ключи от целого мира

      В работе не было ничего особенного — Грей отчего-то быстро породнился со всеми инструментами. Чинить транзисторы да часы дело нехитрое — всё легче, чем пальпировать пузо недвижимости и вскрывать нутро, лишь бы добраться до причины.       Поначалу осматривался, как впервые оказавшийся на бетонке черри, — подойдёт ли, сюда ли занесло. Да Грей особо спрашивать не привык — всё одно судьба как-то сама им распоряжалась. Эмансипация, нечего сказать.       Мастерская была небольшой — в приёмную да парочку подсобок, где починенное добро, будто щенячий помёт в коробке, ждало своих хозяев. Бывало, тоже кусалось — чуяло, не те руки крутили приёмник да настраивали минуты тютелька в тютельку.       К свету он приноровился не сразу — яркий, как от разорвавшихся вэбэшек. Грею случалось видеть солнце вблизи — так, что перед глазами мелькали точки, — а и оно казалось тусклее клонившейся к столу тюльпаном лампы.       Хозяин был мужиком требовательным, но справедливым. Хулил откосивших — называл отсидевшимися, — расспрашивал Грея о военной ерунде. Будто и в нём разглядел на первых порах отсидевшегося — пока не убедился в честности ответов.       Или засёк, что руки у Грея всё ещё маленько, бывало, подрагивали, как после вылета.       Пьёшь? Бросил.       Прямые вопросы — честные ответы. Армейский принцип, который не искоренить, сколько мирных лет мимо птицами ни пролетай.       В пятницу народу бывало многовато — мужики забегали после рабочей смены. Уиндем городок небольшой — провинция с парой-тройкой перекрёстков, на которых трамвай спорил с велосипедами да машинами. К провинции Грею, выросшему в Хомстеде, не привыкать — будто под копирку срисованы, как комиксы через кальку в военной разведке.       Знал — примечали его быстро. Вроде как пустили, как кораблики по весенним водам, пару то ли слухов, то ли сплетен — да разница невелика, как между армейским топчаном и раскладушкой. Там и там клопы зажрут.       Здесь — не менее надоедливые косые взгляды.       Говаривали, что с войны воротился и будто поднимал двоих пацанов. Не враньё — но приукрашивать бытность нравилось, повелось ещё с правительственных верхов — будто бы действительность не удовлетворит ничьё любопытство.       Воротился с войны — ну-у новость, таких мужиков и не счесть по всей стране. А вот если жёнушка будто бы в тоске померла и дети осиротели в отсутствие папеньки — это уж совсем другой разговор, сластит уста сказывающих и уши слушающих.       Таких историй тоже полно — но до душещипательных народ очень уж охоч.       Может, требовалось, чтоб убедиться — война, конечно, штука разрушительная — ни земли, ни семьи не пожалеет.       Грею понадобилось на осознание полгода. На то, чтоб его в себе сконсервировать — пусть настаивается и крепнет, как бутылка «Калверт», — целая пятилетка.       Пить он уже бросил — это в себе заново не утопит.       К сплетням Грей привык ещё в цирке — ни одна не уколет, как бы ни были остры чужие языки. Он истыканный, как игольница, — Билли ещё цел и не опробовал ни одного укола.       Потому и бесился наверно — ничё мы не сироты, ничё мы не бедные, ничё-ничё-ничё.       Ничё — сдюжим. Первый раз, что ли?       К вечеру Грей закончил с супергетом — у всех них нутро одинаковое, как у солдачья для войны. Покумекал-покрутил — и вроде бы зашептал, пригляделся ещё — заговорил громче. Когда возвращал на место крышку, колокольчик над дверью звенькнул — пришлось поднять глаза.       Должен был встретить с работы Билли, да нет — заглянула женщина средних лет. Вообще-то, у Грея не было таланта прикидывать возраст. Война вдобавок многих состарила, косметика — молодила, годы маскировались под румянами и одеждой. Не красавица, но в сорок четвёртом Грей бы пригляделся — солдатам нет разницы, на кого ложиться.       Она осмотрелась, поправив на плече сумку, и проследовала к столу — от стука каблуков легонько вибрировал пол. Пахло приторными духами и яблоками — Грей на миг задержал дыхание. Отвернуться было бы невежливо. Да вздумаешь сделать это перед женщиной — быстренько чем-нибудь шмальнёт.       Прямо как война, сколько ни уклонялся.       У неё вдобавок пронзающий взгляд, а глаза — потухшие. Невесть сколько таких огоньков позадувало ветром хреновых перемен за пятилетку.       — Вы чините часы? — спросила женщина, не сводя с Грея взгляда. Холодком-то всё равно маленько обдавало — то ли сентябрьский ветер шмыгнул вслед за ней.       — Чиню.       — Сколько?       Денег? Лет? Займёт времени? Грей переспрашивать не стал — ткнул в последнюю догадку:       — Дело ж в сложности поломки.       Хреновое это дело — в лётном с первых занятий приучали к точности, приблизительных значений и пожиманий плечами самолёты не терпят.       