* * *
После шести дождь унялся, постарев до мороси, — да тучи сгрудились так, что уже не обещали ни лучика. К октябрю лучи седые, и греться под ними Биллу совсем не хотелось — даже ладони от них берёг. Грей пришёл под постукивание жирных капель с крыши — скрипнула дверь и половица, намекнув Биллу встрепенуться. Ритуалы у них теперь новые — мчаться в коридор с объятиями, — да сегодня Билл решил им изменить. Зря — Роб ведь примется искать. Он затаился на кухне, взобравшись на край стола. Выжидал, как мышь в лесу — скоро ли покажется хищник. У Роба проскакивали ястребиные повадки — будто выкормило его гнездовье самолётов ещё в сорок втором. Взгляды цепкие, руки — размахнётся и закуёт, как в когтистые лапы. Биллу не страшно — слушал, как стукнула подошва снятых ботинок, как он негромко шмыгнул носом, как прошёл сквозь коридор — и завернул на кухню. Может, ястребы чуют добычу за версту. Но что не отпускают — точно уж, и ни в одну книжку о птичьих повадках заглядывать не надо. Билл попросил бы хватать его мягче, мягче — а сам жадничал, заграбастать бы Роба руками всего всего всего. Не поместится — только частями довольствоваться — щипать крепкие плечи под влажной рубахой да оглаживать по груди. Дёрнулся — глупость какая, скрежетнул ноготь по пуговице нагрудного кармана. В доме гостила прохлада — Билла всё равно везде жгло, рот-нос-слух — не то от Греева дыхания в ухо, не то от ласковостей, какой он хороший да ладный мальчик, с тисканьем бедра — горячая рука заверяла, точно ведь — ладный. Билл не возражал, и что на кухне только едят — тоже. У Роба свой рацион — набросился на Биллов рот своим. Не упустить бы ни одного грамма воздуха, пот-курево-мыло, от отца пахло похоже — звало заячью тревогу, от Грея — вместе с ним обещало не трону. Билл уже забыл вкус его пота — чистил от него крепкую шею языком да забывался совсем, щенячьи лизал ему пальцы. — Глупыш, дай хоть ополосну, — цокнул языком Грей. — Ладно, ладно иди сюда иди ко мне иди хороший, лапочка. Здесь у него терпение сдавало — под бёдра подхватил-сжал-приголубил к самой груди, как младенца — богохульство наверно, — если не считать ладоней на голых Билловых ляжках. Хваткие, из таких не выбраться. Ни из рук, ни ему из Билловых бёдер — хватанул ногами покрепче, пока тыкался носом в ворот его рубахи. Грей пах дождём — может, уже давно, с сорок второго, а Билл почуял только сейчас. Тучи Биллу слали привет — и клялись, предупреждая грозами, что больше Роба, сунься он к ним хоть разок, не пустят. Да он и сам им соперник — кто ещё сильнее вцепится. — Мы так д-давно… — Билл потупил взгляд — на шрам на Греевой щеке. Засечка военных лет — почти как Биллово заикание, только врезавшееся глубже. — Скока? — Месяц. За месяц можно всякое успеть — развязать войну, сгубив до хрена народу, обосноваться в новом жилье да оголодать друг по другу — так, что в животе дёргало, как от гнойной раны. Роб залечит — у него особые поцелуи. Ближе к ночи, вдыхая тёплый запах его пота и кожи — от тела и простыней, — можно спросить — плакал ты всё-таки на войне? — Ревел в голос. Тебя, малой, не хватало.4. чем пахнут Греевы рубашки
18 декабря 2021 г. в 17:45
Иногда с Джорджи бывало тяжеловато — может быть, сказалось летнее Биллово отсутствие, а может, то, что о родителях они старались не говорить, будто два сиротских сопляка.
Ты за что здесь? За то же, что и ты.
Разговоры не клеились — Билл давно растерял умение болтать о всякой мальчишечьей ерунде. Играть его уже не тянуло — не маленький, отвали.
То ли просто детские развлекаловки заменили совсем уж взрослые, в правила которых Джорджи не посвятишь.
Вечерами сопляк торчал в мальчишеской спальне, утыкаясь в книжки. Вроде бы и похвалить, что читал, а вроде и пожурить — поскачи-побегай-покричи, что ли. Семилетние сопляки не ведут себя так, будто осиротевшие старики, не кажущие из пыльных комнат носа.
