Метод Ягера

Шли минуты. Часы. Время утекало. Мимо проходила жизнь, выдирая, выковыривая из сердца еще живую, бьющуюся жилку. И втаптывала ее в землю грубым, солдатским сапогом. Вымывала последние надежды кровью. Николай и не знал, сколько времени он просидел на полу, оставленный Ягером. Оставленный своей страной. А теперь и своей матерью. Странно, но он ни на йоту не сомневался, жестокие слова немца были истинной правдой. И Клаус умница. Молодец. Верно выждал время. Хороший удар. Точно в сердце. Гений. Наверное, поднималось утро. Если, конечно, у него, у этого утра, хватало на это совести. Ему вежливо пожелали хорошего дня. Принесли завтрак. Потом, видимо, и обед. И ужин. И куда им столько этих подносов? Что они, солить их собрались, что ли? Кто-то даже открыл окно. Что-то спросил. - Эй, постой. Девушка застывает с робкой, услужливой улыбкой. - У вас есть выпить? Водка? Спирт? Или что вы тут пьете? Застывшие непонимающие глаза. Ах, да. Да, это не Россия. И водки здесь наверняка не водится. Ивушкин усмехается. И безнадежно спрашивает: - Алкоголь? Глаза девушки блеснули пониманием. Довольная, что разобрала в этом щебутном русском языке, скрылась за дверью. Николай тяжело запрокидывает голову. Понимает, что лоб его покрылся испариной. Ради интереса подходит к зеркалу и ужасается – по ту сторону зазеркалья на него смотрел живой труп. Впадины вместо глаз. Бескровные белые губы. Хуже – абсолютно пустой взгляд. Будь все проклято! Зеркало трескается, отражение кривится, осколками падает к босым ногам. Николай опускает окровавленный кулак. Бесстрастно разглядывает струящуюся кровь. Алкоголь ему, все же приносят. Как положено – на четвертом по счету подносе. Со льдом. Вазочка – он не сомневался – чистый хрусталь. Или горный хрусталь. Да какая разница, черт побери. Девушка, пришедшая в ужас от разбитого стекла, от крови на руках Ивушкина, но он тут же выставил ее за дверь. Не глядя на этикетку, едва только сорвав пробку – глотает прямо с горла. Виски. Ну разумеется. Николай ни секунды не сомневается – такой виски мог стоять в баре – ну скажем - у ирландского короля. В Ирландии же еще правят короли? Бутылка завершилась так же, как и начавшись – никакого эффекта. Так, по крайней мере, ему казалось. На самом же деле, русский солдат был пьян. Не мертвецки, но хорош. Для пущей уверенности принялся за вторую. По пути копался в своей памяти. Детство. Родная мамина улыбка. Все понимающая. Все принимающая. Светлый, открытый взгляд. Ласковая рука. Она действительно была святой. Отец? Он его почти не знал. Ну то есть, не знал, как отца. Это был гордый человек, не терпящий промахов. А Николай, как назло, обладал удивительным умением промахиваться. Наверное, этого отец не смог ему простить. Или не хотел. Что еще он мог вспомнить? Фронт. Что, Господи, сейчас делается на фронте? Так же ли там горят и умирают храбрые сердца? Так же ли там полыхают чужие жизни? Алтарь Родины еще не переполнен этими маленькими душами? - Дитя мое, - вкрадчивый, спокойный голос, - кто разрешил тебе напиться? - Господь Бог, - выплюнул Ивушкин, не оборачиваясь. Покрепче прикладываясь к бутылке. Грозясь начать петь песни. Что там поют про варяга? Того, который не сдается? - Мне сказали, ты поранился, - Ягер опускается рядом. Осторожно выпутывает из оледеневших пальцев бутылку. Делает несколько глотков. Улыбается, - Dalmore 62. У тебя хороший вкус. Это самый дорогой виски. 