ключи от целого мира

      Сегодня Грей возвращался домой в одиночестве — к лучшему наверно. Октябрь стелил ранней темнотой, прятался в опадающей листве — той, которая ещё дотянет до ноября.       Грею, случалось, тоже об этом говорили. Дотянешь до ноября — повезёт.       Какой-то порог, который требовалось перешагнуть — с риском шлёпнуться, как едва вставший на ноги малыш, и не подняться. Здесь, в уиндемской больнице, ни про какие ноябрьские пороги не говорили. Зато журили — не за попытки нахамить, как по возвращении из Европы, а за таблетки.       Как, мол, живой-то ещё.       Просто привычка. После каждого вылета тоже спрашивали, а к высоте привязываешься, как к собаке.       Тоже бывает ласковой, бывает кусачей. Главное — преданной и того же от лётчиков ждёт.       Таблетки обещались заменить после сдачи всех анализов — Грей словно повторно комиссию проходил, прежде чем бухнуться в авиаторское кресло. Может, вновь наконец взлетит, когда подберут подходящее лечение.       Конечно, таковым назвать можно с натяжкой. Малому вот разве что нравилось так думать — и что станет легче, и что вместе дотянут до весны.       В октябрьском воздухе зимой пока не пахло. А Грей всё равно чуял — с ветром водил давнее знакомство, и тот приносил весточки от грузных облаков. Зима, мол, будет холодной — уж убереги своего маленького, как бы не околел.       Для того руки и освободились от штурвала.       Грей свернул с улицы, где пахло перегноем, на родную — с их домом соседствовала ещё парочка. Правда, их заботливо прикрывали лапища пихт, как материнские руки, — ни один косой взгляд крылечко не облюбует. К дому вела заросшая, как солдатский подбородок, тропка, вдоль неё — уснувшие до весны цветы. Малой говорил — маргаритки, да ему виднее — таким пальцам только цветы и срывать.       Да Греев сон заодно — ночами, когда жался к нему совсем уж не детски. Признался, что нагляделся однажды на Трейси и Декстера в синематографе, а теперь — вот я какой, смотри-засматривайся.       Лучше Джейн Расселл с календаря.       Грей поднялся на крыльцо — сыроватое после дневного дождя. На плетёном кресле покинутый клетчатый плед — бахрома скребла дощатый пол. Тишина очень уж колючая, как в казарме по ночам.       Переживать их бывало тяжело — не вспоминать лучше.       Пространство окунало — хоть и наконец признавшее Грея себе родным, — будто надавливало невидимой рукой на затылок. Забыл вкус этих гнилых вод? Ничего, вспомнишь, солдат.       Грей зажмурился, распахнул глаза — ничего, забудется.       Открыл дверь — в прихожей вместо Билли встретил мрак. Проходи, дескать, располагайся — давненько наедине не оставались.       Мрак навязчивый, ревнивый, как девчонка, — постылый до невозможности. Месяц назад Грей поддавался — проходил-располагался, — а теперь отмахнулся, как от надоедливой поклонницы, — не до тебя ща.       Да и потом тоже.       Прикрыв за собой дверь, Грей осмотрелся и щёлкнул выключателем — лампочка плеснула желтизной. Глянул на место у двери — ботинки малого на месте.       И всё равно дом оккупировала тишина.       — Билли? — позвал Грей, насторожившись.       Тишина — следом, пробравшись в уши.       Позвал ещё — осечка. Ещё — осечка. Ещё       стрельба в молоко доводит до нервных срывов — даже вон словечко модное придумали следствию простой невезухи.       Грей, нагнувшись, разулся, приставив ботинки к Биллиным — его показались совсем уж крошечными. Услышав шлёпанье босых ног, выпрямился — Джорджи подбежал к нему. Раскрасневшийся, не то ревел, не то беспокоился.       Глазёнки сырые, как рыбьи, — дурной знак.       — Чего ж такое, шкет? Билли где пропал? — спросил Грей, наклонившись к нему.       — Ушёл.       — Куда это?       — На чердак.       Видно, и малого тянуло бог весть куда, в высоту. А признавался всё — хорошо ему бывало в Греевой койке, аж дух захватывало.       как в с-самолёте да?       Джорджи замер рядом, обхватив себя руками, — подрагивал, как веточка на ветру.       — Чего ж он там делает? — спросил Грей. Шкет дёрнул плечами — дескать, задай вопрос попроще. — Давно он там?       — Часа два. Или два с половиной.       — Оголодал, шкет?       Джорджи поднял на него влажноватые глаза — в желтоватом свете как сусальным золотом опылённые.       — Потерпишь?       Шкет молчал, на этот раз отведя взор, и утёр ладошкой нос — братский жест эволюционировал в упрощённый.       — Ладно. Поклюёшь тост. Пошли-ка.       Грей ласково ущипнул его за нос — Джорджи позволил. То ли потому что обещали подкормить, как дворового котёнка, то ли потому что идти ему больше не за кем.       Видно, и старшие братья не выдерживают тоски.       На кухне он оживился, болтая ногами под столом. Разговорился, согретыми пальцами хватая тост с арахисовым маслом, — мол, никаких скандалов да споров у них не было, улез малой наверх — и тишина, как от вьющей гнездо ласточки.       В Греевы-то руки, глядишь, точно дастся.       С чердака ни звука — ни чириканья, ни стука клювиком.       Вздумал, может, всё-таки упорхнуть на зиму его малой — разуверился в предложенной Греем идиллии. Тяжело, видать, оказалось приноровиться — и быт не тот, и мужик мог бы быть здоровее.       У Джорджи не спросить — только плечами жал, запихивая в измазанный маслом рот и второй тост.       — А ты? — пробурчал он, указав пальцем в тарелку.       — Ждут последнего, а уж потом лопают. Знаешь такое правило в казарме?       — А я уже слопал, — моргнул глазами Джорджи.       — Правильно. Шкет ты ещё. Растёшь. — Грей потёр заднюю сторону шеи, прислонившись к столешнице. — А из меня это всё не выкорчевать.       Они помолчали. Джорджи вообще болтуном не слыл — а после переезда и подавно замкнулся, будто переживал какой-то свой, внутренний траур. По утраченному детству, может, а то и по папке.       Как ни бейся, а отцом ему не сделаешься.       К лучшему наверно — много прознал про Зака, страшные сказки впору выдумывать.       И Билли с Джорджи их уже наслушались.       — Роб? — позвал шкет, утерев рот ладонью.       — Ну.       — А если бы Билл был не на чердаке, а… ну где-то, — махнул он рукой. — Ты б пошёл его искать?       — Куда угодно.       — Правда-правда?       — Слово лётчика, — кивнул Грей.       — О-о… А то папа как-то раз не пошёл. Он, Билл то есть, убежал к речке вроде и пропал. До ночи шатался.       — А отец чего?       — Сказал, жрать захочет — придёт, — пожал плечами Джорджи и принялся доедать тост.       Грей промолчал. Удивительное дело, как всякая мрачнота откладывается в голове даже у сопляков — наслаивается, как сухая глина, и сковырнуть её трудно. А попробуешь — небось ещё и плотину прорвёшь.       Вот почему им втроём надо быть аккуратными — иначе затопит целый дом.       Потрепав Джорджи по волосам, Грей вышел из кухни. На чердак вела отсыревшая лестница возле чулана — весной Грей обещался её подлатать. Скрипнувшие под ним ступени могли бы выдать малому наверху — остерегись, сейчас потревожат.       Да открыл дверь над головой — ни звука. Только где-то подвывал ветер — передразнивал то ли бездомных собак, то ли отчаявшихся вдов.       То ли разочаровавшихся во всём мужиков — в сорок четвёртом ветра призывали Грея дирижировать их концертом.       Нет уж, медведь с самого детства на ухе прилично потоптался.       Единственный источник света на чердаке — маленькое пыльное оконце. Пахло грязью, старьём и крысиным помётом. В паутине под крышей путались птичьи перья — подрагивали от сквозняка.       Билли здесь не место — ладони бросился лизать холод, как собака, — а торчал у самого окошка, птичьи подобрав под себя ноги. Нахохлился воробушком — и Греева рубашка не спасала.       К Грею он голову не повернул, пусть и хныкали под его ногами половицы и скрипел песок. Огляделся мельком — куча барахла, в котором и копаться никакой охоты нет. Ненужный шмот — каким показался Грею собственный, едва вернулся в свою маленькую квартирку.       Будто жил здесь до него другой человек — куда здоровее головой уж точно.       Не уберёг его, видно, — погиб на войне. Там такие не приживаются, как рыбы из пресных вод — в солёных.       В таких, напитанных кровью-потом-слезами, умереть запросто.       — Билли, — негромко позвал Грей, остановившись на полпути к нему.       Спугнёт — пёрышек на паутине добавится, как рождественских гирлянд. Малой в ответ шмыгнул носом, поджимая пальцы — босые, аккуратные. У него в роду небось водилась какая знать — все атрибуты в одного мальчонку по наследству впихнула.       — Ну, хнычешь здесь?       — Н-нет, — дёрнул головой он.       — Да как же. С потолка внизу вон капает.       Малой не шевельнулся, даже плечом не дёрнул — дескать, отвали. С Греем такое не пропрёт — и в казарме кого угодно мог разговорить, хоть клопа матрасного.       