Или это относилось только к семилетним соплякам до войны.
В школе он кое-как перебивался — впихивался в тесный класс, изредка поколачивал мальчишек — или просто давал сдачи, тока робу не говори, — частенько схватывал учительские подзатыльники. Хорош малец растёт — ещё даст просраться.
Будь здесь цирковой арапник, мигом бы приструнился — достаточно было бы просто показать.
Джорджи и это не взяло бы — Роб говорил, просто характер да пожимал плечами. Отойдёт, мол, — разве ж будешь тут шёлковым, когда по соседству дрыхает дюжий мужик с приступами зажравших воспоминаний.
Отец бы уже давно лупанул по хребтине — Роб как-то держался. Наверно воспитал терпение в казарме — вместе с юнцами, которые дичились лётных костюмов.
Жал плечами Роб — жал плечами и Билл. Переменится — дай бог.
Из школы Джорджи вернулся к обеду, волоча за спиной ранец. Буркнул те привет от нашего мистера чипса и закрыл дверь спальни — не успел Билл ещё прошлёпать к нему из кухни за переспросом. К лучшему — на неделе таких приветов бывало штуки три. Впору бы перекидываться открытками с наилучшими пожеланиями — с начала сентября Билл собрал бы целую коллекцию, как от любовника.
Дёргать сопляка он не стал — опустившись на тяжёлый стул на кухне, слушал — скрипнули половицы при входе в их спальню, маленько погодя — зашумела вода из-под крана в ванной.
Днём было сумрачно — от наваристых туч. Сумрак заползал в дом спрутом — в каждую комнату пустил по щупальцу. Билл плотнее запахнулся в Робову рубаху — холод боялся его касаться, будто ступив на другую территорию и почуяв чужака.
Холод боялся горячих Греевых рук — в рубахе летопись каждого его действия.
Вытирал рукавом пот — Билл не брезговал. Накидывал поверх спины, тёртой мочалкой, — Билл обожал. Закутывал его и застёгивал до последней пуговички поутру — Билл преклонялся.
У него свои святыни — чудотворнее, чем в любом храме.
Джорджи прокрался на кухню не сразу — и замер в дверях, заложив руки за спину. Журить его — даже без расспросов — Биллу перехотелось. Хорош, нахватался в родной семье — и от отцовой рученьки, и маминых ласк.
— П-проголодался? — спросил Билл.
Джорджи кивнул и обвёл взглядом кухню — не стащить ли чего на перекус. Потом пристроился на стуле — оживился, только когда запахло разогретым куриным супом.
Иногда было неясно, о чём разговаривать с сопляком. Большая часть бесед сводилась к вопросам-ответам-возражениям, будто Билл заменил ему почивших родителей в одном лице. Прочитал? Молодец. Выучил? Ещё лучше. Схлопотал хреновую оценку? Нечего было обманывать.
С Робом не забалуешь — от него свои школьные проблемы Джорджи прятал, как награбленное у сверстников добро под кровать. Любовался ими тоже один, изредка кликал за этим Билла — тока робу не говори.
Роба вроде как это расстроит — Джорджи и без Билла об этом хорошо знал. А не отчитываться ему, пожалуй, можно.
Правда, не знал, что за это рано или поздно прилетит наряд.
Поели они в тишине — только звякали о дно тарелок ложки. У Джорджи чаще — не обманул, что оголодал.
Рос молчаливым — детство, что ли, в войну сказалось. Джорджи убаюкивали не радиоголоса Бёрнса и Аллен по радио, а новости о бомбёжках в полуживой Европе.
Там папа?
Там папа.
Придёт? Надо верить.
Вера гаснет, если её ничем не подкармливать, как огонь хворостом, — стоило сократиться количеству отцовых писем.
Придёт? Надо верить.
Мать, бывало, ворошила эту веру, как костёр прутиком, — да бросила это дело, отмахнувшись, — всё равно вновь не разжечь.
Придёт? Не уверен.
Может, Билл не слишком хорош в роли старшего брата — самого, как ушёл от тётки Энн, будто накануне от титьки только отняли. Надо было или ютиться вместе с сопляком на скрипящих пружинах, или выпрямиться и вздёрнуть нос — взрослый теперича, становись-ка за спину.
А в школе презирал таких мальчишек — во завираются, блин, а двинешь в живот — кулак застрянет в дрищавой мякоти.
