***
В себя Ёлгин пришёл довольно быстро. Руки, всё так же связанные смоляным ремнём, занемели под весом обмякшего тела. И колдовское зеркало на месте, отражение предъявило Ёлгину его вид во всей неприглядности. Взмокшие волосы налипли на лоб, щёки, уши и нос всё ещё пылали нездоровой краснотой, недельная щетина завершала облик человека опустившегося. Натёртая хвостом кожа внутренней стороны бёдер припухла, из густой кучерявости в паху едва выглядывал обмякший орган. Зато один, сам по себе, без всяких метёлок и чужих пальцев. Где же чёрт? Ёлгин оглянулся через плечо и тут же нашёл обоих. Ференц устроился в своём накрытом шубой кресле на расстоянии вытянутого хвоста от Ёлгина и, казалось, дремал. При желании он мог бы повторить игру с иглой не вставая. А Назар сидел на спинке того же кресла. Всё ещё в рубашке и застёгнутом на все пуговицы жилете, но без штанов, он закинул голые белые ноги чёрту на плечи и гладил того по усищам, убаюкивая. Слепец не видел, но услышал, как Ёлгин встрепенулся, и послал ему ободряющую улыбку. Если бы не повязка на глазах, он бы наверняка подмигнул впридачу. Ёлгин скривился. На душе стало горько и гадко. Пока непотребные отношения этих двоих проявлялись лишь намёками, он готов был не то, чтобы мириться с ними, но мысленно отделять мсьё Назара, благородного, пусть и запутавшегося юношу, волею судеб оказавшегося в лапах чёрта, от незнакомого Ёлгину Зари, давно этим лапам отдавшегося. Раз не видел — значит, не было. И вдруг — вот оно, всё паскудство на виду. Уже не убедишь себя в двусмысленности, какое тут могло быть иное толкование. Но больше всего Ёлгину хотелось сплюнуть и выругаться от осознания, что Назара никто не принуждал. Как в одном человеке могли сочетаться бесстыдно разведённые перед другим мужчиной ноги и небесно-чистый свет души, полной нежности и заботы? Ни тени смущения, ни пятнышка навьей скверны. Назар слеп, но не зачарован, он прижимался пахом к долговязому уроду по собственной воле. Ёлгин мог бы высказать многое, злые слова жгли язык: обида на то, что сам обманулся, поверил в невинность этой чистоты. Саблю отдал, увидав в юноше воплощение идеалов русского общества — смешно! Чистота обернулась незамутнённостью скотства: только зверьё не зная стыда сношается у всех на виду. И какой же из этого проходимца русский? Внешний лоск и манеры можно и обезьяне придать, если выдрессировать хорошенько. Как можно было так ошибиться? Ёлгин глубоко возненавидел этого нового, открывшегося ему Назара. Но — молча. Одного раза хватило, чтоб выучить урок: не буди лихо, не привлекай лишний раз внимание чёрта, не оскорбляй при нём его подстилку. Но лихо помянешь… Ференц открыл глаза. — Гляжу, вы очнулись? Что ж, как насчёт чаю? Могу вам с этим помочь, — он попытался было встать, но Назар свёл ноги на его шее крест-накрест, прижал голые, по-девичьи изящные коленки к гладко бритым щекам. — Зорюшка, ну что ты… — Чай подождёт, — мурлыкнул Назар, проведя тыльной стороной ладони Ференцу по скуле. — И он от тебя никуда не денется. А вот я денусь, если ты посмеешь оставить сейчас меня одного. И Ференц подчинился. Откинулся обратно, любовно огладил обнимавшие его тонкие щиколотки, голени, потянулся выше… Ёлгин отвернулся. О нём забыли — и на том спасибо. Ему же теперь предстояло постараться, чтобы выкинуть из головы происходящее за спиной. Он уставился в глаза своему отражению: злые, колючие. Теперь бы ещё не вслушиваться во влажные звуки соприкасания губ, не вспоминать, что прежде чем вылизывать Назару рот, Ференц жевал его, Ёлгина, пальцы. Чёртова метёлка хвоста хлестнула по его голому заду, с оттяжечкой. Ёлгин дёрнулся, но на этот раз никаких игл не почувствовал. — Ферка, не