ключи от целого мира

      Субботнее утро редко бывало неспокойным, как в балагане, от которого в голове рассеивались воспоминания. Другие — о войне да времени после госпиталя — более живучие, как тараканы. Давишь одного — наутро невесть откуда приползёт целый десяток.       Разогнать попробуешь — взбесятся.       Хорошо, что малому всё это неведомо — ни вкуса приютской перловки не знал язык, ни давления дробилки не чуяли уши. Роб бы, может, всё это выменял, будь возможность, — не у кого и не на что, и задаром такое добро никто не возьмёт.       А откажется от этого дерьма — чёрт знает кем станется. И Билли-то, наверное, покажется чужаком — пусть и узнал каждую крапинку на коже.       Поутру в их доме шумно — шкет скребёт ножками табурета по плитке в ванной, языком покачивает нижний резец нос к носу с зеркалом, да суетится по дому малой. Проводит ревизию, как в каптёрке, — застелена ли постель, закрыты ли от дождя окна, застёгнуты ли пуговицы на Греевой рубахе.       Отдашь ему шутливо честь — цокнет языком. Взялся, мол, тут — не наслужился?       Греево место на войне — в ушах стоит писк, как только густеет тишина в доме, а глаза он распахивает, ежели стукнет о раму форточка. Есть вещи, которые не выцеживаются из организма, как пойло вместе с мочой, — и взгляд от этого не проясняется.       Сколько б Билли ни освещал ему дорогу.       Как-то в госпитале говорливый сосед разревелся, как девчонка над сопливым фильмом с Тайроном Пауэром. Грей бы даже поверил — крути там, конечно, киношки, да у солдат своих хватало — в голове.       Остросюжетно, без всякой этой тягомотины с надуманным патриотизмом в изложении Капры.       Разревелся — потому что думал, воротиться придётся. Домой-то отправили, не зря, видно, дохныкался во сне, — да брякнул — куда я там?       А Грей куда?       Думал, пристроится как-нить, это ж дело привычки — раз мотало всюду, и сраную изоляцию в тесной квартирке вынесет.       Через сутки кольнуло — куда я здесь?       Через неделю — куда я там?       Через две — лучше там, чем здесь. Не кольнуло — резануло до самых костей.       В ванной пахло сыростью — сколько ни тёрли плесень у чердачного окошка, а сама разрослась. Брала пример с Греевых воспоминаний — вздумали травить вдвоём.       Поблёскивал белесоватый, как малафья, кафель. На зеркале свежие брызги воды — умывался Грей не так аккуратно, как Джорджи. У давшей трещину раковины стаканчик со щётками, тюбик «Ипана» и принадлежности для бритья — шкет торопил время, мечтал всё жмакать станок.       Думал, в будущем страшиться нечего — не зря ж пропал в прошлом отец, не зря потерял башку Грей.       На верхушку надеяться не стоит — как приспичит поиграться, ни одной души не уберегут.       Даже юнцов, впервые поласкавших бритвенный станок. Чё, малец, не детская ведь «войнушка» во дворе с пацанами?       Пиф-паф — потом воскрес, стоит матери дозваться к ужину, пака пацаны.       Пиф-паф — и присыплет землёй. Пока, пацаны.       Грей приставил к тумбе с раковиной табурет и тяжело опустился на скрипнувшую сидушку. Знакомо ещё со времён балагана — удивительно, что еле слышные звуки не заблудились в памяти, как грохот тромбонов и рёв слонов.       Билли всё лил над их мозолями слезинки — вот, говорил, чем больше животина, тем её жальче.       К Грею тоже это клеилось плотно — у малого поутру бывали покрасневшие натёртые веки.       Плохо тебе со мной?       Х-хорошо бурчал и сглатывал, как остывшую кашу.       Где там — было б х-хорошо, крылечко утром озарял бы улыбкой и гнал тучи вместо солнышка. Грей знал — упрямые, как черти рогатые, а с Билли спорить бы не стали.       Он вот не спорил, слыша это блёклое х-хорошо.       Малой перебросился в коридоре парочкой фраз с Джорджи — по-озавтракай поплотнее — бегу! — и заглянул в ванную, цепанув тонкими пальцами дверной косяк. Взгляд виноватый — не заскучал тут?       