Билл тоже будто наглотался пилюлей пропаганды — о том, что не существует в военное время мальчишек. Вымерли, как древний род индейцев, — нынче кругом сплошные мужики независимо от возраста.
Сопли на кулак мотаешь? Молодец, мужик. До пола пускаешь с рёвом? Цепляй цацки — всё одно что баба.
Может, Джорджи нагляделся на Билла — решил, что тоже сделается непробиваемым. Морщинка под нижней губой у них не наследственное — обстоятельственное.
К четырём тучи прохудились — и пришлось зажечь на кухне свет. Джорджины учебники он красил в рыжеватый, как стены египетских пирамид, — и арифметические примеры будто были сложены из иероглифов.
Джорджи над ними не властвовал — если б мог, слёзы затопили бы их, как Нил.
С примерами они колупались вдвоём — Джорджи черкал в клетчатой тетрадке карандашом, Билл, склонившись к нему, наблюдал — не спутает ли сложение с вычитанием.
У матери на такие заседания с Биллом времени не было. С отцом заканчивались прямым столкновением — Зак Демократической партии с юношества не принадлежал. Тупой — значит тупой, и других толкований Биллова бессилия быть не могло.
Дай бог отец исправил это в себе на войне. Нет — так не жалко.
Жалость вообще блудливая — отворачивается, как только перестаёшь помнить чьё-то лицо.
Греево всегда перед глазами. А заставишь себя не жалеть — и шрам на щеке припомнится.
— Сложение — это просто, — сказал Джорджи, записав ответ к последнему примеру и пододвинув к Биллу тетрадку. — С вычитанием я иногда чудачу.
— Так Роб г-говорит.
— Ага.
Билл покосился на него — Джорджи взялся покручивать в пальцах карандаш, побалтывать ногами — под столом едва не саданул. Не привык ещё к Робу — всё поглядывал на него, как на отца, будто в ожидании, что Грей отвесит — начудит — чего-нибудь своей ладошкой.
Разочаровывался — а всё ещё дёргался, когда Роб тянул к нему руку. Воспоминания перебарывали — уж если даже Робу с ними бороться тяжеловато, то чего ж взять с сопляка.
Ему меньше доставалось от Зака — малой ещё, даже хныкать разрешалось, как баба, — да Билла поколачивали, бывало, при нём.
Билл тоже развороченные чужими руками гнёзда и лягушачий живот помнил лучше, чем отцовы побои.
Может, зависело от частоты. Одно дело единожды увидеть жабью требуху, другое — чуть ли не каждый день чуять, как своя содрогается внутри от шлепков отцова ремня по ладони.
Билл моргнул — не дошёл даже до середины столбца примеров.
— Тебе он… н-нравится? — спросил он, подперев голову рукой. Свет коротко мигнул — вот-вот снаружи громыхнёт.
Может, и волновался Джорджи из-за надвигавшейся грозы, а не из-за разговора.
— Не знаю, — брякнул сопляк. — Он страшный.
— Роберт? — нахмурился Билл.
— Ну. У него иногда такие глазища, ой… не скажу даже. Страшные делаются, в общем, как у бешеных, собак то есть. Помнишь-помнишь, Билл, как одну в нашем дворе усыпили?.. — зашептал Джорджи. Пришлось к нему наклониться, будто и чайник, и гроза, и свет могли их подслушать, — пока в ухо не врезалось горячее дыхание. — Может, Роберта укусила такая?
Крепко она его — по всему телу вон шрамы. Кличку её напишут в Джорджиных учебниках.
— Нет, — покачал головой Билл. — Н-никакой он не страшный. И не б-бешеный. Чё за глупости?
Бешеных собак принято усыплять — Роб в сорок четвёртом наверно добровольно лёг бы под иглу.
— Ты сам спросил!
— Он не с-страшный, ясно? Никада этого не г-говори.
— А то чё?
— Не говори. Тада и не у-узнаешь.
Билл привык — этим заканчивалось большинство серьёзных разговоров. Джорджи замолкал и тянул пальцы в рот — будто Билл треснул по ним словами не мягче отцовой руки. Он и сам подумывал — не погрызть ли заусенец на большом пальце. Тот, зараза, соблазнительно торчал из-под ногтя — партизанил от указательного пальца, как бы не содрал.