отвлекайся. — Ему же скучно, — веселый тон Ференца не сулил ничего хорошего. — Это не очень гостеприимно с твоей стороны, пригласить его и бросить вот так, без всякого внимания. Ты не против, если он подсмотрит за твоим весельем? — И только это, ничего больше, — согласился Назар и сполз Ференцу на колени. Онемелым рукам Ёлгина явственно примерещились вдруг ткань рубашки, тепло чужого тела под ней. Сбитый с толку, он глянул вверх, потом на себя в зеркале — всё по-прежнему, он гол, одинок и слегка замёрз. Пальцы погрузились в густую непокорную гриву, губы вновь прижались к губам, уже ждущим, влажным… Ёлгин охнул, чуть не взвыл: его не оставили в покое. Новая пытка оказалась изощрённее предыдущей: его вынудили если не глядеть, так осязать то же, что переживал сейчас Назар. Он прикусил губу, желая помешать наведённому мороку. Обойдётся он как-нибудь и без знания о том, что язык у чёрта удлинялся неимоверно, раздвигаясь сегментами, и что жёсткие и мягкие его части различались на вкус. Что если почесать у основания уса, в мощной груди заклокочет довольное кошачье урчание. Что кончик носа чувствителен и, если лизнуть, а потом прикусить его, не выдержит, изогнётся, как у выхухоли. Жутко, наверное, выглядело, но Ёлгин не поддался, не оглянулся посмотреть на очередное навье уродство. Руки Ференца, оказывается, могли быть бережными и чуткими, а объятия — родными. Ёлгина никогда не обнимали так. Неужели у них всё всерьёз? Такого быть не могло, навь не способна искренне привязаться к смертному. Сказки о любви между человеком и феей оканчивались разбитым сердцем, гибелью или рабством. Все, кто оказался с нечистью под одной крышей, обречены на смерть или вечное проклятие. Назар уже сделал выбор? Только вот скверны на нём ещё не было, случай не пропащий, можно спасти… Ёлгин отбросил эту мысль. Всё куда хуже: Назар не заключал контракта. А значит, отдаваясь, не получал ничего взамен — кроме небывалого опыта близости с нелюдью, конечно. Стоило ли из-за этого душу губить? Вряд ли он пошёл на это от большого ума, скорее, чёрт его соблазнил и растлил. Да только немного просчитался: юноша влюбился по-настоящему. И вот эта-то любовь, неправильная, неприемлемая, но от этого не менее настоящая, и защищала назарову душу от погибели. Чёрту нужны смертные страсти, а не светлые чувства. Долго это продлиться не могло. Пока что Ференц грелся в лучах назаровых чувств, ему, видать, льстило, что его смогли полюбить вот таким. Но рано или поздно чёрт наиграется и найдёт способ сломать человека, затоптать его внутренний огонь, превратить любовника в такую же озлобленную, лишённую человечности тварь, как и сам. Глупый мальчишка решил, что сможет, потешив чёрту плоть, перевоспитать того, но сам не заметил, как далеко зашёл на пути разврата. Словно в подтверждение ёлгиновским догадкам, Назар сполз ещё ниже, на пол. Встал на колени между ног Ференца и нащупал узел кушака. Ёлгин ошалело развернулся — нет, не почудилось, это взаправду. Это сейчас произойдёт. С ним. Со всей упыриной силы он натянул смоляной ремень, чтоб пережать всё что можно, лишить себя чувствительности — но сделал только хуже. Свои руки он ощущать перестал, зато наведённый морок занял их место безраздельно. Детородный орган чёрта, будучи в покое, едва помещался в ладонь. Поглаживания по ряду поперечных рёбер, каких не бывает на человечьих, пробудили его, он привстал, разбухая в длину и в ширь… Ёлгин снова уставился в отражение, ища спасение от одной важды в другой. Ну где же та поглощавшая внимание магия, когда она так нужна? Он стал считать родинки, капельки пота, лопнувшие сосуды в глазах, что угодно — лишь бы сосредоточиться на постороннем, разбить