***
Первое в ее списке — нажраться. Не украдкой отхлебнуть дорогущего вискаря из запасов Силко, не стащить с барный стойки бокал с чужим коктейлем, а напиться так, чтобы... К счастью, на нижних уровнях Зауна еще остались отличные места, где продают выпивку подросткам, и даже одному единственному подростку, которому запрещено подавать любое алкогольное пойло. Третий стакан — и горло дерет от спиртных паров, мир забавно-презабавно кружится и превращается в зыбучее болото. Джинкс отталкивается от пола, чувствуя, что ее тело превращается в перышко, которое унесет от любого порыва ветра. Плохо только, что желание вернуться обратно, пусть и в таком безобразном виде — она расплела косы, ослабила шнуровку на топе, потому что ее телу сейчас вообще не нравится никакая одежда — не прошло. — Почему он не может просто... — она надувает губы, пытаясь выловить в этом мельтешении бармена — они обычно самые милые люди на свете, тем более, что этот еще и выпивку ей продал — и вздыхает: — Просто взять и признать, что я ему нужна. И даже когда я взрываю, это ведь... все ради него! Чертов Силко... Она роняет голову на столешницу, стукаясь лбом о дерево. Ну как, КАК еще доказать, что она нужна? — Эм-м-м, ты это... — голос бармена доносится сквозь глухую пелену, — а ты часом не девчонка Сил... О нет, ну вот, все испортил! Это потому что ты язык за зубами держать не умеешь даже когда трезвая, — и снова не унимается голос Майло. — Держу пари, тебя сейчас отсюда вышвырнут. На раз-два-тр... Джинкс поднимает голову, исподлобья глядя на бармена. Вот задница, ее раскрыли. На всякий случай она хватает свой бокал — хрена с два отберете, она же заплатила за него, пусть и деньгами Силко — и залпом проглатывает горькую жидкость. Огонь расползается по глотке и дальше, глубже, заставляя скривиться. — Что, нажалуешься ему? — она морщит нос. — Только попробуй, и я взорву вас всех нахрен. Когда приду в себя. Хотя судя по тому, как качается пол под ботинками, стоит ей только встать — это будет нескоро. Очень нескоро. Бармен остается на месте — вернее, остается такое здоровенное светлое пятно на фоне темной стены — а она отважно делает первый шаг. Потом второй. И еще, хотя мир по-прежнему выгибается и так и норовит подбросить ее куда-то вверх, а ощущение предательства, гадкое такое, тошнотворное, лезет все выше, так и норовя выбраться наружу, вместе с бухлом и спутавшимися в клубок внутренностями. Следующая остановка... Она втягивает ноздрями воздух, густой, пропахший сладостью с ноткой переспелой гнили — конечно же, бордель!***
Здесь слишком много звуков — смех, разговоры, шепотки, крики и стоны. Слишком много запахов и еще больше касаний — кто-то пытается гладить ее по бедру, не сильно обращая внимание на то, что Джинкс уже третий раз сбрасывает эту настойчивую руку, кто-то... Все стихает, разом, обрываясь, руки тоже больше нет, а вместо нее в ноздри, перебивая эту сладковатую вонь благовоний, лезет тяжелый, пыльный запах табака и кедра. О нет, о не-е-ет... Джинкс закрывает глаза и трясет головой, рассыпающимися прядями, что щекочут голые руки, надеясь, что это ей только чудится. Вот сейчас опять начнется: почему ты снова нарушила мой приказ, почему сбежала, почему напилась... На лицо ей валится что-то тяжелое, шероховатое, пахнущее им. Еще хранящее тепло тела. Укрывает и прячет под своей тяжестью. Знакомые до боли руки обхватывают под колени и под бедра, вскидывая вверх, вместе с сюртуком — потому что Силко попросту не может не выпендриваться и носить такие же обноски, как и остальные жители Зауна — и прижимают к груди. В этом коконе тепла Джинкс слишком хорошо — даже противное нытье внутри, смешавшееся с алкоголем, утихает. Но — чисто потому что обижена, и еще больше потому что она джинкс — она глухо бурчит: — Ненавижу тебя. И ждет, когда же Силко ответит. На фоне слышится громкий треск — похоже, как будто кому-то ломают кости — вопли. Деловитое хмыканье Севики. А от него ничего. Совсем. Только дыхание — ровное, мерное, словно он силы бережет, таская ее на руках как ребенка, чтобы высказать все потом. Че-е-е-рт.***
