Тридцать шесть видов утреннего города

Сплетеньем стволов и ветвей две сливы стояли в цвету. Но зависть ветров и дождей похитила их красоту.

Императоры Великой Цин были склонны к удушающей опеке, так что не стеснялись издавать законы о режиме дня подданных. Вот один з них: «Тем чиновникам, кто обладает рангом выше добродетельного прислужника, ежедневно собираться в четвертый час нового дня с внешней стороны южных ворот дворца. Вместе с восходом солнца пройти в сад и поприветствовать государя. После чего приступать к работе. Опоздавшие во дворец не допускаются. Уходят же пускай после того, как услышат двенадцать ударов колокола». Каков закон? Каково — втискиваться в жизнь утренней пташки, будучи ночным существом? Неудивительно, что госпожа Гун-Гун, обожавшая поспать до полудня, приложила руку и к разрушению Великой Цин, и к созданию Беловодья. В первой редакции Статута о дворцовом беспорядке можно увидеть страницы, исписанные мелким почерком Лии Ваарден — все перечеркнутые размашистой кистью, и поверх выведены насмешливого вида иероглифы, широко, щедро, на весь книжный разворот: «Милая, никаких дел до обеда!» Словом, благодаря великой любви — первой матери-виверны к воинственной Гун-Гун, а возлюбленной госпожи к сладкому сну — весь бюрократический механизм Беловодья не открывает дверей раньше послеобеденного времени. А спят ли чиновники всё это время, или пытаются доработать вчерашний день, или мирно гуляют по цветочным рядам вблизи ведомства — это уже их забота. К примеру, у третьего господина-виверны нет привычки поздно просыпаться. Лазарь просыпается еще до рассвета, когда утренний холодок ненадолго становится сильней остывших дворцовых стен, расшитых пологов и тяжелых одеял. Как привычна боль в истерзанных ногах поутру! С ней ни один рассвет не покажется одиноким. Кости ноют на смену погоды, ткани страдают от долгой неподвижности, а тягучие судороги появляются и исчезают без видимой причины, повторяют узор облаков на небесной глади. И хотя проявления давней болезни пытаются внушить дурные мысли, нечего этому поддаваться — Лазарь знает список жалоб наперечет, ничего нового там не будет. Рука тянется к колокольчику, колокольчик созывает четырёх добрых и бестолковых слуг-синичек, и так начинается новый день — предрассветные сумерки озарят фонари, давящую тишину прогонят отрывистые указания, шорох ткани, падающие вещи и спотыкающиеся служки, на смену одеялам придет озноб, но и тот уйдет от касания теплых рук. — Разрешите посчитать биение сердца у пястной кости? Позволите пересадить на ивовое кресло? — спрашивают они, перебивая друг друга. — Дозволите ли сменить ночные одежды на утренние? Не горяча ли вода? Их вопросы всего лишь смягчают указания госпожи лекаря, их руки действуют быстрее, чем закончится фраза. — Делайте, что должно, — отвечает Лазарь отстранённо. Он запрокидывает голову, считает вышитые созвездия на пыльном пологе, когда слуга-умелец начинает растирать и разминать его ступни, и щиколотки, и колени. Третий господин не любит наблюдать собственное несовершенство: кожа на многострадальных ногах исчерчена сосудами как мятая бумага, кости хрупки и капризны, а деревянный протез вместо одной из ступней никогда не выглядит уместно. Даже когда мягкие повязки стягивают ноги от щиколоток до бёдер, когда слабый позвоночник заковывают в жесткую броню из китового уса и металлических стержней, зрелище это не совсем приглядное. Сколько не отводи взгляд, сколько не читай мысленно стихи в надежде пропустить все достойные жалости эпизоды, — когда тебя носят туда-сюда, когда пытаются решать, что из твоей одежды лучше надевать, а что можно и нельзя есть, — все равно привыкнуть к этому невозможно. Даже если известно, что эта работа требует великого мастерства и недюжинной силы — но испытывать хоть крупинку искренней благодарности за призрачную боль от этих касаний никогда не удавалось. Обязательно станет легче. Выйдет солнце, и начнется жизнь. Без утренней суеты болезнь заберет весь день себе — так терпи же сколько требуется. Эти четыре добросердечных человека стараются, как могут, и даже ограничения и тяготы не ожесточили их глупых улыбок. — Благодарю, — равнодушно вздыхает господин третий, когда толпа избыточно заботливых рук исчезает из виду, прячется в рукава, а внимательные взгляды преимущественно устремлены в пол. — Пусть