Иногда старые привычки вспоминать полезно — чтоб убедиться, что в них нет нужды в настоящем.
Заусенец Билл оставил в покое. Следом — вынул из Джорджиного рта пальцы.
Побаловались — и хорош.
— Ты пахнешь, как Роб, — вдруг сказал Джорджи. — Дымом и… ну, как он, в общем.
Билл опять подпёр голову рукой, попробовав уткнуться в проверку примеров. Может, сопляк отвяжется.
— Это же его рубашка?
Билл коротко кивнул в ответ, вычеркнув пару ответов. Почти сразу дошло — правильные, вообще-то.
— А зачем ты их носишь?
Так спокойнее. Но в этом Билл не признался, покрутив меж пальцев карандаш.
Джорджи замолчал. Оба вслушивались в дождь за окном — гром отдалился. Наверно раньше Роб путал его грохот с взрывами, как слепой — прикосновения к атласу и чьей-нибудь коже.
Роб иногда будто незрячий — говорил, что Биллова куда нежнее.
Может, для того и кутал его в свои рубахи — сберечь от далёких грохотов, напоминающих о войне, будто облачив в доспехи. Завёрнутым в ткань Биллу безопаснее, чем в стальных пластинах.
— Надулся, да? — спросил Джорджи, подпихнув Биллову коленку своей — у него ледяная, как гладкий камень на озёрном дне. — Роб, может, и страшный… иногда. Зато не как папа.
— Ты его п-помнишь?
— Ну так. Но его рубашек ты не носил, Билл, — заметил он. — Тебе они больше нравятся, да?
— Теплее.
То ли в рубашке, то ли к догадке.
Джорджи лишь пожал плечами, сгрудившись на стуле и подтащив одно колено к груди. Глаза опущены — задумался или собирался извиняться. А может, кумекал, стоило ли вообще.
Джорджи успел обрасти новыми привычками, как покрывшееся листвой молодое деревце. К ним Билл ещё привыкал — будто на деле не ждал ни одного побега, раз захирели корни.
Они с сопляком их лишены — долго будут пускать новые в почву. Один бог ведает, кому с кем тяжелее — Биллу с Робом или Грею с двумя пацанами.
От балласта лётчикам не привыкать избавляться. Роб его берёг — хоть и тянул, как сказанул однажды, на лампочках.
— Думаешь, он не уйдёт? — спросил Джорджи.
— Куда ещё?
— Не знаю. На войну, как папа.
— В-война закончилась, Джорджи.
— Ну а вдруг опять начнётся?
Билл поглядел на него — сопляк подёргивал двумя пальцами нижнюю губу, готовый вновь сосать пальцы. То ли пресечь хотел, то ли утешить — да обнял, прижав к своему боку. Греть особо-то нечем — а Джорджи всё равно прильнул, как слепой котёнок к мамке.
У Роба сердце военное — потянет на бойню, стоит ей опять запустить конвейер.
Заглох пока — изредка поскрипывал, да Билл надеялся, что заржавел.
И помнил — в таких доспехах ему нечего бояться.
— Ничего не б-будет. Пока ря-адом Роб и мы вместе.
— С мамой и папой мы тоже были вместе, — возразил Джорджи, комкая в пальцах Грееву рубашку. Давно так не ластился — находил помаленьку путь домой, как Гензель из леса, да вместо конфет на тропе — прикосновения с общением защитить.
— Не были. К-каждый сам по себе.
— Ты обижен, да? На маму с папой то есть.
— Нет, — рубанул Билл. Может быть, резковато — смягчился, заговорив вновь: — Обижало, что в-велели не ныть. А даже з-здоровые мужики, бывает, п-плачут.
— И на войне?
— Там б-больше всего.
— А папа тоже там плакал?
— Не знаю.
— А Роб?
Из Грея об этом правды всё равно не вытянешь. Если уж подступало, утирал небось уголки глаз до щипания — нет уж, мол, сдюжу.
Биллов метод до некоторых пор.
— Не знаю, — повторил он и поцеловал Джорджи в макушку — спонтанно, чтоб касанием спугнуть все мысли и они из головы сиганули прочь. — Лучше и не с-спрашивать.
Джорджи опять замолчал, позволив прислушаться к ливню — снаружи шипело, будто радиопомехи. Был бы с ними Роб — мигом бы настроил, и от печали бы не осталось ни одной ноты.