Метод Ягера

Мысль о том, чтобы перегрызть Ягеру глотку превращалась в навязчивую идею. В мечтах, Ивушкин уже испивался кровью врага, а потом гордо шагал на встречу смерти. Как истинный русский. Солдат. Сын своей страны. С сияющей улыбкой, вздернутым подбородком. Почти видел, как закрываются его же собственные глаза, ослепленные победным блеском. Пусть и посмертным. Да, это была бы красивая смерть. Об этом он подумал, как только гарсон распахнул перед ними – Ивушкиным и Клаусом – белоснежные двери. Врата в Рай, мать их. Только вот Рай оказался, как бы это сказать, с тухлицой. Обстановка самая роскошная. Людей много. Разумеется, исполненных самого дорогого лоска. Немного напоминало когда-то величественный Мариинский Театр. Тот самый, с царским ложем. Любимое место покойницы-императрицы. Кто-то даже приносит ему бокал. С чем – Николай так и не понял. Опрокинул залпом. И вдруг понял, что стоит один. Один – то есть без Клауса. Тот растворился в толпе. Затеял с ним игру в кошки-мышки. И для себя Ивушкин точно определил – мышкой он быть не готов. В зале велась оживленная беседа. Эти птички с павлиньими хвостами явно не были носителями изысканной русской речи. По крайней мере, ни одного русского слова Николай не услышал. В центре – подобие арены. Цветущая арка. Слева чуть ли не гуськом собирается оркестр. Маленький, усатый дирижер взмахивает своей волшебной палочкой. Неспешная мягкая мелодия. В центре, у этой самой цветущей арки появляется поистине цветущее создание. С не менее дивным голосом. О чем она поет, Николай не знал, но угадывал – француженка. Невероятной, неземной красоты. Потрясающее творение Всевышнего – длинные, белокурые волосы. Яркие голубые глаза. В тон – голубое платье. Тонкие, белые руки. Ивушкин, наверное, так и остался бы стоять, разинув рот, но кто-то мягко потянул его за рукав, вырвав из сказочного мира. Ну разумеется. Кто бы это мог быть? Сатана собственной персоной! - Мила, не правда ли? – Клаус держит в руках бокал. Судя по пляшущим пузырям – с шампанским. - Что это за цирк, Клаус? Какого черта ты меня сюда притащил? – шипит Ивушкин. От всего у него начинает кружиться голова. Он еще никогда не испытывал столь острого желания бежать. Именно бежать. Далеко. Да хоть в Преисподнюю, только подальше от этого места. Голос красавицы звучал все громче. - Не цирк, радость моя. Театр. И я бы на твоем месте взглянул туда, - Клаус кивнул куда-то в сторону. Сначала Ивушкин ничего не понял. Ну стоял там какой-то весь из себя расфуфыренный толстяк. Во фраке. Рядом – молоденькая спутница. Кого этим удивишь? Стал приглядываться. За спиной парочки, ведущий какой-то легкий диалог, стоял кто-то еще. Человек, который явно не состоял в этом обществе. Если это можно было назвать человеком. Скорее уж – тень. Она прислушивалась. Ждала. Наблюдала. Обернулась спиной и вдруг - какое-то молниеносное движение – барышня, которая была с толстяком, схватилась за горло. Пошатнулась. Опрокинулась. Все так же – зажимая рукой шею. Что-то перехватило ее сзади – и скрылось в тьме. Толстяк, пожав плечами, двинулся дальше по залу. Приветливо улыбнулся какому-то господину с идиотским галстуком. Николай отшатнулся назад. - Ч-что? Где…? - Граф Пребраженский. Родом из России. Бедняга был вынужден бежать, как только началась Революция. А молодая особа, что его сопровождала – американская разведчица. Цель – убрать Преображенского. Представляешь, бедный граф на ней чуть не женился, - Ягер с любезной улыбкой берет еще один бокал с предложенного гарсоном подноса, - Трагедия, не правда ли? Николай чувствует, как его