ключи от целого мира

      На кладбище было ветрено — прямо как на бетонке в любое время года. И так же тихо — даже птица не решалась чирикнуть.       С малым они пробирались через рядки могил — памятники торчали из-под сырой земли, как из десны кривые зубы. Билли пришлось вести за собой за холодную ручонку — не согревался даже в своей войлочной куртейке.       Накинуть поверх Грееву отказался — ты-то, мол, околеешь.       Малой сердобольный — и ярче всего помнил рассказы Грея о стылых госпитальных койках, дырявом пледе да ледяном, как глыба, диване квартирки в Хомстеде.       Замёрзнуть, дескать, не дам — и ни одной Снежной королеве сердце твоё не украсть.       Малой переносил на их непростую жизнь сюжеты сказок — и «Дюймовочки», случалось, когда Греевы ладони целиком оборачивали его стопы, как пара безразмерных калош, и «Диких лебедей» — клялся в такой же верности в самое ухо.       Малой сам — что сказочный герой. Придуман, правда, будто со скуки.       Был ли желанным ребёнком — никогда не говорил. А Грей не спрашивал — ежели скажет к-куда там, расстроится сам, ежели а то — расстроит враньём Грея.       Желанные дети не растут с затравленным недоверчивым взглядом осиротевших волчат — Грей видел через прутья забора детдома.       Да на кладбище к матери Билли отправиться согласился — вроде как стосковался. По чём, Грей так и не понял — то ли по материнским прикосновениям, которых не почует, то ли по себе прежнему — февральскому, когда мать ещё раздавала ему наставления, как продукты по голубым талончикам.       Таких у малого небось завались — да от продуктов всегда ждёшь качества получше.       В стране дефицит, сынок, — нынче все своё получают.       В поезде до Дерри он проспал всю дорогу — или притворился, чтоб ни словечка Грею не проронить. Всё ещё их копил, как по монетке в кармашке, — как бы не рассыпались, если прохудится.       На перроне боязливо озирался в рыжеватом утреннем свете — солнце поприветствовало лучиком. Вцепился в Грееву ладонь так, что до сих пор поламывало, — не отпущу, не утону.       Грей жал ручонку в ответ — не захлебнёшься.       Билли пристало хлебать из чаши любовь да заботу — единственная диета, на которую способен посадить его Грей.       Не плевался — по вкусу.       Билли приостановился было — но тут же нагнал, шурша жухлой травой под ботинками. Кладбище растянулось на пустырь — летнее солнце давно отбелило памятники. Перелесок неподалёку пах соснами — под ботинком Билли хрустнула шишка.       Грей обернулся к нему, приостановившись меж рядами могил.       — Помнишь, где она?       Билли вытянул шею, вздёрнув подбородок, — как прилежный ученик, списывающий условия задачки с доски.       — Не очень, — признался он. — Так много мо-огил… Как д-думаешь, Роб, это всё — военные?       — Как знать, малой. Поброди. Кликнешь.       Билли угукнул и нехотя отпустил Грееву руку. Отошёл — худенькая фигурка в великоватой на размер куртёнке с клетчатым флисом на локтях — будто с Греевых рубах содрал для заплаток.       С малым важно быть рядом хотя бы одной своей частичкой.       Достав пачку сигарет, Грей взял одну и закурил. Не сразу — и руки не слушались, и ветер журил дуновениями. Прошёлся вдоль ряда могил — двадцать второй, двадцать третий год, пятый-первый-четвёртый — жжёное войной целое десятилетие.       Может, и Грею бы здесь лечь в стылой земле — чтоб единственными гостями были ветер да летнее солнце.       Правда, от холодов уже порядком отвык.       Он бросил взор на малого — наклонялся к памятникам, как к трёхлетним малышам, и мусолил в руках жёлтые маргаритки. На фоне Билли совсем уж тусклые.       Не то успели подвять в поисках вслед за истлевшей Греевой сигаретой.       