ключи от целого мира

      В уиндемской больнице было много света даже в октябре — будто солнце залечивало свои лучи после череды холодных деньков. И всё равно — парадокс — мрачновато.       Как и во всех больницах, наверное.       Как, должно быть, и в военных госпиталях.       О них Роб нечасто рассказывал — то ссылался на плохую память, то на отсутствие ярких черт. Говорил, ко всему привыкаешь, особенно на войне.       Особенно — к запахам и звукам. Роб помнил жужжание мух под потолком и вонь из уток и гниющих ран. Может, поэтому перестал морщиться — куда-то пропал рефлекс.       Отшибло наверно — от такого что угодно может забыться-стереться-отвалиться.       Будто лишённый детальки конструктор — вроде бы не критично, а по образцу модель не собрать.       Не Билл придумал — Роб подсказал. Шлифовал напоследок себя неполноценным — будто лишённым руки или ноги.       Робу не страшна никакая ампутация — только бы сердце ему оставили.       В больнице длинный коридор с местами вздувшейся краской, как скорлупа тухлого яйца. Прибитые к стенам жёсткие скамьи и потёртый линолеум — на нём следы, как трамвайные рельсы, сотен проехавших каталок. Может быть, в один конец.       Благо Роб на такой в своё время не оказался.       К психиатру сидели три человека, если не считать Роба с Биллом. Нервный мужик, ковыряющий ногти, и две женщины — одна очень уж тощая, как смерть. Билл на всякий случай прибился к Робу вплотную — вдруг прикинулась, чтобы его забрать.       Не обведёт — он наловчился распознавать её в разных обликах — следах на отцовских фронтовых письмах и последних материнских объятиях.       Роб таращился на настенные часы напротив, сравнивал с наручными — армейская привычка просчитывать всё до секунды. За сорок пять можно одеться, за столько же — вспахать носом землю.       Вот и расскажешь, мол, об этом врачу.       Сколько таких историй он уже наслушался?       Мужик наконец зашёл — сорвав напоследок заусенец, как чеку с гранаты — помирать так помирать. Грей, глянув на закрывшуюся за ним дверь, упёрся локтями в колени и уставился в пол. Приподнялись-опустились ресницы дважды, трижды, больше — черкал взглядом по орнаменту на линолеуме.       — В-волнуешься? — тихонько спросил Билл.       Рука дёрнулась — а Грея за ладонь он не взял. Одна из женщин — мать Смерти — уставилась на них. Здесь одно касание не убережёт — мантры читать надо, сильный-хороший-рядом.       Не только простыням же их впитывать по ночам.       — Нет, — ответил Роб, покачав головой. — Ничего нового мне не скажут, малой.       — А ты по-ослушай старое. Вдруг чего у-упустил в прошлые разы?       — Может, какую-нибудь кличку. Для простоты. Всех-то не упомнишь.       — Или ре-рекомен-ен-н… Ты понял. Да?       Роб коротко кивнул, выпрямившись. Пальцы замкнул меж крупных колен, будто заковал в них что-то ценное.       Не Биллово ли сердце?       Подёргивало в груди — а перехватить его ладони, чтоб так крепко не тискал, не отважился. Вместо этого прислонился к Робову предплечью — щекой чуял мягкость флисовой рубашки. Тоже чертил взором по клеткам — отвлечься или забыться.       В больницу затащить его сущая авантюра. Роб не бояка какой-нибудь, но упирался всю неделю здорово — подыскивал аргументы, дескать, нечего ему там делать.       Билл умудрился упросить — сходим, мол, поглядим. Всё равно ж вставать на учёт.       Слово это на Роба действовало безотказно, как строевая команда на солдата. Надо так надо, малой, — обожди только, оденусь. Утро было пасмурным, паутиной плёлся свет от оконных рам. На белом потолке — расплывчатое пятно, как клякса в школьной тетрадке. Напоминание — сидят под крышей на втором этаже.       