В жизни наоборот — немногим нравилась прямолинейность.       Женщина кивнула, сдвинув сумку на плотный живот, и порылась в ней. Наружу извлекла часы за потёртый поясной ремешок — и снова вгляделась в Грея. Безымянный палец заковало простенькое кольцо — она следом пригляделась к Греевой левой ладони.       — Это часы моего мужа, — сказала она. — Дороги мне как память, а прислал его сослуживец.       Грей, повертев часы, пригляделся. Не авиаторские, простенькие, от «Бенрус» — к военным не относились. Когда берёшь из дома кусочек родины — обязан воротиться, хоть как истаскайся.       На войне приметы-надежда-вера дело хорошее — но не всегда работает.       У Грея от дома там не было ничего — да вот война отпустила как-то, как строгая комменда в детдоме. Чёрт с тобой, гуляй — скучать не будем.       Грей тоже не тосковал — самое безболезненное расставание.       — А вы? Воевали? — спросила женщина, пока он осматривал часы.       — Все воевали.       — Не в Тихом океане?       — Чехия.       — Пехота?       — ВВС.       Он снял заднюю крышку — блеснули колёсики. Не старые ещё, стало быть, — механизм войну запросто пройдёт. У людей шестерёнки, видно, ворочались иначе и сбоили от таких обстоятельств.       Греевы-то едва-едва завелись — часовщик попался хороший.       — Я даже не знаю, как погиб мой муж. Надеюсь… — Женщина замялась. Грей поднял на неё глаза — в её что-то блеснуло, как стекло, но не вспыхнувшие огоньки. — Быстро. Понимаете? Без мучений.       — Самая лучшая смерть.       Грей и сам бы такую предпочёл в сорок четвёртом.       — Ну как? — спросила она, кивнув на часы. — Есть надежда?       — Сами поглядите. Есть коррозия из-за сырости. Да заменим детали, и пойдут как новые.       Колокольчик вновь дзынькнул — женщина обернулась, Грей перевёл взор на дверь.       Посетителем оказался Билли — не выдержал всё-таки, вздумал встретить. На тщедушном тельце — Греева рубаха с подвёрнутыми дутыми рукавами да штанишки не длиннее щиколоток, на губах — кривая усмешка, будто не проглотил касторку, а от матери заныкал за щёку, уйдёт — сплюнет.       Женщина повернулась к Грееву столу, виновато пробубнив — будто малой, если услышит, пристыдит:       — Я в этом не понимаю…       — Значит, пришли по адресу.       Она улыбнулась, заправив прядь коротких волос за ухо — небрежный жест, давно забытый. Мужа, видать, не стало ещё году в сорок третьем или четвёртом — когда война лопала их всех без разбора, как оголодавшая собака.       Нажралась до отвала.       — А когда будут готовы?       — Приходите в понедельник. Часов… — Грей глянул на наручные, встряхнув запястьем. Проследила за этим не только женщина — чуял Биллин жгучий взор. — После полудня, в общем.       Поблагодарив — неясно, чем выразительнее, словами или глазами, — она ушла. Дышать должно было стать как-то легче, свободнее — да дым от сжигающего Биллиного взора, казалось, заволок мастерскую.       Вроде даже палёной кожей попёрло — Грей эту вонь ни с чем не спутает.       Он ещё раз поглядел на часы, прежде чем отложить их в коробку к паре других — будто свалил тела в одну братскую могилу.       — Хорошо, малыш, что припорхал, — сказал Грей, глянув на него. — Вдвоём-то всё сподручнее домой топать.       Билли не ответил — заложив руки за спину, как пленный, прошёлся вдоль ряда выставленных на продажу бесхозных транзисторов, придирчиво склонив голову вбок. Малой и раньше здесь бывал — всё восхищался, как здорово здесь пахло металлом и кожей       как от т-твоих рук       да вёл себя, как впервые. На Грея не смотрел — может, обжечь взором побаивался. Весь — что артачащийся истребитель, к которому не прикоснуться — с ладони кожа слезет, как перчатка.       Снаружи накрапывало — помаленьку. Зонта ни Билли не принёс, ни Грей с утра не прихватил. Обождут — кабы с малым тут случайно не сгореть.       — Чё за т-тёлка? — наконец бросил он.       Ах, вот и хворост для костерка отыскался.       — Женщина, — поправил Грей. — Принесла часы мужа. На войне выписался.       — И? По-очинишь?       — Да запросто.       Малой промычал что-то невразумительное, крутанув ручку одного из приёмников. Будто убавил внешний шум — только тихо постукивал робкий дождик.       — А ничё у неё шмот-тьё для вдовы, — хмыкнул Билли.       — Не разбираюсь, малой.       — Вот и п-прально, разбирайся в с-своих часах.       Он задрал голову к верхней полке, беспокойно потирая пальцы за спиной. Хмурый — что тучка. Согреть бы его прикосновениями, как солнцем, — вмиг наверно эта надутость схлынет.       Кто б знал, что из-за пустяка так растревожится.       