начинает трясти. - Наверное, хочешь спросить, что мешало нам убрать ее раньше? По крайней мере, не здесь. Взгляни туда, - Клаус поддевает его подбородок, направляет вслед за своей рукой. Возле арки – якобы восхищенный пением белокурого создания – молодой человек. Совсем юноша. С застывшей, как у куклы, улыбкой на губах. Повертев в руках бокал, он медленно разворачивается и движется к выходу, пробираясь через толпу. Только он покинул зал, за ним, появившись из ниоткуда, выскользнула еще одна тень. Чуть помельче предыдущей. С кошачьей грацией. - Ягер, стой! – Николай резко подается вперед, - она убьет его! Клаус ухватывает его почти за шкирку, коротким рывком тянет обратно. Обхватывает за талию – пальцы его обманчиво-нежно скользят по впавшим ребрам. Ивушкин напрягается – он не забыл таланта Ягера причинять боль. Задерживает дыхание. - Надеюсь, что убьет. Второго провала я не прощаю. Экзамены нужно сдавать вовремя. Ну-ну, не нужно дрожать. Я еще ничего не сделал. - Я не понимаю…, - шепчет Николай. Клаус его будто бы и не слышал. Он чуть крепче прижимает его к себе: - Я надеюсь, тебе хватило времени на раздумья? Хотел немного приоткрыть тебе завесу. Как видишь, все не так уж плохо. Эти двое – убийцы. Наемники. А значит – зло. Ты ведь со злом мечтал бороться? До Ивушкина доходит не сразу. А когда доходит – он, вопреки самому себе, смеется почти в голос. Привлекая к себе внимание. И – видимо – предоставляя отнюдь не ту реакцию, на которую рассчитывал Ягер. Большая ошибка. Отсмеявшись, забыв о недавнем страхе, Ивушкин поднимает на Клауса блестящие, влажные от смеха глаза: - Ты, фриц, меня с кем-то спутал. Правда думал, что я – по твоей науське – буду убивать людей? Мне? Работать на тебя? Кишка у тебя тонка меня вербовать, - и сбавив тон, подражая голосу Клауса добавляет: - Дорогой мой. В довесок – сплевывает Клаусу под ноги. Что ж, горло он ему не перегрыз, но и так сойдет. Хватит того, что к нему, к Ягеру, сейчас прикована не одна пара глаз. Как же! Кто-то посмел в таком вот пренебрежительно-насмешливом тоне говорить с Ягером. С самим Ягером. Серебристые глаза темнеют. Даже багровеют. Наливаются иссиня-черным огнем. - Жаль, - Клаус картинно выдыхает, - очень жаль. Отступив на шаг, коротко, сдержанно кивнул. Ивушкин холодно усмехнулся, надеясь, что она – третья тень – свой экзамен сдаст. Непременно. Но, вместо этого, появляется гарсон – тот же, что был в начале – подает Ивушкину очередной бокал. Еще один – для Ягера. - Что ж, выпьем? – Клаус поднимает свой. - Что б ты сдох, сволочь, - выплевывает Николай. Залпом выпивает. Для спектакля – л и ч н о г о - бьет пустой бокал об пол. Не хватает только барабанной дроби. На азартный запал времени не остается. Сначала ему кажется – всему виной выпитый алкоголь. Но даже самая забористая дрянь с ног так не сваливает. Все закружилось. И зал, и поющая красавица, и разодетые павлины. В центре – один лишь только Ягер с немигающим взглядом. И знакомое чувство темноты. Ивушкин лишь надеялся, что уже окончательной. Кто-то кричит. Резко. Жалобно. Женский голос. Какой-то еще непонятный звук. Снова вскрик. Что, первый рейс в Тартарары уже прибыл? Конечная? Продрав глаза, понимает – не конечная. В нос бьет запах сырости. Тяжелого, дорогого одеколона. И крови. Обстановка знакомая. Темно. Сыро. Двое, чьих лиц в полумраке не разглядеть, вооруженные какими-то замысловатыми орудиями пыток. Цепи, разумеется. Ах, а он так надеялся – у Ягера фантазии чуть-чуть побольше. - Эй, ребятки, что у нас там по плану? Кнуты? Раскаленное железо? Кстати, вы – часом – испанский