Метод Ягера

Ягер никогда не напивался. Это – табу. Правила, которые он устанавливал для всех, не знали исключения и для него тоже. Для него вообще никогда не было исключений. Все строго. Как положено. По порядку. Ягер никогда не испытывал такого грязного, волочащегося за ним по пятам желания. Это тоже табу. Пожалуй, даже важнее того, которое запрещало себе ему напиваться. Разумеется, он бывал в Дома Терпимости. Спал с кем-то, если за этим стояла необходимость – такое тоже бывало, издержки производства. Еще тогда, когда он сам – двадцати лет отроду – выполнял грязную работу. Так уж заведено – молодняк не жалко. Молодняка еще найдут. Сотню, если нужно. И миллион – если потребуют. Когда речь заходит о жизни, о морали мало кто думает. Третье табу – не знать жалости. Непреложный, неоспоримый закон. Сегодня решка, а завтра орел. Сегодня – это хладнокровный убийца, в которого не жаль выпустить добрую порцию свинца. А завтра – это юная, полная надежд танцовщица. Волею судьбы оказавшаяся не там, где надо. Услышавшая то, что слышать не нужно. Что делать – говоришь себе – стреляешь, перешагиваешь через молодое тело в самом дорогом отеле страны. Тепло улыбаешься метрдотелю. И исчезаешь. Не слыша криков, не слыша звука сирены. Крика горничной, наступившей в лужу крови. Самоубийство, безусловно. Ну мало ли от чего юная красавица решила свести счеты с жизнью? Несчастная любовь. Грезы о славе. Хроническая депрессия – черная хандра, как модно было ее называть. Ах, стремление умереть прекрасной и молодой, Ах ошибки еще зеленой, неискушенной жизни. В прессе появляется несколько коротких заметок. Некролог. И дальше – о погоде. Цинизм становится основным принципом. Одиночество – постоянным состоянием. И сегодня, глубокой ночью, Ягер без всякого на то сожаления нарушал свои нерушимые правила. Свои табу. Им же придуманные, им же подписанные. С легкой руки. Самыми дорогими чернилами. Он пил. Желал. И сожалел. Пил много, сожалел – горько. Желал – так, как хотел дышать. Сокрушенно уронив голову на руки, зажимая уши – в них до сих пор звонким колокольчиком звучал крик мальчишки. Он слышал каждое его слово. В тот вечер. Стоя под дверью камеры. Сжимая кулаки так, что ногти вошли в кожу до крови. Выстрел в воздух – просто, что бы Русский Мальчик слышал. Что бы не допускал мысли о том, что Ягер способен на жалость. Девица, идеально сыгравшая свою роль. Вытирающая кровь подолом платья. Клаус кивком отпускает ее, Тилике в курсе и деньги за представление она получит. И снова его крики. Клаус засекает время. Старается не замечать, как у него трясутся руки. Мальчик держится отлично. Большую часть из тех, кто был знаком с методами Ягера, спустя полчаса, выносили из камеры ногами вперед. Болевой шок, остановка сердца, внезапный инсульт – ничего не поделаешь, и гении начинают с черновиков. Господи Боже, а если бы…? Если бы было все не так, был ли у них шанс? У него, у Ягера, был бы шанс завоевать этого Русского Мальчика? Не болью, не страхом. Любовью. Лаской. Абсолютной непоколебимой верностью. Был ли у него шанс? Снова голос. Из этого мира, из реальности. Там, где между Ягером и Ивушкиным стояли целые страны. Там, где их безнадежно разделяла пропасть. И вот единственное существо в этой забытой Богом Вселенной, которому Ягер не хотел причинять зла, в цепях. Изломанный. Искалеченный. Избитый. Кажется, с языка Клауса срывается какая-то колкость. Циничная и жестокая. Мальчик не отзывается. Рваная рана. У его ног – лужа крови. Глаза плотно закрыты. Дальше все превращается в нелепый монтаж. Звон цепей, выстрел, сдавленный слабый стон. Докторишка что-то встревоженно бормочет. Схватить на руки, разогнать всех. Спасти. Уберечь. Утешить. Спрятать под тысячами замков. В самом далеком месте. И эти его страшные слова. Истерзанные, побелевшие от боли глаза: - Очень больно, Клаус…слишком больно. Мне не выдержать…умоляю, убей меня...