Грею не соскучиться — в голове такие постановки, что афиши валятся.       Правда, зрителей на них лучше не пускать.       Билли — ловкач какой — пробирался как-то безбилетником, досиживал до конца, хоть и антрактов не было.       Он прошлёпал в ванную — холодные пятки липли к плитке — и остановился подле Грея. Тиранул легонько ему подбородок пальцем — будто слепой, которому щетины не видать, — и поцокал языком:       — Колючка.       Ещё какая — Грею вдобавок надо бы быть с ним мягче, не вострить иглы на броне — фиг-то под шкуру проберёшься. С малым они говорили об очень многом — да целиком ему всё не скормишь, больно горько. Жидкий парафин вот тоже хорош в меру — если переборщить, доведёт до тошноты.       Билли ловко взобрался на тумбу и привычным движением шлёпнул стопы на Греевы колени — ледяные, даже сквозь шерсть штанов чувствовалось. Отогреть надобно — у Грея для этого есть аж целых две руки.       Повезло, что ни одной не лишился, — многое потерял бы.       Взяв миску, малой натирал мылом для бритья помазок — уже уверенно, как брадобрей. Авось отец бы им гордился — до того, как узнал бы, что он бреет размотанного мужика.       — Как с-сёдня спал? — спросил малой, вспенивая помазком мыло.       — Лучше.       — Я с-слыхал, ты бродил ночью.       — Отливать ходил.       — И д-дымил.       — Не без этого, малой.       Билли на миг покривил рот, оглядев Греево лицо. То ли недоволен, то ли так и з-знал — не разберёшь, всё равно во взгляде жалился укор. Разумно — малому хотелось, свалив из балагана, свить в райском уголочке тихое гнёздышко, в котором перелётные птахи не носили на перьях пепла войны.       И вот те раз — мужик, на которого понадеялся, переломал ему все планы. Вот и надейся на таких — сначала размахивают винтовками да запрыгивают в самолёты, а потом бац — и такого уговора не было.       Это потому что Грей больше ни для чего непригоден — после пары-тройки штампов на документах больше места нет.       Биллины коленки чистые — белела, конечно, пара шрамиков-полос, да близнецов у них больше не народится.       Малому наверно тоже было чуждо остаться совсем одному — в балагане, будто родители его потеряли в суматохе под куполом. Привыкал, может, тоже долго — что по пятницам никто не шлёпает его по щеке.       Щека — это что, шлёпать можно по самому сердцу. Как Грей, например, — а для этого хватало одних только слов.       Слова сильнее урана и плутония — могут и войну развязать, могут и мир принести.       — Я не смахиваю на твоего отца, малой? — спросил Грей, придерживая его за щиколотки.       Билли, нанеся пену на его щёки и подбородок — пахло островато, нежнее от рук малого, — отстранился. Нахмурился — неспроста, мол, спрашиваешь.       — Нет, — мотнул головой он. — В-внешне совсем нет. У н-него…       Билли задумался, повертев в пальцах ножку станка, как девчонка — цветок за стебель. Поджал на миг губы — не улыбку сдержать, а, может быть, слёзы.       — П-представляешь, я не помню его лица. Но… нет, не с-смахиваешь. У тебя доброе с-сердце.       Иногда хочется верить, что малой себя намеренно в этом не убеждает — как солдат, обнимающий гангренную конечность, всё, мол, как-нибудь образуется.       Он неловко потёр основание станка, не поднимая головы. Вспоминал лицо отца или думал, не забрать ли свои слова о добром сердце — пока не прижились в чужой голове. Грей молчал — слушал, как капает вода из-под крана и Джорджи скребёт ложкой в тарелке овсянки на кухне.       — П-приподыми голову, Роб, — наконец попросил Билли и наклонился к нему.       Теперь помалкивать можно законно, не боясь проштрафиться и услышать чего тя т-тревожит?       Многое — всего даже в глубоких Греевых горстях не унести. Билли, бывало, к вечеру становился задумчивым и плотнее кутался в его рубаху — будто рукавами заменял обхват Греевых рук.       