То ли опять один боялся остаться — фантазия-то ого-го в отрочестве да юности работает, — то ли отпустить куда Грея. Разницы, в сущности, нет.       — Ты чего, приревновал? — спросил Грей.       Прямые вопросы — честные ответы.       — Я? К-кого? Ща, как же, — надул губы малой, не повернувшись.       Только вот с Билли простой военный принцип не работал. И хорошо наверно — лапища войны его не осквернили.       Это Грей вон до сих пор отмывался — сколько ни три, а до последнего пятнышка не отмоешь. Тогда бы, ещё до сорок первого, его наверно тоже можно было приревновать — помнил отражение в зеркале юнца с горящими глазами и бойким носом ввысь, как для самолёта слепленный — взлететь легче.       А сейчас и смотреть не на что — мало ли вон таких битых разгуливает. Глаза, конечно, запылали потихоньку, и на носу самолётам по-прежнему впору бы стоять на шнурке — а проку это не давало. Малой чего-то умудрился, правда, в нём разглядеть — красивый, мол, и всё вот это балабольство.       Но не как все — про всех забудь.       А как кто?       Билли наконец повернулся, осмелев, и поглядел напрямик — как новобранец, поклявшийся крутануться горкой на спор.       Пусть попробует — дух захватывает. От таких разговоров — обоим они в диковинку — наверняка тоже.       Грей к тридцати годкам уже должен был заиметь опыт таких вот переговоров — чтобы не рвануло от обострения парочки слов, как от сброшенного «Толстяка». Просто он для них — и для всех этих семейных слов, ты такой, я сякой — тоже не годен.       Единственный запрет, которому можно порадоваться.       — А даже если и п-приревновал? — твёрдо спросил малой. — Ты вон какой.       — Какой?       — А такой… Ру-рукастый, сильный, бо-ольшой. Вот т-такой… Кто от такого мужика откажется? Во-озьмёшь и свалишь к какой-то т-тётке…       У Билли свои понятия о Греевой красоте — укладывались как минимум в три слова. На языке наверно ещё пестрили — можно попробовать на вкус.       Он не отворачивался — в ярком свете мастерской замер, как актёр на сцене, забывший парочку реплик. Грей ему не суфлёр — вместо зрителя, ждущего продолжения. А подсказать язык так и чесался — бросишь, мол, на что те два пацанёнка, а как же бабы, а как же нормальная семья, а как же       вон что у него ещё во рту — горькое, как таблетки. Грей своими-то едва не давился — а малой как-то терпел.       Сплюнул бы — станет легче.       — Нет уж, малой, наскитался. Поди-ка.       Билли помялся поначалу, но шагнул — несмело, пока почти не подбежал. Будто прямо сейчас Грей передумает, как пилигрим, — нет уж, на месте не сидится.       Глаза у него сверкали, как часовые циферблаты, — того гляди заплачет и привычно утрёт нос запястьем. Весь быт у них состоял из привычек, перетащенных из балагана и слямзенных друг у друга. Так его строить легче — будто глину нанизывать на остов, а не наваливать и высекать бог весть что.       Грей мягко перехватил его запястья, повернувшись, — тонюсенькие, могут и треснуть. Легче, легче — и хватку ослабил, и потёр большими пальцами у косточек — у Билли взглядом легко ловить мурашки.       Постоянные его спутники, как далёкой планеты. Грей до неё и без самолёта умудрился как-то достать.       — Ну погляди на меня, егоза. Разве ж я куда от тебя денусь?       Билли шмыгнул носом, опустив глаза на их руки. Сравнивал, может, — у него изящные, как у какой-нибудь певички с афиш, у Грея — как у её поклонника, которому слыхать по радио один голосок — а на живые концерты попасть не светит.       Ему наверно тяжелее, чем Грею, — оттого что приходилось бороться иной раз с призраком отца и гадать, не денется ли куда Грей. Не война заберёт, так бабы — что та, что другие с загребущими лапами.       Были соперницами, стали подружками по несчастью — и ту мужики бросили, и тех оставили, ускакав к войне-любовнице.       Один Грей неприкаянный — сколько б малой тут его ни нахваливал.       — Мы с-состаримся вместе, — вдруг сказал он, подняв глаза. Слёзы в них застыли, как древесная смола.       — Состаримся. Морщинки у нас уже одинаковые, гляди, — Грей, выпустив его руку, ласково погладил малого под глазом большим пальцем.       То ли от счастья — бывали же такие моменты? куча, сердце ими топило, — то ли от горестей.       А их ещё больше — впору бы сердцу однажды усохнуть, как черносливина.       — И бу-удем вместе всю жизнь.       — Будем.       — И у-умрём в один день, — шепнул Билли — так, что починенные часы на задней полке его почти перекрикивали.       — Ну-у, поначитались со шкетом ерундушек в книженциях.       Посмеиваясь, Грей притянул его к себе за запястья, поцеловав в щёку — горячая-горячая, будто огнём гретая.       Может, тем, что пылал у него внутри — одному Грею обжечься не боязно.