ну пожалуйста. Мгновенье – и весь мир замер. Замерли ветра. Замерли воюющие фронты. Замерла слепая верность в правое дело. В себя. Был только он, Ягер. И мальчик, умоляющий в его руках о смерти. Боявшийся его, как огня. Оскалившись, как волк, защищающий детеныша, Ягер перехватывает одной рукой Ивушкина, другой – пистолет. Стреляет, не моргнув и глазом. Становится понятно – если Ивушкину суждено умереть, он умрет от его руки. А все другие – на него посягнувшие руки – Клаус с самым большим удовольствием повыдирает. Затем ожидание. Надежда, что произойдет чудо и Николай выживет. Ягер впервые за долгие годы молится. Господу Богу. Дьяволу. Кому угодно. Ягеру вспоминается детская сказка о мертвой царевне. Она спала сто лет. Ивушкин проспал две недели. Но даже во сне морщился, тихо плакал, стоило Клаусу к нему прикоснуться. Тогда Ягер перестал сидеть в палате. Сидел за дверью. Запрокинув голову. Прислушиваясь к тихому дыханию. Снились ли ему кошмары? Снился ли ему Ягер? Первая их встреча после пробуждения. Клаус к ней не готовился. Ноги сами его принесли, и он очухался уже на пороге. Опасаясь себя выдать, уселся за книгу. Десять минут спустя понял, что держит ее вверх дном. Идиот. И право слово, лучше было бы остаться в кабинете. А еще лучше – остаться в Германии тогда, в 41-м. Отправить на задание кого-нибудь другого. И никогда не знать, кто такой Николай Ивушкин. Мальчик приходит в себя резко, пробуждаясь от ужасного сна. В детских глазах стоят слезы. Ягер боится поднять на него взгляд. А завязавшийся меж ними диалог никак не помогает. И чего не родился немым? - Ты чудовище. Ты не человек. Чудовище. Можно подумать, Клаус не в курсе. В курсе. Он ваял это чудовище десятилетиями. И судя по глазам Николая – весьма преуспел. Ивушкин бледнеет. Из носа тоненькой струйкой сбегает кровь. Ягер поджимает губы. Все ему на зло! Все, чтобы он чувствовал себя этим самым чудовищем. Хуже всего – этот глупый ребенок так ничего и не понял. Он и не собирается понимать. Неужели трудно было просто кивнуть головой? Сказать – «окей, Ягер, я попробую». Нет же – Ивушкину жизненно необходимо испортить Клаусу жизнь. Он, черт бы его побрал, родился для этого. Э Т О В Ы В О Р А Ч И В А Е Т В Н У Т Р Е Н О С Т И. - Ты сам виноват! Чертов щенок! Чего ты добился своей гордостью! «Ты виноват. Ты. Не я. Ты заставил меня это сделать!» Мальчишка испуганно сжимается. Ягер крепко сжимает его волосы. Хочется вытрясти всю эту дурь, которой забиты хорошенькая золотоволосая голова. - Клаус, не нужно, пожалуйста! Он дрожит так, как если бы перед ними взрывались снаряды. И Клаус уверен – снаряды он бы предпочел ему. Вне сомнений. И снова это ужасное чувство в груди. А что ему, собственно, ждать от тебя, Ягер? Обнять его стало острой, жизненной необходимостью. На секунду. На одно лишь только мгновенье. А лучше – оставить у себя на руках до конца веков. Пока жизнь не оборвется. И снова сказанная гадость – отрезвить себя. Спиной ловя затравленный взгляд Ягер ошпаренным котом выскакивает прочь. И начинает пить. Долго. Упорно. Он все в своей жизни делал упорно. Хочется рассмеяться. Над собой. Господи Боже. Он никогда не был слаб. Не поддавался низости. Гордый и непоколебимый. Признанный во всей Европе. Почти тот, кто влиял на этот треклятый мир. У него просили помощи самые высокопоставленные представители общества. Его покровительство пытались купить любой ценой. И что же? Вот он, Клаус Ягер, пьяный и раздавленный. Мучащийся из-за какого-то там мальчишки, чьего имени история никогда не запомнит. Мир не запомнит. Зато запомнит Клаус Ягер. А это все-таки, лучше, чем весь мир, не так ли?