Роба всё как-то тянуло ввысь, к небу — вот даже там, где не ждёшь. Сплошные подвохи — высота Биллу не союзница, любого лётчика соблазнит влёгкую.       Оттого и вцепился наверно, обвив руками его локоть, — лишь бы на земле удержать.       — Всё то же самое, — негромко сказал Роб.       — М?       — То же самое. Больницы, стены, планировка. По одному типажу их, что ли, клепают…       Наверно, чтоб таким, как Роб — вернувшимся, будто с того света, — было проще приспосабливаться. Но вслух об этом Билл не сказал — упёрши подбородок в его предплечье, приготовился слушать.       Да Роб замолк — неясно, надолго ли. Не краснобай, давно уже понял, а размышления его ценны, как солдатские ордена.       Для Билла, во всяком случае. А для большинства небось безделушки — а кто такого, мол, там — на том свете — не нахватался.       Билл прислонился к нему лбом — ткань мягкая, мышцы твёрдые, запах курева стойкий. Стандартных вопросов психиатров Билл не знал — может, стоило порепетировать. Пьёте? Хорошо спите? Один живёте?       Наверно как-то так. На все Роб может ответить отрицательно и ни в чём не соврать — будто в одну линию собрал крестики на игровом поле, обхитрив противника.       Билл поглядел на женщин на скамье напротив — Смерть всматривалась в ответ запавшими глазами на сероватом лице. Почему-то в Билла — сулила будто ему невесть что. Не его загрести — а самое ценное, что в руках у него даже не помещалось, — запросто отобрать.       Пусть попробует — не отдаст.       Билл посмотрел на Греевы ладони — большие, мужицкие — и отважился попробовать взять их в замочек из своих рук. Не вмещались, как ни пробовал, — будто перезрелое яблоко тискал.       Роб его ладоней не стряхнул — чуть склонив голову вбок, любовался. Пальцами, контрастом кожи или разницей в величине — хорошо хоть не кликал кукольными.       Сказать бы ему — всё хорошо будет, — да Билл сам этого уверенного тона побаивался. Чем больше в чём-то уверен, тем тяжелее это потерять.       Не сомневался, что и отец с войны воротится.       Билл приоткрыл было рот — и мигом закрыл, когда скрипнула дверь кабинета. Вышел мужик, пряча руку в карман, — зашёл следом Роб. Ему руку никуда не положить, чтоб уверить — всё будет хорошо.       И стало тихо, как, должно быть, после взрыва.       Вот бы им однажды оказаться обоим там, где нет боли-воспоминаний-страданий. Небось только на том свете — а стремиться туда обоим ещё рановато.       Да и вот как бывает, оказывается, — и тот свет разный. Может, зависит от степени освещения.       Там, откуда вернулся Роб, тлеет единственная свечка.       Билл сомкнул коленки, упёршись руками в скамью — мизинцем чуял тепло от нагретого Робом места. Сдвинулся влево — чтоб его сберечь.       Он посмотрел вглубь коридора — там группа пациентов, снабжённых костылями и тростями. Роб частенько говорил — лучше б ногу оторвало. Да вот поглядел бы — разве ж им лучше.       Один чёрт сюда бы загремели.       Билл посмотрел на часы — и пяти минут не прошло. А уже торопил — не терпелось вновь его увидеть. Сверять время не с чем — наручных у Билла пока не водилось.       Сверял с внутренними — чуйка да инстинкты ни разу его не подводили.       Без пяти шесть раньше — через полчаса отец залепит пощёчину за срач в комнатушке. Без пяти шесть сейчас — через полчаса Роб чмокнет его в макушку — вернёт утренний поцелуй, оставленный у самого сердца поверх рубахи.       Не додумался и сейчас его чмокнуть — вроде как такие следы способны и смерть отогнать.       Она поглядывала на Билла — сколько ни одёргивала её мать. Завидовала наверно — это сколько ж, дескать, в тебе света, что и вечную тьму силёнок хватит осветить.       Одного Роба им не слепило — любовался, как ребёнок светлячками.       Таких огоньков, говорил, в керосинке не держат — только на небе, где они вышивают созвездия.       