цельность лезущих в голову образов. Пусть они рассыплются, пусть по отдельности потеряют смысл… Язык коснулся тёплой, упруго натянутой кожицы, кончиком покружил по раскрытой головке, лизнул её в самую дырочку, где ждала уже солоноватая капля. Ёлгин снова впился себе в плечо, на этот раз всеми клыками, до мяса, чтоб болью и кровью смыть позор. Он. Этого. Не. Делал. Чужой низкий стон прокатился горячей волной по телу, смешиваясь с собственным рыком раненного зверя. Он жевал мышцы, оглушая себя, пока сквозь алое марево в сознание не пробились голоса. Замер, не разжимая челюсти: кажется, прекратилось. Старался не думать о том, что ко вкусу крови во рту примешался теперь незнакомый, горьковатый. Они закончили. Можно выдохнуть. Широкие ладони Ференца подхватили его — нет, не его! — под ягодицы, подсадили вверх, ещё выше. Руками Назар упёрся в спинку кресла, Ференц приподнял ему рубашку над пахом. Язык и правда оказался невероятно длинным, шершавые сегменты чередовались с мягкими. А ещё — весьма умелым. Только сейчас Ёлгин понял, что у него опять торчало колом. Хвост обвил, опутал ноги Назара: хищнику нравилось играть с обездвиженной жертвой. Ёлгин тут же раздвинул свои так широко, как смог в его положении. Сколько ещё будет длиться эта пытка? Он всё-таки втянул клыки, как смог, зализал рваные раны. Чёрт пусть сосёт сколько вздумается. — Стой, — простонал Назар. — Погоди! Меня так надолго не хватит. Твой черёд потом будет, а пока… Язык убрался восвояси: чёрту требовалось время, чтоб сложить его до нормального размера и вернуть способность членораздельно говорить. Назар похлопал по хвосту, чтоб его освободили, и опустился Ференцу на бёдра. Нашарил у него в кармане небольшой, тёплый от близости к телу флакон. Ёлгин издал тяжкий вздох. — Что ж там за казак такой этот Овчинников, что ты ради него так стараешься? Ёлгин взвился от слов, прозвучавших будто бы над его ухом, чуть было не ответил резко и зло. Не чёртово это дело, что там у него с подчинёнными! Тем более что не было ничего, никогда не было, одна мысль о таком — дикость, хоть развратникам и не понять. Он не позволит распускать грязные шуточки про… — Не умеешь ты убедительно ревновать, — пожурил Ференца Назар. — Не умею, — признался Ференц и ткнулся длинным носом Назару в шею. Тот радостно подставил её, незащищённую, под поцелуи: жаркие, ласковые, одними губами без зубов. — И, если позволишь, учиться этому не буду. Это Назару, не Ёлгину адресовался вопрос. Не вопрос даже, постельный флирт. Никого тут не волновали никакие казаки Овчинниковы, да и Ёлгин сам — так, между делом. Его даже не провоцировали. Двое были поглощены друг другом к полному обоюдному удовольствию, бросая Ёлгину обрывки наслаждения как объедки с барского стола, заталкивая их ему в горло, хотел он того или нет. Приготовления Назара заняли время, но куда меньшее, чем Ёлгин ожидал. Тело, как оказалось, уже обладало определённой эластичностью там, где оная природой не предусматривалась. На этот раз Ёлгин решил терпеть до последнего. Не юнец уже горячий, всякое в жизни повидал. Такого, правда, с ним не бывало — так и сейчас не будет, это ж понарошку. Он, конечно, мог ещё сопротивляться. Раны, если кость не повреждена, зарастали на нём быстро, так что погрызть себя снова он ещё успеет. Но раздражало то, что чёрт наверняка развлекался, наблюдая, как пленник сам себя увечил. Всё-таки, как ни старался Назар, а чёрт, получается, обошёл ограничение, чтоб ему пусто было. Вот чтоб было чёрту пусто, Ёлгин и решил держаться, сколько сможет. Стиснув зубы, он не обращал внимания на вторжение фантомных пальцев туда, куда солнце не светит. Это не с ним. Это ишь ворожба. Дурной сон