Метод Ягера

Первое, что он почувствовал, очнувшись – боль. Полную неподвижность. Резкий запах медикаментов. В носу – какие-то трубки. Черт знает что! Весь в бинтах, как мумия в школьном учебнике истории. Ивушкин, мать твою, ну что ты – право слово – не умер как-нибудь под снарядом? В бою, как полагается. Или хотя бы от пыток. На худой конец – от инфекции. От пневмонии, скажем. Захлебываясь в кровавом кашле. Нет, его угораздило выжить. Даже сейчас. После того, как Ягер наглядно пояснил – боли русский солдат еще не видывал. Не знал. От воспоминаний внутри все сжимается. От того, что кто-то решил поиграть в гордеца. Спасая собственную честь, погубил три жизни. Возможно, не самые лучшие, а все-таки жизни. В ушах стояли крики и ошалелый свист кнута. Затем – звук выстрела. Глаза Ягера, проникающие и в разум, и в душу. Умело выискивающие ответы. Светлые и вдруг темные – Ивушкин был готов дать правую руку на отсечение – с бьющейся в черноте тревогой. Поднявший его с пола. Прижавший к себе. Ягер. Николай вздрагивает, когда слышит шаги, доносящиеся из коридора. Кто-то вошел. Ивушкин поднимает глаза. Не Ягер, слава Сатане. Высоченный блондин. В возрасте, но еще крепок и моложав, с яркими голубыми глазами. В белом халате. - Как вы себя чувствуете? – спокойный, степенный голос. - Потрясающе, - отозвался Николай, - что, не дали мне умереть, да? Доктор улыбается: - Мне за это платят, юноша. И пустился в какое-то долгое разъяснение того, что именно приключилось с Ивушкиным, после того, как Ягер унес его с темницы. Какие-то лопнувшие сосуды, кровотечение, потом эти чертовы сосуды никак не могли заткнуть…Потеря крови. Слабые легкие. Какие-то переломы костей. - Прошу вас, доктор, не продолжайте. Меня начинает тошнить, - меньше всего Коле хотелось знать, почему он, собственно, не умер. - Вы правы. Почти две недели не приходить в себя…Весомый срок, молодой человек. У вас крепкий организм. - Вам-то откуда знать? Ивушкину достает силы огрызаться. Очень хочется, что бы этот самый Доктор-которому-платят поскорее убрался восвояси. - Я вас оперировал. Восемь часов. - О, вот оно что. Копались, стало быть, у меня в кишках? Ну и как они вам, мои кишки? Доктор смеется: - Ничего особенного, как у всех. Думаю, вы уже в состоянии дышать сами. Позвольте, я помогу. Извлекает трубки из носа и рта. Снимает еще несколько штук, названий которых Ивушкин не знал. Ослабляет бинты настолько, что можно немного пошевелиться. - Мне нужно выйти, док, - требует Николай. - Это уже не ко мне, - Доктор поправляет бинты. Ослабляет путы, удерживающие руки, - я лишь зашел вас проведать. Полюбоваться на труды своих рук. К тому же, меня ждет еще одна пациентка. - У вас плотный график, док, - дышать Ивушкину и вправду стало легче. К тому же, удовольствие валяться с какой-то дрянью в носу – весьма сомнительно. - Если вас это обрадует, вам досталось гораздо больше, чем вашей подруге по несчастью, - Доктор бросает эту фразу с заранее продуманной небрежностью. Будто бы вскользь. - Что? – Николай приподнимается, забыв про боль на секунду, - я же слышал выстрел. Она жива? Жива? Доктор поднимается. Поправляет одеяло. Проговаривает с улыбкой: - Его слышали все. Видите ли, здесь все слышат лишь то, что хочет господин Ягер. Желаю скорейшего выздоровления. И выходит. Сукин сын. Морщась от боли и от чертового бессилья, Ивушкин валится обратно. Девушка выжила. Ягер устроил ему представление. Великолепно. Лучше не придумаешь. Одно Ивушкину было понятно – Клаус еще тогда, в Тюрингии, в темной камере, в которой Николай