в час кролика ко мне явится лекарь-ученик с инструментами и предсказаниями на день. Можете оставить меня до следующей надобности. Тихий приказ устанавливает в комнатах такую тишину, будто никого тут не было и не будет. Лазарь смотрит на свои сложенные на коленях руки — холодные, костистые, с ухоженными, но все равно слишком острыми ногтями. Пускай мягкое нижнее одеяние хранит тепло, а второе скрывает контуры тела, ещё предстоит решить, какие надеть верхние, пёстрые одежды. Ивовое кресло следует приказу, становится к столику с украшениями, и Лазарь опирается локтями на лаковую поверхность, чуть склоняется к бронзовому зеркалу. Старается не хмуриться, когда замечает: даже в тёплом свете рассветного солнца это лицо не назвать приятным. Надо исправлять. Это довольно просто, и Лазарь сомневается, что тратит больше времени, чем любой из родных и знакомых. Ведь даже не в болезни дело; в столичном городе считается не вполне приличным, когда надевают одно сочетание тканей два дня подряд, или когда лицо не тронуто краской. Что это за лицо такое, которому нечего скрывать и нечего добавить? Или приезжий из далеких краев, или монах строгих обетов, или всего лишь простолюдин. Если задуматься о времени, то больше всего на утреннюю краску должно уходить у царственного отца. Хотя второй правитель не скрывает чуждого происхождения ни говором, ни одеждой, но находит уместным скрывать пудрой все бесчисленные родинки на лице, шее и руках; чёрные, неопределенной формы родинки в Беловодье считаются атрибутами несчастливой судьбы. Хотя у отца-виверны все складывается счастливо: он покинул Черноводье полвека назад; теперь хвойные леса и ржавые болота не пятнают новой меткой его тело за каждое наложенное проклятие. А волшебство Беловодья снисходительно и не наказывает за просьбы. Как удачно. С такими мыслями Лазарь скрывает пудрой нездоровый, с зеленоватым оттенком цвет лица, синие сосуды на висках, темноту под глазами. Это не черные родинки, но тоже атрибуты несчастливой судьбы. Трудно сказать, какое счастливое окончание будет у этой истории, но хотелось бы увидеть. Нет смысла трогать румяна, ведь никто не ожидает от преждевременно постаревшего господина цветущего вида. Оставим розовые скулы, красноватые тени и легкомысленные мушки возлюбленным стражницам царственной сестры. А помаду игнорировать не выйдет, без неё тонкие губы трескаются слишком быстро, слишком заметно. Можно красить густо, и все равно весь день следить, чтобы не смазался бледный розовый цвет — чтобы скрыть и сухую бледность в жару, и синеватый оттенок в холодное время. Бледный розовый! Когда-то Лазарь мог уместить на лице четыре цвета и восемь оттенков, теперь же приходится смешивать на коже блеклую палитру сухоцветов. Безжалостная река времени смывает все краски. И остаётся выбрать, что делать с глазами, но это когда будет: цвет придётся согласовать с одеждой и украшениями — а для цвета нужно дождаться часа кролика, часа после рассвета, когда соизволит явиться мальчишка с предсказаниями. Хотя и без него все ясно: дворцовый календарь показывает пятый день сезона ясного света, ночью на небе убывающая луна, не видно ни одной из тревожных красных звезд, а погода, хоть и середина весны, остается холодной и ветреной. Все помыслы и устремления замирают перед скорым выходным днём, так что не должно выбирать узоры из первоцветов, трудолюбивых птиц и огненных оттенков. Вот в выходной можно и яркие ленты, и узоры из кошмарных снов, и браслеты из трех видов нефрита. А кроме предсказаний стоит прослушать, какие встречи запланированы на день… возможно, подобрать говорящие украшения: чудовища-охранители на заколках, если собеседнику следует быть осторожней со знакомствами, или дождливые облака на рукавах, когда дело окончится нескоро и нелегко. Конечно, мало кто уделяет внимание таким деталям — но это и не чужим глазам предназначено. Это его собственные глаза, безжалостно внимательные, выискивают слабые места в каждой представившейся картине, в чужой внешности, в собственном отражении — Лазарь занимает себя выбором цветов, и тканей, и символов для этого хладнокровного наблюдателя. Рассветное время безлюдно и скучно, его хочется тратить бездумно — перебирать события будущего, разделять надежды и предзнаменования, и строить планы с кистью в руке так беспечно, будто все загаданное утром сбудется.