Хорошо хоть, что ее не вернули в этот идиотский бар. Вместо этого, когда Джинкс открывает глаза, промаргиваясь — черт, она что продремала всю дорогу обратно? — они в покоях Силко. Она все еще укутана сюртуком по самые уши. Джинкс лезет под него, чтобы почесать шею, — вот поэтому она всегда заплетает волосы, иначе с ума сойдет, такие они щекочущие — и внезапно понимает, почему. Запоздалая попытка вернуть топ на положенное место, повыше, уже, наверное, не засчитается, упс. Силко за своим — другим — столом, со стаканом в одной руке и бутылкой в другой. Лампа еле светит, выбеливая лишь одну половину его лица, изуродованную, поэтому кажется, что у него совсем зверское выражение. Он медленно льет что-то, выпивает залпом. Льет снова — Джинкс на всякий случай промаргивается снова, он что решил нажраться, следуя ее примеру? — и опять пьет. Молчание затягивается. Он точно что-то хочет сказать — в жутковато-оранжевом свете лампы видно, как ходят его узкие губы, открывая оскал акульи-кривоватых зубов. — Ну? — она не выдерживает. Сдается первой. Мир вроде бы уже начинает приходить в норму, так что Джинкс шевелится, усаживаясь повыше, все так же вцепившись в сюртук с красным воротом. — Что?! Мне нельзя жить? Нельзя ходить туда, ходить сюда, пытаться помогать тебе в твоих мега-навороченных планах... — Если он хотя бы пальцем тебя коснулся... — почему-то Силко волнует совершенно другое, и она огорошенно затыкается на полуслове. Э-э-э... — Тогда я вернусь, и в этот раз Севика сломает ему уже шею. А может, и я сам. Оу. Сам. Ну ладно, если быть честной, на секунду снова появляется это гадкое желание сказать да, сделать больно в ответ, но... Этот злой Силко, темный даже в опасной близости от лампы, обманчиво-спокойный, ее пугает. Этот титул — монстра — обычно ее. Джинкс ежится под сюртуком и подбирает под себя ноги. — Ненавижу тебя, — даже тут он выиграл, забрал его. — Я в курсе, дитя, — цедит он сквозь зубы и тянется за бутылкой в третий раз. Дитя? Да пошел он! Так его! Давай, покажи, кто тут главный! — смеется где-то сбоку Майло, а с ему подхихикивает Клаггор, и — хуже всего — даже Вайолет. — Покажи, кто лажает больше всех! Она взвивается на ноги — сюртук летит куда-то в сторону — и подлетает к нему, чуть не врезаясь в стол: — Я тебе не дитя! — Джинкс обрушивает кулаки на столешницу, и что-то дребезжит, что-то слетает на пол, что-то разбивается — эффект джинкс воочию. — И уж тем более, не твое! Его лицо замерло, окостенело, только желваки ходят на скулах, здоровый глаз зажмурен, а второй пялится мертвой темнотой с золотящейся короной зрачка. Он не смотрит на нее? Серьезно?! Сейчас?! Ей хочется разбить этот стол до основания, разрушить, разорвать... С каким-то запоздалым осознанием она всего один раз опускает взгляд вниз и тогда понимает, почему. С чего это все поведение, молчание, и натянутое словно струна напряжение в его чертах. Топ сполз из-за развязавшихся шнурков, обнажив не просто что-то, а всё. Джинкс отступает — подхватить топ, прижать к груди, не сгореть на месте, от стыда, от жгучего, пылающего стыда, не споткнуться обо что-то на пути прочь отсюда, не думать, не думать ни о чем! Вот это я называю облажаться по-королевски! — присвистывает Майло. — Наша Джинкс отожгла на все деньги, да, Вай? — Заткнись! — орет она на пустоту, — заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!!! Если бы они были в кабинете Силко, она бы уже забралась под потолок, на балки, зашилась туда в самый тихий и темный угол, но здесь такого укромного места нет, ее места, и она кружит, пытаясь отбиться, отмахаться, да еще не потерять чертов топ, завязки которого спутались в узел. — Ш-ш-ш, — Силко ловит ее на лету. — Я не хотела... — она жмется к нему, зарываясь лицом в мягкую ткань жилетки. В сражении: Джинкс против Силко или Джинкс против всего мира — она всегда выбирала его. И сейчас тоже. — Я хотела, чтобы ты понял! Что я не... Что мне нужно... Ненавижу тебя, ненавижу... И еще больше себя, что ни капли не удивительно. — Ш-ш-ш, — Силко аккуратно обнимает. — Их нет. Они ненастоящие, а я да. Все хорошо. Но ничего не хорошо. Когда Джинкс отлипает от его груди — сердце ходит ходуном, даже прислушиваться не надо — тудум, тудум! — и поднимает на него взгляд, он не смотрит. Он больше не смотрит на нее. Его ладони больше не стискивают ее, возвращая в реальность, а касаются так, словно боятся по-настоящему тронуть. Лицо искривлено, обе половины, как будто его мучает зубная боль или та, что поселилась в искусственном зрачке. Она и взаправду джинкс. Она все испортила.