наяву. Вывернутый наизнанку акт вуайеризма. Подглядыватели смотрят на других, а сами не участвуют, часто делают это тайком. Ёлгин же смотреть мог только на себя, наблюдая в натуралистичных подробностях реакции собственного тела. Требовалось усилие, чтоб просто отвернуться, побороть притяжение проклятого зеркала. Подневольно подглядывая за собой, он так же принужден был соощущать другому. Вся условная добровольность его участия сводилась к позволению делать с собой всё, что чёрту в голову взбредёт. Разговоры тех, что в кресле слушал вполуха: сладкие скабрезности, патока комплиментов вызывали не злость, а тоску и зависть. Как красиво Ференц врал, изображая заботу! Ёлгин не каждую бабу мог так задурить. И как же щемило сердце от энтузиазма Назара! Сквозь Ёлгина сегодня пропустили столько его переживаний и чувств — отборных, кристальной чистоты и драгоценных оттенков, — хватит на годы вперёд. И всё не ему, Ёлгину, а мимо, ненасытной навьей роже. Почему прекраснодушной красоте подавай именно грязные руки, да поуродливей, чтоб она вот так расцвела любовью? Неужели без поругания никак нельзя? — Можешь убрать смирители, — предложил Назар, будучи распахнут настежь. — Я смогу. — Если намереваешься продержаться подольше, то не стоит. Я и так всё прекрасно чувствую… Ааах!.. Назар впустил в себя первый вершок и замер привыкая. Его держали любимые руки. Они предадут его, но — потом. Он не думал, не ждал от них такого, он верил им и желал лишь радости единения. Ёлгин тоже получил в себя те же вершки. И надёжные руки на бёдрах ему тоже мерещились, да только его не обмануть: это ложь. Не его это любовь, не к нему, да и не любовь это вовсе. На самом деле он всё так же один, покрыт гусиной кожей, потому как давно на холоде, и уставший. Ещё вершок, ещё… Назар, давно повадившийся услаждать себя таким путём, застонал первым. Ёлгин скривился было: не проще ли укусить себя ещё раз? Шут с ней, с гордостью, что так, что эдак его поимели. И вдруг в нём тоже отозвался, пустил по хребту вверх горячую волну тот маленький чувствительный комок, с которым чёрт недавно игрался. Пробудился с той же силой, стоило только мороку его потревожить. Нет, только не снова! Когда Назар опустился до конца, приняв в себя чёртов отросток, Ёлгин заскулил на одной ноте. Назар откинулся назад, опершись руками на колени Ференца, и Ёлгин мутным взглядом уставился себе на живот, ожидая увидеть там заметный бугор. Назару нравилось, он гладил себя и Ференца внутри себя, Ёлгина же пугало такое безумие. — Выдвини его сильней, — повторил просьбу Назар. — Хотя бы ещё одну ступень. — Не переусердствуй. Ты готов? — Да, — Назар сместился, упёрся коленями и приподнял бёдра. Ёлгин сорвался, вонзился зубами во вторую, целую пока руку.***
Обессиленный, Назар упал любовнику на грудь, на расшитый листьями и залитый густыми каплями жилет, в запах свежей ольхи и собственного семени. Из него текло, должно быть, прямо на брюки, на дорогую шубу, и почему-то именно это покоробило по-армейски аккуратного Ёлгина больше всего. Уже плохо соображая, он сжал собственные ягодицы в бессмысленной попытке удержать месиво из масел и телесных выделений внутри чужого тела. На помощь пришли чёртовы пальцы: сразу два мягко прикрыли Назару растревоженное отверстие, на полфаланги погрузились внутрь, затыкая его. Назару понравилось, он чуть повёл задом, подставляясь удобнее, Ёлгин чертыхнулся от омерзения. — Тебе ванну нагреть? — проворковал Ференц Назару в макушку. — Не сейчас. Успеется. — Назар хотел приподняться, да тело расслабилось, требовало ещё пары минуточек отдыха в заботливых объятиях. — До рассвета ты у меня из этого кресла не встанешь. И угрозу эту Назар выполнил.