сапожок не захватили? Все хотел на него посмотреть. У вас случайно нет? – хрипло кричит Николай. Безумие – но ему весело. Весело от одной лишь мысли – этот шлифованный гений мысли и интриги остался с носом. Ни с чем. Ивушкина ему не видать, как своих ушей. Никогда еще в жизни он так не ошибался. Один из тех, кого Клаус к нему приставил – стажеры, мать их – шагнул в сторону. В темноте блеснула ледяная усмешка. Николай тот час же растерял весь свой запал, улыбка трусливо сбежала с его лица. Напротив него была та самая прекрасная певица. Все в том же голубом платье. Только уже не веселая, не поющая. Прелестное личико в крови, босые ступни то же. - Ах вы сукины дети, - выдыхает Ивушкин, свербя зубами. Вглядывается в умоляющие, сияющие ужасом глаза. Не сговариваясь, этим псам хватает лишь переглянуться, взмахивают в воздухе кнутами. Чуть ли не одновременно. Девочка истошно кричит, закрываясь руками. Хлысты облизывают ее, как языки пламени. Кажется, она о чем-то умоляет. Белокурые волосы окрашиваются красным. Она, как когда-то красивая, но уже сломанная, ненужная кукла заваливается на бок. - Оставьте ее! Хватит! Вам же нужен я! Я! – голос Николая едва ли можно различить. Эхом поет сырая темница, подвывает в глас свиста и жалобных воплей. Ивушкин истошно орет еще минут с десять. Угрожает. Упрашивает. Умоляет. Приносит какие-то клятвы, опасаясь только, что они уже ничего не значат. Орет, пока не срывает голос. Пока не срывает голос она. Пока за спиной не щелкает замок. Не раздается властное, тихое – но его разобрали даже среди шума - : - Genug. Псы отступают. Даже как-то склоняют головы. Николай отчаянно крутится – ему нужно увидеть глаза Ягера. Однако, тот на него не глядит. Склоняется над несчастной девочкой. Ласково, чуть ли не по-отечески отводит в сторону испачканные кровью длинные волосы. - Бедняжка. Жаль, ни на что теперь не годится, - Ягер говорит это ей в лицо, но Ивушкин твердо знает – слова предназначаются ему. Он поднимается. Кто-то из сопровождающих его подает платок – вытереть с рук кровь. - Жаль, - повторяет Клаус, - но чего не сделаешь ради тебя, Николай. - Клаус, пожалуйста. Не надо, не трогай ее. Со мной делай, что хочешь, - тяжело слышать в своем голосе такую мольбу. Особенно – когда она обращена к тому, что не знает жалости. Не знает вообще ничего человеческого. Ягер улыбается. Ему определенно доставляет удовольствие. Видеть в глазах врага сломанную гордость. - Как ты там сказал, у меня кишка тонка? – он запомнил. Лишь потому, что нечасто слышал это в свой адрес. А точнее – никогда. - Клаус, умоляю, - шепчет Николай, - пожалуйста. - Хотел бы. Хотел бы внять твоей просьбе, - Клаус бросает платок на пол. Наступает ногой на испорченную ткань, приближаясь, - но урок нужно усвоить до конца, мальчик. Псы – Ивушкин наконец видит их лица, ужасаясь. Оба не старше восемнадцати. Господи Боже. Дети. Они же дети... – расступаются. Девушку поднимают с пола. Как мешок с костями. Тащат куда-то за дверь. Раздается звук выстрела. Николай сдавленно хрипит, рвется к Ягеру, звеня цепями. Тот лишь склоняет голову. Треплет Ивушкина по щеке. Проговаривает: - Ты только не кричи слишком громко. У меня чуткий сон. Не люблю, знаешь ли, громкого шума. После чего выходит. Молодые псы, скалясь, приближаются. Николай доселе был уверен – боль он выдерживает стойко. С одной лишь оговоркой – до этого времени он не знал, что такое боль. Даже помыслить о таком не мог. Более того – эта ягеровская выучка не знала никакой усталости. И их целью не было выведать у него информацию. Цель была изломать. Вывернуть