Билл глубоко вздохнул, огляделся — всё так же тихо. Где-то разве что переговаривались — не различить ни одного слова. Стены хранили грохот каталок и вздохи пациентов, комиссованных с того света.       Душой они там и оставались. Роб вот свою еле-еле вывез за пазухой, как контрабанду.       Обернуться могло бы совсем скверно — или сосед обнаружил бы висельника, когда из-под двери уже начало бы тянуть, или постучался бы в кабинет к умельцам метода Фримана.       В Робе тогда, видно, что-то ещё билось — живёхонькое, вывезенное с того света.       Билл уставился на дверь кабинета — а ежели сейчас предложат стукнуть бог весть чем в висок?       А ежели и не спросят. Просто будет лучше — ни боли, ни воспоминаний.       Роб наверно и от них запросто отказался бы, если б не плутал в них Билл. Стало быть, на тот свет им пока точно рановато.       Он встал, подойдя к двери, — тишина. В замочную скважину посмотреть Билл не рискнул, да и не по себе — Смерть повернула к нему голову, въедливо всматриваясь. Он отошёл, сунув руки в карманы штанов, — прятал прикосновение Робовых ладоней. Прошёлся по коридору — зацепился взглядом за парочку плакатов о проверке на туберкулёз да детских прививках от дифтерии.       О лоботомии не нашёл. Может, сняли, чтоб не пугать заходящих в кабинет.       Билл вернулся к двери, поглядев на время — часы его обманывали. Казалось, натикало куда больше. Казалось, торчал здесь вот уже несколько лет.       С сорок первого, ожидая одного битого лётчика.       Роб говорит — всю жизнь его, оказалось, прождал, Билл — что целую пятилетку, как только в сорок первом громыхнуло программной статейкой вслед за Перл-Харбором.       Разница в сроках — схожесть в силе ожидания.       Чувствовал Билл себя точно так же сейчас — что деваться некуда, что податься не к кому. А казалось бы — только дверь распахни.       Там, за ней, бог знает что — выдадут листовку о лоботомии, и с концами.       Пошёл бы Роб на неё сейчас?       Билл вернулся к скамье, опустившись на неё. Место слева уже остыло — вот так просто от человека не остаётся ничего.       Зато в голове — цветёт целый сад.       Смерть следила за ним, мать что-то шепнула ей на ухо. Билл не отводил прямого взгляда — понабрался, лётчиковское, Роб ни разу глаза не закрывал, стоило встретиться с её взором.       Надо было крепче держать его руку — и вслух пообещать всё будет хорошо, а не лёгким сжатием.       Такое даже в супружеских парах редко работает. Может, мать не касалась отцовых рук, зная, сколько пощёчин-шлепков-ударов они нараздавали.       Дверь наконец скрипнула, и Роб вышел из кабинета — пришлось маленько пригнуть голову, чтоб не садануть макушку о косяк. Придержал дверь Смерти — и их разделило.       Билл надеялся — насовсем.       Вскочив, он подбежал к Робу — вприпрыжку в больнице как-то не принято. В кабинет по назначению направят быстро.       Билл не подошёл — врезался в него, носом тыкаясь в грудь, как осиротевший щенок, руками — овил его талию, как тарзанку.       — Сё-хршо? Как ты? Они ничё с т-тобой не сделали? — запрокинул голову Билл.       — Всё на месте, малой. Дома проверишь.       Другое дело — и шуточки на месте, не выбили, не пожурили. Роб сдерживал улыбку — снисходительную, чего ещё, мол, выдашь?       У Билла в запасе много всего, не счесть — арсенал, от которого никогда не бывает больно.       — А давай в-всегда держаться за руки? И тогда с нами никада-никада ничего не с-случится.       — Никада-никада, — ласково передразнил Роб, сгрудив Билловы кулаки и звонко чмокнув костяшки. — Давай-ка тогда ручонку, егоза.       Билл ухватился за его горячую ладонь — чуял, как в груди нарастает сияние. Роба не ослепит — у него глаза тренированы.