рассчитывал проститься с жизнью, Ягер его подловил. Раз нельзя обменять его покорность на окончание пытки, всегда можно обменять на чужую жизнь. Посадил глупую рыбку на крючок. И теперь будет дергать, пока та не задохнется. И надо отдать Ягеру должное – все, что он испытал в лагерях, становилось прямо скажем, несерьезным. Так, маленький дебош. Здесь вышкалка была прямо таки завидной. Интересно, их - этих ягеров детенышей - учат искореживать людей с колыбели? Начальная школа - кнуты, старшая - иглы? Квалифицированные мастера. Это Николай был готов признать. Наверное, можно было даже действовать без девчонки - он, похоже, сдалися бы и без нее. После такого – и товарищ Сталин, и Гитлер, и Муссолини запели бы, как соловушки. Продали бы и Родину, и мать. И свои души заодно. Если кои, конечно, у них имелись. Сон был страшный. Была его мать. Босая, шлепающая по сырой траве. Туман, вьющийся клубками. Пустое поле. Она куда-то настойчиво его тянула. От нее веяло холодом и смертью. Как двигающаяся кукла, лишь отдаленно напоминающая себя, живую. Из ее уст – забытая колыбельная. Мелодия – та же. Нежная, убаюкивающая. Ее неживой, замогильный голос: Ты обманешь-проведешь- В сыру землю спать уйдешь Баю-баюшки-баю. Не в силах сопротивляться, Николай бредет за ней, пытаясь вспомнить – были ли при жизни у нее эти впадины на глазах. Ты во желтые пески, Да под сини камешки. Спи, дитя мое мило. Будет к осени друго. И разве был у нее такой хищный оскал? Такая обезумевшая улыбка? Заливаясь нечеловеческим смехом, она продолжает хрипло петь: Бай, бай да люли, Хоть сегодня да умри. Сколочу тебе гробок Из дубовеньких досок. Ивушкин пытается вырваться. С ужасом глядит на свои руки. Ему лет пять, на правой руке – красная вязочка. И крепкие, с могильными пятнами материны пальцы. Крик его тонет в лесной, черной чаще. Бабушка-старушка, Отрежь полотенце. Да накрыть младенца. Мы поплачем и повоем Да могилицу зароем. Споткнувшись, Николай падает. С ужасом поднимает детские, заплаканные глаза. Рядом со свеже-вырытой могилой. С покосившемся деревянным крестом. С датой. С его именем. - Мама! Мама! Не надо! Отпускай меня, мама! Нечеловеческий оглушающий хохот. И холодная сырость могильной земли. - Мама! - хрип режет горло. Ивушкин открывает глаза. Тяжело дышит, ощущая на шее ледяную руку кошмара. Загнанно бьется сердце. - Не знал, что у тебя кошмары. Этот голос он узнал бы даже в крике ревущей толпы. Даже, если бы он говорил шепотом. - «Наяву» - думает Николай, подбираясь. Ягер внушал ему непомерный ужас. Даже такой – сидевший рядом на стуле, нога на ноге. Казалось, полностью погруженный в книгу. Даже не поднявший на него глаз. - Мне позвать врача? - Не нужно. - Ты бледен. - Н-ничего. Николай давится собственными словами и вздрагивает, когда слышит звук захлопнувшейся книги. Дрожь пробивает тело, когда Клаус приближается. Садится рядом. Склоняет голову, оглядывает Ивушкина с головы до ног. - Ты так сильно боишься меня? – спрашивает, не рассчитывая на ответ. Николай опускает глаза, дрожащей рукой натягивая одеяло чуть не до самого подбородка. Не отвечает. - Не буду говорить, что мне жаль, - проговаривает Ягер. Без всякого сожаления. Да и на какое сожаление можно рассчитывать? Можно ли с ним вообще на что-то рассчитывать? - Т-ты…убил их, - слова срываются с языка прежде, чем Николай успевает его прикусить. Прежде, чем Ягер протягивает руку. Боже. Ивушкин инстинктивно жмурится. Представьте, что вы ночью просыпаетесь от того, что кто-то треплет вас за плечо. И говорит: - Здравствуйте. Я – Сатана. Очень приятно. Примерно так это и выглядело. Ягер с протянутой рукой. И Николай, сжавшийся до хруста костей. Дрожа так, что заботливо спаянные доктором швы грозились разойтись. - Ты меня удивляешь, Коля. Уж тебе ли сожалеть об их смерти? Или это ваше хваленное русское сочувствие всему живому совершенно не знает границ? – Клаус убирает руку, так и не коснувшись его. - Они же…дети. Клаус, они же дети. Дети, понимаешь ты это? – хочется кричать, кричать, пока не докричится до него. А выходит – только сбивчивый шепот. - Не нужно повторять мне дважды, - Ягер брезгливо морщится, - мне и с первого раза наплевать. - Ты чудовище. Ты не человек. Чудовище. В уголках глаз собираются слезы. Горло рвет рыдание, в комок сжимаются дыхательные пути. Боже, это невыносимо. Клаус лишь дергает плечом, будто не заметив оскорбления: - Это всего лишь работа. Нельзя обвинять волка только за то, что он волк, не так ли? А слабых детенышей нужно избавляться, иначе они подведут стаю в момент охоты. В решающий момент. Тогда пострадают все. Коля снова молчит. Утирает рукой беспомощные слезы. И сдавленно стонет от боли. Только сейчас замечает – мышцы дрожат от неожиданного напряжения. Из носа сочится кровь. Опускаясь обратно он, не сдюжив собственного веса, с криком валится на спину. Боль невероятная. Не стоило, видимо, резко подскакивать. Глаза Ягера мерцают темными огоньками. Он склоняется ближе, жадно вглядываясь в искаженное от боли лицо Ивушкина. Мгновенье - и в глаза уже не огоньки, а жар Преисподней. - Ты сам виноват! – вдруг шипит он по-змеиному. Зло. Обвиняя. Больно дергает за волосы, хватает за горло, - чертов щенок! Чего ты добился своей гордостью?! - Клаус, не нужно, пожалуйста! – разве этот жалкий, умоляющий вопль издает он? Разве?! Какое-то резкое движение, мелькнувший в воздухе серый манжет, и Коля закрывает глаза, в ожидании жестокого удара. Затаив дыхание. Боясь пошевелиться. Почему-то он ни секунды не сомневается - Клаус убьет его одним ударом. Как во сне - черная могила, деревянный крест, тире между датами... Вместо этого Коля обнаруживает себе – дыхание сбивается от тупой боли – намертво припечатанным к груди немца. Вдыхающий запах его парфюма. Уткнувшийся носом во все так же идеально выглаженный китель. То, что французы называют строгостью в роскоши. Ягер обнимает его крепко. Лишая всякой возможности двинуться. Лишая возможности думать. Возможности соображать. Ледяным взглядом и горячими руками. Каким-то сбивчивым шепотом. И запахом. Будь проклят его запах. Он как будто бы забивался в легкие. В голову. В душу. Терзая, увлекая за собой. Притягивая и пугая. Дразня и отталкивая. Приближаясь и ускользая. Он качает Ивушкина у себя на руках, как дитя. Жаркий шепот куда-то в ключицу. Немецкий, разумеется. Николай не понял ни словечка. Только уловил странные нотки в голосе. А потом его отпускают так же резко, как и схватили. Лицо Клауса вновь такое же, как всегда – холодное, строгое. С ледяной брезгливой насмешкой. Как будто и не было теплого объятия. Не было горячих, исступленных рук, изболевшихся от желания…уберечь? Защитить? Приласкать? Немыслимо. Мальчишка действовал на него так чуть ли не с первой встречи. Сам того не зная. Не ведая. Ягер скрипит зубами от злости и на него, и на себя, и на эту проклятую Россию, которая породила это диковинное существо. Поднимаясь, Ягер бросает: - Надеюсь, ты усвоил урок. И мне не придется снова марать об тебя руки. Бросает с самым сильным презрением. Просто, чтобы не забывал. И – Господи Боже – чтобы он не забылся сам.