В объятия заползал, только когда позовут, — как мальчишка на родительские колени. Малого на них, видно, частенько отчитывали, а не гладили по голове — разве ж станешь тут покладистым.       В цирке они так друг друга не дичились — как пара зверей в одной клетке во время гона. Вспыхнуло-завертелось — и даже здесь у Грея ничего не сработало, из штопора так и не вышел.       И сейчас не угасало, как дышло в печи, — просто приглядывались друг к другу в быту. Наверно все через это проходят — а у них с запоздалой реакцией.       Грей от этой болячки отряхнуться не мог с сорок четвёртого года.       Малой, может быть, мечтал о прогулках к постаревшему от сентября Себейго — да всё напарывался на сходим сходим.       Важно не давать обещаний, которые не можешь сдержать в кратчайшие сроки. Хорошо, что Грей ему не клялся — счастливым со мной будешь.       Будь Билли счастливым, давно бы под губой растаяла морщинка.       Он мягко соскребал щетину со щёк и под подбородком — теперь и наставлять его не надобно. Руки у Грея тряслись реже — стоило перестать насандаливаться после приступов, будто каждый раз поминая себя в воспоминаниях       хороший мужик был       да привычка эта как-то прижилась.       Счастливым со мной будешь глупое обещание — любой мужик должен бриться сам, а не ждать благосклонности от пацанёнка, как султан от наложницы.       — Ну вот, — сказал Билли, в последний раз ополоснув станок под краном. — П-прям как Эррол Флинн.       Да болтаешь, малой, — может, до войны бы ещё тянул, а сейчас и на второй план ставить боязно.       Билли протянул Грею вафельное полотенце — он наспех утёрся. Пахло порошком и сладковатым запахом Биллиных рук.       Если и есть там что-то после смерти, попасть бы к нему в объятия. А сейчас авось не заслуживает — себя в жертву вместе с самолётом не принёс.       Билли сосредоточенно вытирал станок, завернув кран, — согретые ноги ещё держал на Греевых коленях.       — Ты счастлив? — спросил Роб.       Малой вскинул голову, моргнув, как наклевавшаяся вдоволь птичка. Вдоволь — потому что все Греевы горести собирал по крупинке.       — Чего?       — Ты счастлив, Билли? Со мной, — уточнил Грей.       — Ну к-конечно.       — Дом тебе по душе?       — С-самый лучший.       — Кровать?       — Мягче у м-меня ещё не было.       — Кошмары не снятся?       — Ни о-одного не видал.       Грей коротко кивнул пару раз, опустив взгляд на Биллины руки — в них он комкал полотенце, как госпитальная медсестра, никогда не говорящая о скорой смерти.       Если уж думал рубить — то пусть целиком, не надрезает помаленьку из жалости.       — Видишь ли, хочется тебя заслуживать, — сказал Грей, подняв на него взор.       — Роб, ты уже о-отслужил.       — Тогда завоевать.       — Отвоевался.       — Тогда…       — Роб, по-ослушай, прошу. — Малой вновь наклонился к нему, бросив полотенце в раковину. Рукой потянулся к Греевой — нашарив ладонь, как слепой, обхватил обеими руками и упёрся локтями в коленки. — Нам непросто, но мы же с-сдюжим, правда? Сдюжим ведь?       Может быть, если в это верить вдвоём, получится.       Грей из балагана помнил зажравшие его мысли да представления — куда ярче зитцен-трюка, — о том, что будет, если малой вдруг куда-то денется. Ещё с детдома помнил, как одиноко выглядели разорённые птичьи гнёзда.       Да в этот раз сам, бывало, ворошил по веточке — а у Билли слишком цепкие лапки.       Хотел бы — давно упорхнул.       — У меня, малой, мало хорошего было. Туда-сюда мотыляло, нигде места не сыскать. И ни с кем. В казарме сказывали, так и помру бобылём. — Билли не улыбнулся — как анекдоту, после которого приходится опрокидывать рюмку в память о ком-то. — Да вишь, как оно вышло. Взял и тебя кто-то подарил. На вот, мол, бери и заботься.       — Х-хорошо получается.       Биллины ладони не грели руку — грелись сами. Мурашки у него вон до самых бёдер — накупал станок в ледяной воде. Если поцеловать в надежде их разогнать — вдруг размножатся, такой вот парадокс.       С Билли их вообще множество — тянуло к больному мужику, в доме любил каждый скрип половицы, обещал — мы же с-сдюжим — не знающему, куда приткнуться, человеку.       У него сердце что компас в открытом море — с курса не даст сбиться. Главное, бережнее с ним, не жать в своей ручище — условие, чтобы не затеряться.       — Здесь не в-война, — мягко сказал он, зачесав упавшую Грею на лоб влажноватую прядь на макушку. — Сра-ажаться тебе не с кем, авиатор. В этом дело?       — Чёрт-те знает, Билли. Как не на своём месте.       Малой едва нахмурился — чё ж, мол, с тобой делать? Грей и сам ни черта не знал — впору бы с самим собой развязывать войну — из прошлого-настоящего-будущего.       Третья сторона самая мирная — в конфликт не вступала, предлагала мировую.       — П-пойдём, сердце моё.       Билли опустил согретые ноги на пол и, соскочив с тумбы, потянул Грея за руку к выходу. Последовал безропотно — привык наверно подчиняться приказам. Вылет туда, вылет сюда, отставить возражения — вот и все разговоры.       Обещали, что однажды Грей договорится — да, видно, так оно и вышло.       Кто-то сверху опекает каждого солдата — дошло наконец, что легко отделался в сравнении с другими. Вот для кого уберегли — чтоб греть в ладони мальчишечью руку и шлёпать за ним, куда бы ни позвал.       Во снах Билли выводил из коридора, в которых тьма напылила чернил, а наяву — из дома. В прихожей тянуло сыростью с улицы — утренний дождь разбудил их попрошайничеством на крыльце, едва рассвело. Грей кинул взор на тумбочку с обувью — накинуть ботинки малой не предложил.       В полумраке мурашки прятались под закатанными рукавами Греевой рубахи на его тощем теле. Перебегали на руки Грея, как муравьи, — а встряхнуть запястьями не хотелось.       Обернувшись на миг, Билли потянул на себя входную дверь свободной рукой — ворвалась, будто заждавшись, уличная свежесть. Вышел он смело — не выпутав ладонь из Греевых пальцев, а позволив овить. На крыльце студили ноги половицы — навес укрывал их от сырости. Пахло мокрым деревом и наконец напившейся после душного августа листвой.       Малой остановился, выпустив Грееву руку, — повернулся-разулыбался-моргнул, ладони неспокойные, взялись тормошить пришитую им самим же пуговицу.       — Чего ч-чувствуешь? — спросил Билли и поводил носом, как птица клювиком. — Оглядись, п-посмотри. На своём ты м-месте?       Грей и этого не ослушался, поглядев на крыльцо — шкет оставил на плетёном кресле книжку, от ступенек тянулась цепочка мокрых кошачьих следов. И дождь дождь дождь не постукивал — выбивал какой-то такт по крыше-навесу-листве. Такие оркестры занимательнее, чем в голове, — будто вдвоём с Билли оказались единственными слушателями.       На миг Грей приложил ладонь к груди — думал, сердце остановилось. На месте, всего лишь притихло.       Он обратил взгляд на малого — оказалось, всматривался то ли любовался. Не разберёшь — вздумалось же ляпнуть п-прям как эррол флинн.       — Пожалуй, — заключил Грей.       — З-знаешь, никто не зас-служивает оказаться на войне, — передёрнул плечами малой — замёрз, может быть, или свои же слова охладили. — Особенно ты.       — Сделанного не воротишь, Билли.       — И ну его. В-воротить не надо. У нас всё в-впереди. Вот дожди пройдут — снег повалит. А потом с-сойдёт, и ручьи всякие, а потом… И в-вишни! — спохватился он.       — И вишни. Иди-ка сюда, ласточка. Застудишься.       Билли дважды упрашивать не надо — прыгнул в руки, как пичуга в раскрытую горсть.       Холод завёл их домой, когда кошачьи следы на крыльце сошли, будто ветром сметённые.