1926 год, если не ошибаюсь. Ивушкин хмыкнул. Клаус не ошибался. Никогда. - Понимаю твои чувства. Знаешь, я тоже потерял мать. Правда, был гораздо моложе, чем ты. Чудесно! Клаус Ягер – штандартен-мать-его-фюрер-или-кто-он-там-еще распивал с ним, с Ивушкиным, виски и делился травмами детства. Немыслимо. - Что произошло? – Николай отбирает бутылку обратно. Ягер какое-то время молчит. Потом проговаривает. Спокойно и твердо. Будто отвечает на уроке: - Ее убил мой отец. Коля давится. Этим самым дорогим в мире виски и давится. - Чудовищно, - вытирает рот ладонью. Смотрит в ничего не выражающие глаза. Клаус улыбается: - Отнюдь. - И ты…ты его не ненавидишь? Не осуждаешь? Клаус закуривает. Предлагает Ивушкину, но тот качает головой. - Зачем осуждать того, кто мертв? Давно мертв. У всего есть своя цена, ты не замечал? - Не замечал, - бурчит в ответ Николай. - Дай-ка мне свою ладонь. Ивушкин снова давится. Неслыханно. Смеривает Клауса уничтожающим взглядом. Руки не подает. Хватит уже, подал один раз. Тогда Ягер бесцеремонно хватает Николая за запястье сам. Дергает на себя, разворачивает чужую ладонь к свету. Задумчиво разглядывает линии. Усмехается: - Как ни странно, Ивушкин, с головой у тебя все в порядке. Линия ума четкая. - Ты что, гадалкой подрабатываешь? Что, фашизм нынче обеднел, и папочка не выплачивает тебе жалование? – Николай прикладывается было к горлышку грустно пустеющей бутылке, но давится и шипит – Ягер давит куда-то на руку большим пальцем. Умело. Надежно. И, о Боже, как невыносимо больно. Глаза немца из серебристых на секунду делаются черными. И снова светлеют. Боль исчезла так же, как появилась – неожиданно. А Клаус снова улыбается, не выпуская руки Николая: - Не нужно мне грубить. Разве это красиво? Тебе не идет. Касается большим пальцем линии жизни. Движется медленно. Замирает. Впивается смеющимися глазами, ощутив, как Ивушкин начинает дрожать: - Ты проживешь долгую и счастливую жизнь, Николай. Мои поздравления. - Да неужели? – Коля пытается вырваться, но куда там. Ягер вцепился в него, как цепной пес. И его прикосновения так же будоражили, как и пугали. Последнего Ивушкин, разумеется, не показал. - Да, - просто отвечает Клаус. И добавляет, - если, конечно, будешь меня слушаться. - О, - театрально вздыхает Николай, - извини, не получится. Я даже Господа Бога слушаться не научился. А тут всего лишь…ты. Улыбка русского мальчика становится больше похожа на оскал. Ягер поджимает губы: - Видишь ли, дорогой, Господь Бог далеко. А я здесь. Неожиданно, по-змеиному подступает ближе. Шепчет в самое ухо: - И я намного хуже. Прежде, чем Ивушкин успевает вставить уже придуманную колкость, немец поднимается на ноги. Выдирает из рук Николая бутылку. Брезгливо отшвыривает на пол. Поднимает на ноги и самого Ивушкина. Который, кстати, изрядно шатается. - Ты не умеешь пить, дитя. Но…, - Клаус убирает с его глаз челку, - так даже лучше. Одевайся. Нас уже ждут. Николай даже не спрашивает, куда Клаус его – надо отметить, переодетого и причесанного – ведет. Он больше занят тем, чтобы не свалиться на пол, ноги заплетались прилично. Маленький дебош, что тут скажешь? Кажется, он не был настолько пьян класса так с девятого. Ну, когда еще стащил у дядьки забористый самогон. Тогда – пятнадцатилетнему Николаю так казалось – его жизнь была кончена. Черно и трагично. Как у русских прозаиков. Итак, она звалась Татьяной… Лет на пять старше его самого. И имела неосторожность выйти замуж. Финал. Пуля в сердце. Или что там еще? Пистолета не было. Пули тоже. Был только самогон. А потом и дядькин ремень. Ягер останавливается. Ловит шатающегося Николая, который едва-едва носом не клюнул его в спину. Крепко сжимает плечи. На мгновенье – о, Клаус еще напомнит себе об этой маленький слабости – проявив какую-то толику чувств. Чувств живого человека. Тянет за волосы, заставляя поднять голову. Не больно, но как-то пугающе. И с какой-то заминкой говорит: - Canis vivus melior est leōne mortuo. И больше ничего. Выражение лица снова дежурное. Губы трогает холодная улыбка. Ягер отпускает Ивушкина. Поправляет ему сбившийся, жутко неудобный пиджак. Двери открываются. Canis vivus melior est leōne mortuo – Живая собака лучше мертвого льва (лат.)