Время здесь шло иначе — быстрее, что ли. Сама смерть властительница, а с ней Грей уже здорово натягался. И в кабине самолёта, и в госпиталях время убыстрялось — не успеешь охнуть, как придётся издохнуть.       Встретилась пара безымянных могил — Грея свалили бы в такую, как освежёванный звериный труп. В небе ценность пропадает, как у звёзд, которые множатся с наступлением темноты. А на земле и подавно — всего-то стоит вычеркнуть из ведомости штаба.       Таких за всё время сменилось штуки четыре.       Может, к лучшему, когда о тебе забывают — так быстрее схлынут воспоминания о войне. Иной раз и упрёк в глазах встретишь, стоит признаться, где провёл пятилетку.       Чего ж там, с ними всеми, не остался, а?       Сражался плохо? Отсиживался? Трусил да дезертировал поди?       Есть вещи, которые надобно хранить при себе, как самые дорогие и личные фотографии. Таких кадров Грей порядочно наснимал — с разных ракурсов, — и не все покажешь даже малому.       — Роб! — крикнул он футах в пятнадцати возле одной могилы.       На кладбище, говорят, не кричат. Простительно — всё равно что пташка чирикнула.       Грей направился к нему — через рытвины в сырой земле, оставленные то ли кротами, то ли луговыми собачками. Билли стоял возле аккуратной могилы, ещё не возложив на неё цветы, — на памятнике ни слова о чьей-то памяти и скорби. Одни лишь дата-имя-фамилия — родная Билли, по ощущению — совсем ему чужая.       Ветер причесал высокую траву — малой не обернулся на шорох. Таращился на памятник, будто встрял на перепутье, как герой скандинавских саг.       Не то плакать, не то держаться. Выбрал вторую дорожку — она куда уж более знакома.       У Билли ещё есть возможность с неё свернуть.       — Какая у-ухоженная могила, — сказал он. — Прямо как сад.       Малой присел на корточки, тихонько положив цветы на холмик — будто укрыл одеялом, — и поспешил подняться. Замер рядом — ни шевельнуться, ни слова обронить. Их и не отыскать — у Грея во всём багаже утешений для Билли подобных не было.       На размер поменьше ещё найдутся — для Джорджи.       Может, говорить ничего и не требовалось — хорошо дать малому пережевать это самому, не выплёвывая. И глотать помаленьку — не комком, так и подавиться ведь недолго.       Ветер колыхнул его чёлку, будто материнская рука ершила.       — Я со-овсем не помню похорон, — негромко обронил Билли, не поднимая взгляда. — П-помню, пастор ко мне подошёл и чё-то сказ-зал. И что у неё был хо-олодный лоб. Просто ледяной! Я на-аклонился и думал… она о-откроет глаза, понимаешь? Мне это снилось по-потом.       — Хотел этого? — спросил Грей.       — Нет. Если че-еловек спит, будить его не с-стоит. Правда, Роб?       — Правда, малой. А отец что ж?       — Ему даже пу-устой могилы не сделали.       — Не по-людски как-то.       Билли что-то согласно промычал — и шмыгнул носом. Не плакал — ветер его студил, да запах сырости и мха забивался в ноздри. Грею самому лез настойчиво — такой же, как тогда, после падения.       Должно бы взволновать — вот-тви-тблтки-роб, — а успокаивало. Может, потому что рядом малой — единственное напоминание, что позади война-Чехия-падение.       Пускай последствия с ними сожительствуют, как ду́хи, которым обязан дать кров для благополучия в доме. Нынче только так — стоит попробовать отогнать, как собак, созывают целую стаю.       Маргаритки помаленьку тускнели — не то солнечные лучи запутались в тучах, будто спицы в шерсти.       Доживут с малым до той поры, когда солнце свяжет свои орнаменты — листву да пышный цвет вишен.       Билли вдруг запихнул ладошку в карман Греевой куртки — рука Роба вползла следом. Не сигареты клянчил — грелся. В глубине кармана получилось смять его ледяные пальцы в кулак.       — Ты бы ей п-понравился, Роб, — негромко сказал он.       — Это чем же?       — А ра-азве чем-то надо? Просто я з-знаю это.       Всем по душе забота о чужих детях — просто малой ещё не соображал.       Ручонка помаленьку согревалась. Следом — Греево сердце.       — Роб, а как д-думаешь, твои родители живы? — спросил малой, повернув к нему голову.       — Вряд ли, Билли. Мать чем-то занедужила, вот меня и сдала.       — А о-откуда ты знаешь?       Билли шевельнул пальцами в кармане — крутанул так, что получилось крепче уцепиться за Грееву ладонь.       — Комменда кликала сыном сучьим. И что сука будто была чумная.       — А схо-одил бы к ней на могилу?       Пристального взора малой не сводил — гарантировал поймать на обмане, ежели Грею вздумается. Неспроста наверно — о его-то родителях особого разговора никогда не затевалось. Запихнули в приют да померли в Греевом детстве — вот и весь сказ.       Знать бы ещё, от кого унаследовал везение.       — Пожалуй. Зла не держу. Сопляком сатанел, хотел всё, чтобы она меня забрала, — ответил он. — Это проходит. Как любое чувство.       — А лю-убовь как же?       — Она бессмертная.       Билли слабо улыбнулся, моргнув, — и солнца никакого не надобно.       Они постояли ещё маленько — малому уходить не хотелось, будто отнимали от материнской груди. Билли для принятия и прощения — много ведь всего накопилось — понадобится куда как больше времени.       Может быть, к тому моменту зацветут их вишни.       — С-слушай, Роб, а ты веришь в бога? — тихонько спросил он.       — Верю, думается.       — А за-ачем тада войны всякие? Если б-бог есть?       Билли шмыгнул носом, утерев его свободной рукой.       — Ну… Если б жили мы с тобой в вечной радости — от любой горести бы как на углях сидели. А если б без всяких горестей, не знали б счастья. Правильно же?       — Нав-верно. Я об этом вот так не д-думал. И ангелы есть? — крутанул к нему голову Билли. Пальцы в кармане ломкие — Грей сминал аккуратно, как хрусталь. — Ну, вот эти, с к-крыльями. Мне мама рассказывала, они нас об-оберегают.       — Есть, малой. У меня, например. Я его даже видал.       — П-правда? — хлопнул глазами малой. — А какой он, Роб?       — Тонюсенький и лёгкий, как пёрышко.       — О-о… А к-крылья? Есть?       — Не видал, малой. Но как объял — показалось, есть.       — А чего он те с-сказал?       — «Чё плошки уставил?», спросил. И не валохали ли мне вилами хоть разок.       Билли разулыбался — широко-широко, до проступивших ямочек.       Ручонка в Греевом кармане согрелась — а Билли подрагивал, плотно сцепив челюсти. Расстегнув куртку — только заклёпки пощёлкали, — Грей привлёк его хватом к себе — давал тепло, гнал от него холодину.       Отовсюду прогонит, какой бы лютой ни была зима.       — Иди-ка ко мне. Окоченел?       — Нет. Про-осто дрожу, — пробубнил малой, прижавшись.       Ветер уже не касался его волос — ревностно грыз костяшки Греевых пальцев. Таких укусов снёс достаточно — и на бетонке, стоит подойти к самолёту, и в балагане, стоит полюбиться заново с высотой под куполом.       И эти стерпит — самое дорогое чтоб не отняли.       — Г-говорят, пацан удачливый, если пошёл в мать, — сказал Билли, поелозив бритым виском под Греевой грудью — пристроил голову. — Я вы-ылитый она.       — Удачливый?       — Очень.       Он прижался крепче — дрожь передавалась и Грею. Только терпеть её было легче — привык сдерживать её сводных сестриц, порождённых другой мамашей.       Грею она ближе родной — может, тоже удачливый, если какие черты от самой войны впитал?       Ушли они через четверть часа — когда Билли напоследок погладил кромку памятника.       Заревел он только на перроне в ожидании поезда домой — всё-таки сошёл с выбранной тропы.