше. Если именно сестра — значит, от супруги не прятали: то ли не ревнива, то ли мсьё Назар успел осиротеть по матери. Во времена крепостничества с этим попроще было — ну родила дворовая бабёнка такую вот тонкоручку, и что? — О! Чаёк дают, — проснулся Седых. Девицы одномоментно бросили на очнувшихся казаков нечитаемые взгляды и спешно оставили свои дары, чтобы поскорее уйти отсюда. Малахей насторожился. Ёлгин хмыкнул: если адамейчик понимал, чем это грозит, чего не сказал девицам переодеться, не дразнить служилых по чём зря? — Курева бы, — потянулся Овчинников. — Есть у кого? — Есть, — сказал Малахей громко, чтоб отвлечь на себя внимание. — Японский табачок, как в песенке поётся. Снял с пояса увесистый кисет и бросил Овчиннкову, намеренно промахнувшись, чтоб казаку пришлось за подарком тянуться, ещё больше вовлекая в сценку остальных. Девицы бесшумно удалились, не замеченные никем кроме Ёлгина. Тут в уме Ёлгина что-то щёлкнуло. — Они что же, все четыре — сёстры по крови? — негромко поинтересовался он у Малахея. Тот зыркнул зло, подумал и нехотя процедил: — Быстро же вы догадались. По первому впечатлению Ула, Аннабель, немочь и татарочка отличались как весна, осень, зима и лето — да только отчасти благодаря нарядам и прочим ухищрениям. Что говор разный — так в детстве могли воспитываться в разных местах, и даже в разных городах, если отец мсьё Назара много времени проводил в разъездах. Их выдавали руки с выразительно удлинёнными пальцами, словно вышедшие из-под одного резца, и души, сиявшие в унисон — будто у девушек сложилась одна судьба на четверых. Значит, нагулял папаша по дочке в каждом порту. Знал о них, из виду не терял, но деньгами не баловал — иначе с чего бы им в служанки идти, а не удачно замуж или хотя бы в те же народные учительницы. А потом его сынок забрал их к себе и укатил в сибирскую глухомань. И уже тут, где никому дела не было до происхождения девиц, казалось бы — живите как хотите, они всё равно звали его “мсьё Назар”, а никакой не “братец”. Между собой звали, не на публику. Всё это пахло дешёвой мрачностью бульварной мелодрамы, сюжетец в духе “Петербургских трущоб”. И Семилучный бы с ними, Ёлгин не стал бы вникать глубже — по его опыту такие тайны состояли из одних лишь грязи и клубка обид. Да вот только приехали эти люди в Сибирь то ли накануне, то ли уже в разгар революции и войны. — Почему ваш хозяин решил сюда перебраться? — Дела есть, — Малахей отряхнул руки и пошёл прочь. Вот и поговорили.