наизнанку, костями наружу. Кнуты – а с ними Ивушкин крепко дружил вот уже как четыре года – были непростыми. Не чета тем, которые оставили на его теле не один след. Вымоченные в соленой воде. Затем были иглы. Те, которые вошли в кожу. Под ногти. Ивушкин вдруг испугался, что сойдет с ума. Он видел их, тех несчастных, кто не выдержав пыток, терял рассудок. Один из его товарищей по несчастью посоветовал считать. Мол, это помогает. Считал он и сейчас. Затем иглы вгоняли в позвонки. Намертво. В кости. В ключицы. Сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто двадцать девять… Какая-то непонятная субстанция. Золотистого цвета. Изъедает кожу на ногах. Триста восемьдесят три, триста восемьдесят четыре… На трех тысячах Ивушкин отключился. Очнулся от потока ледяной воды. Перед ним – искаженное чем-то нечеловеческим еще не оформившееся, с характерной припухлостью детское лицо. Сам от себя не ожидая, Николай в это самое лицо и плюнул. А затем его начало тошнить. Ужасающая, пронзительная боль где-то внизу живота, справа. Кнуток оказался с сюрпризом – в рукоять затейливым мастером с изысканной продуманностью вставлено лезвие. Очень удобно. А дальше все по новой. Семь тысяч триста девяносто семь. Николай сбивался уже дважды, теряя сознание. Его приводили в себя – и он начинал заново. А потом вся стало плыть. Уходило куда-то на второй план. Свесив голову, заметил под собой внушительную лужицу крови. Боже, почему он еще не мертв? Как из далекого кошмара, скрип двери. Ягер с сияющей улыбкой. Говорит, что разочарован. Что ожидал от него большего. С удовольствием осматривает Ивушкина с ног до головы. Задерживает взгляд там, где зияла страшная рана. Меняется в лице. Что-то кричит. Николай стаскивают на пол. Кто-то придерживает его, прощупывает пульс. Что-то встревоженно бормочет. Ягер разворачивается на каблуках. Вглядывается в своих щенков. Спокойным, самым благожелательным голосом спрашивает: - Кто? Щенятки молчат, потупив взгляд. А Ягер теряет терпение: - Кто нанес удар? Один из них – тот самый, в кого Ивушкин так характерно плюнул – выступает вперед. Клаус дергает уголком рта. Выхватывает пистолет – и бах – мальчишка падает на пол. Николай заходится в немом крике. Кто-то снова начинает его трясти, куда-то тянуть. - Убери от него руки! – орет Ягер. Пантерой бросается к Николаю – тот жмурится, с ужасом пытается отшатнуться. Тот-кто-его-держал отступает. Клаус поднимает его с пола. Одной рукой обвивает за талию, другой - под истерзанные колени. Прижимает к груди. Смотрит как-то странно. И держит тоже… Странно. И как же больно. Невыносимо больно. В каком-то полубреду, должно быть, на грани безумия Ивушкин шепчет, роняя слезы: - Очень больно, Клаус…слишком больно. Мне не выдержать…умоляю, убей меня...ну пожалуйста. И слышит скрип чужих зубов. Клаус дергает острым подбородком – раздается второй выстрел. Второй мальчишка присоединяется к своему товарищу. Затем все сливается в какую-то казавшуюся бесконечной беготню. Коридоры. Светлые и темные. Коля уже не различает грань, между сном и реальностью. Его куда-то кладут. Снова странные, такие неягеровские серые глаза. Мелькнул белый халат. Еще один. Снова встревоженное бормотание. Должно быть, дела совсем плохи. Ягеру хватает секунды, чтобы совладать с собой. Уложив Ивушкина на операционный стол – а лучше бы это была могила – он на мгновенье сжал его руку. И поднявшись, обведя взглядом всех, кто был рядом, тепло улыбается. С этой же самой улыбкой – самой лучезарной – доброжелательно сообщает: - Если он умрет, я на ваших же глазах повырываю сердца вашим детям.