Всё дело в подходе — когда тебя давят, как насекомое, учишься общаться с ними на равных.       Тускловатый свет из окна падал на Биллины стопы — малой примостился на паре ящиков, как на жерди. Грей поискал взглядом какой табурет — да среди хлама отыскал только похожую коробку и, подтащив, тяжело опустился напротив Билли. Другое дело — лицо малыша лучше видать, серовато-белое, как у японских танцовщиц, от накладываемого вечером да погодой грима.       Заплаканное — глазюки сияли. Могут и не только от счастья.       — Зачем ты сюда влез?       — П-просто, — брякнул малой.       Думал, с ним сложностей не бывает, как с неприхотливой птахой. Гадать Билли трудно, но интересно — будто перед вылетом предсказывать погоду по цвету облаков накануне, ливанёт-не-ливанёт.       Последний месяц сплошные осадки.       Грей наспех расстегнул рубаху — снял и, приподнявшись, нахлобучил её на малого. Пальцы у него поджались — взглядом промчался по лямкам Греевой майки.       — А т-ты?       — Мне тепло, если ты согрет.       Билли послушно укутался, пряча нос под воротом, — чего угодно, мол, сделаю, лишь бы тебе не замёрзнуть.       А потом вздрогнул — крупно так, когда Грей обхватил его ледяные, как у покойника, стопы ладонями. Если уж на что теперь и пригоден — надо исполнять. Честь, правда, не отдаст — без головного-то убора богохульство.       Да и Билли не одобрит — отслужился, нечего старым привычкам воскресать.       Грей не читал им заклинаний и не проводил ритуалов — сами собой в жизнь вторгались.       Посидели в тишине — пока согревался малой. На щеках у него по розовому пятнышку от плача — будто следы помады от любвеобильной тётки растёр. Ветер продолжал поскуливать в щелях, где-то посвистывала одинокая птица — один звал Грея в небо, другая кликала Билли с собой искать пристанища.       Они глянули друг на друга — негласная клятва остаться вместе, а там хоть земля тресни.       Проверяли уже — трескалась-рвалась-гремела, а что-то всё же осталось нетронутым.       — Тихо как, — почти шёпотом сказал Билли, поглядев в оконце.       — Осень, малой. Помаленьку всё умирает.       Осенью помаленьку все умирают.       И Грей бы этим увлёкся, не будь в нём что-то бессмертно.       — Када отец у-ушёл на войну в декабре, мы мно-ого спали. Зимой постоянно клонит в сон, и хо-отелось, чтоб время поскорее пролетело. В-вдруг это ненадолго. — Забывшись, малой утёр нос о ворот Греевой рубахи, так из-под него и не выглянув. — Ты ду-умал, это быстро пройдёт?       — Все думали, Билли, — ответил он. — Попробуй ещё перед таким навостриться. Вот лечишь зуб у зубника и знаешь, что рванёт — и всё тут. А когда война — чёрт-те знает.       — Лу-учше сто раз рвать зуб, правда, Роб?       — Правда, малой.       Даже корни драть без анестезии не так болезненно. Вынут — будет отзываться пульсацией и притихнет. С воспоминаниями о войне так не работало — отзывается до сих пор.       Может, потому что рвало откуда-то глубже.       — Я тоже ревел, Билли. В детстве особенно, — сказал Грей. Малой вновь утёр нос и несмело посмотрел в глаза — то ли убедиться, что не лукавил, то ли без слов признаться в том же. — В приюте вот. Там от такого быстро отучают. Совсем как отец тебя. И методы не мягче.       — Били, да?       — О-о, до слёз, — кивнул Грей. — А когда жалился — покрепче.       — Как м-меня.       Малыш покивал, чуть крепче обхватив прижатые к груди коленки. Взгляд маленько заплывший от слёз — а всё равно таращился на Греевы руки, жмущие стопы. Не плотно, конечно, — мягко, как птичьи лапки, сдавишь — треснут.       Разве ж умудришься по ним хоть разок шлёпнуть.       Грей знавал таких, как Зак, — в детдоме те ещё шакалята, а к армии звереют и сбиваются в стаи. Друг друга ни за что не куснут — невесть ещё что там под шкурой прячется. Зато на малышню кидаются запросто, как одичавшая свора.       А поодиночке бешеные животные ещё опаснее.       Грей вот держался особняком — ни к тем, ни к другим в армии не прибился. Может, оттого Билли к нему потянулся — освоился, закусанный со всех сторон.       Синяки да следы укусов давно сошли — а что-то у малого болело до сих пор. То ли сердце за Грея, то ли душа от воспоминаний.       — Я здесь с у-утра почти, — вновь заговорил Билли. Сглотнул гулко, опять глянул в окошко — птаха там затихла, передумав, видно, малого с собой звать. — Сначала про-осто хотел поглядеть, чего тут лежит. А здесь п-пластинки, прямо как… у нас в доме на Уитчем-стрит! Пре-едставляешь? И зеркало, м-мать в него смотрелась до во-войны… и чемодан, прям как у о-отца. Мне так…       Он замолк, будто птица, на которую махнули рукой. К такому жесту от Зака быстро привык — сулящему и заставить замолчать, дочирикаешься вот.       Грей не сводил с него взгляда — словами же спугнуть можно. Как-то само собой вышло, что взоры у них красноречивее всяких слов. Один взгляд — сто признаний в любви, а одно и вслух не вымолвишь.       Водянистое больно, всего не объемлет.       — Вощем, в-вспомнил всякое, — сглотнул он. — Но ску-учаю не по ним.       — По чему ж, малой?       — Не знаю. По вот этим картинкам в го-олове, — пожал плечами Билли и плотнее натянул на них Грееву рубаху. — Тока они ра-разные, иногда плохие.       — Расскажи-ка.       Билли потёр под рубахой коленки — напористо так, будто чесал комариный укус. Парочка вилась под потолком — от сырости. Заели его малого вместе с воспоминаниями.       Грей не торопил — малой не торопился. Потирал укус, впитывал слухом тишину, будто чтобы Грея она к зиме не затопила.       Зимой воды куются во льды — как бы в них навсегда не застыть.       — Вот раз он подвёл меня к зе-зеркалу, — Билли кивнул куда-то влево, и Грей последовал за его взором — пыльное зеркало с трудом отражало полумрак и хвасталось парой бликов, как старик древними орденами, ну как, мол, могу я ещё? — П-показал синяки на моей сп-пине, которые я всё не мог разглядеть. И ск-сказал, что так бу-удет каждый раз. Чтоб я п-привыкал.       — Это за чего ж он так?       Малой сдерживался, не плакал — тоже чужой зарок плотно впитался, как смола в кору. Грей её сковыривать не спешил — сдирать надо помаленьку, высвобождать его, как Пигмалион — Галатею из камня.       — За то, что я со-соврал… А я не обманывал! Я т-тока… перепутал цифры м-матча бейсбольного, а он пставил-н-кманду-дньги…       Билли сглотнул — и что-то в нём будто надорвалось, слезинка-другая-третья — крупные-крупные, как у совсем малых детей. Такими же плачут солдаты — потому что все горести воспринимают с широко распахнутыми глазами.       Можно попробовать жмуриться — оттого-то у Грея морщинки в уголках глаз. Говорят, от частых улыбок — да не тот совсем рецепт.       Билли ещё есть что выплакать — не перерос, не пережил, не смирился. Да и глупо, наверное, — навешать бы его болячкам на душе тумаков в ответку, а ведь и не знаешь, где отыскивать — в груди, под ней, в животе.       Грей свою раньше не чуял где-то далеко, как скрытый очаг пневмонии. Откашлялся, исцелённый Билли, от своих горестей — оказалось, живёхонька ещё.       И Биллину надобно искать, сколько бы ни пришлось пройти миль. Не буквальных, конечно, не тех, что сулят отметки на картах, — с каждым словом да касанием приближаться.       — Я дже пмню, кто и-иг-играл… «Цин-цин-ц-циннати Редс» ра-азмазали «Дет-тройт Тайгерс», — хлюпнул носом малой. — Он скзал, что я л-лже-ец… А я никада не врал! Хо-хошь, скажу, кк-сльно-тбя-лблю? Это не в-враньё, это…       — Ну-у, малой, лучше б я не спрашивал. Иди-ка ко мне, прижму.       Не к груди, а к сердцу.       Билли послушно заполз на Греевы колени — трясущийся комок гретой плоти, как птенец, едва клюнувший скорлупу. Прижимать надо аккуратно, не душить, как кот доверчивую птичку, — держать и держаться.       Заплаканным его видеть хуже нет — точное изображение последствий бессмысленной бойни.       — Сейчас всё по-другому. Слышишь?       Слышал — кивнул, пару раз ткнувшись подбородком в плечо. На Грея это утешение действовало с переменным успехом, как таблетки, — и тоже оставляло побочку. Вроде как надеешься — ага, иначе ж всё пойдёт, а потом напарываешься на стену из воспоминаний.       Одно дело слепота, другое — блуждание в темноте.       Хорошо, что Билли светит ярче Полярной звезды.       А теперь Грей об него жёгся по-настоящему — наревелся, раскалённый, будто уголёк в ладонях держал. Билли пах смесью курева и кольдкрема — совсем как взрослый, и мочил Греево плечо слезами с прихлёбыванием — совсем как маленький.       Застрял пока на перепутье. А ещё и руку ему тянул — одного, дескать, не оставлю.       — Как г-горячо у твоего сердца, — поднял малой голову чуть погодя, притихнув, и прижал ладонь к Греевой груди. — Прямо как в кузне.       Может, потому что есть чем калить.