Закулисье культуры

      Ещё не слишком тёплый утренний ветерок колыхал ещё укрывавшие голые ветви снежно-белые цветки звёздчатой магнолии, расцветшей в середине марта, и разносил их мягкий аромат на всю округу. На дереве ещё даже не распустились толком листья, только-только набухшие почки начали вскрываться и выпускать нежно-зелёные кончики. Лань Ванцзи коснулся тонкого ствола, провёл кончиками пальцев по коре, присев, поднял и положил на ладонь несколько белых лепестков, легко сдул их обратно.       Это дерево среди сотен других в парке возле «Облачных глубин» он посадил вместе с мамой весной, когда ему было пять лет. Лань Ванцзи мог легко вспомнить тот день, слишком тёплый для марта, запах влажной земли, только-только избавившейся от измороси и остатков снега, и мамино белое платье. Лань Ванцзи не помнил, во что был одет он сам, но отлично запомнил этот слепяще-белый хлопок на ней. Несмотря на то, что они занимались грязной работой, она надела это платье вместе с высокими резиновыми сапогами и тёмно-синей ветровкой. Он помнил, что, копая землю, мама натёрла бугор под безымянным пальцем и легкомысленно расковыряла пузырик мозоли. Лань Ванцзи помнил их руки – свои маленькие и мамины длинные и узкие – выпачканные в чёрной земле, когда они опускали в ямку саженец будущего деревца и приминали эту землю над корнями, чтобы его не вырвало ветром.       А через год мамы не стало. Даже раньше, потому что умерла она зимой, когда было холодно и не цвели ещё даже самые ранние магнолии, только редкие сливы мэйхуа набирали свой цвет под снегом. Лань Ванцзи слышал позже, что зимой хоронить не любят: земля мёрзлая, твёрдая, как камень, и копать очень тяжело, а всем, кто присутствует на погребении, очень холодно и ещё более больно. Он не знал этого в день похорон, потому что в Пекине, как и во многих городах Китая, почти не осталось места для новых усопших. У мамы таких похорон не было – с гробом, выскобленной в замёрзшей земле могилой и угрюмыми лицами работников кладбищ. Была лишь ячейка, где за табличкой скрывалась урна с прахом в красивом колумбарии, в округе которого также росло много цветущих деревьев, но в день похорон они стояли голые и тёмные. Лань Ванцзи даже не понял, что это были похороны, потому что ему в тот день этого прямо не сказали.       В свои пять лет Лань Ванцзи не понимал, что такое рак. Он понимал лишь, что мама, которая обычно допоздна чертила что-то на бумаге или сидела за компьютером, где возникали дома, мама, которая пекла им на завтрак маньтоу со сладкой начинкой и пышные американские блинчики – панкейки, учила она их этому слову, − с ягодами малины, мама, которая разводила на окнах горечавки и исключительно белые орхидеи, которые нравились супругу, вдруг стала часто покидать дом. Сначала она делала это, когда остальных тоже не было: её супруг работал, старший сын ходил в начальную школу, а младший в садик, где тихо читал или выводил кистью иероглифы в стороне от других воспитанников, реже – стучал на детском ксилофоне, когда никому не мог помешать. Но со временем она стала уходить чаще, иногда не ночевала неделю или две.       Лань Ванцзи в детстве, когда ему снились страшные сны, имел обыкновение приходить в спальню родителей и молча сворачиваться у матери под боком, и она, не просыпаясь, обнимала его, оберегая сон. Но в очередной раз прийти было не к кому. Той ночью Лань Ванцзи так и не уснул.       «Мама в больнице», − сказал отец, на чьём лице больше не было мягкой улыбки, а в глазах – чистого лунного света, который появлялся прежде каждый раз, когда он говорил о жене.       «Химиотерапия, − попытался объяснить дядя, когда Лань Ванцзи подошёл к нему с немым вопросом. – Твою маму лечат от рака. Это тяжёлая болезнь, и лечение необходимо, чтобы ей стало легче».       Позже Лань Ванцзи вспомнил эти слова: Лань Цижэнь не сказал, что мама вылечится и станет здоровой. Уже тогда всем было ясно, что госпожа Лань не поправится и умрёт, а терапия была нужна лишь для того, чтобы хоть немного оттянуть этот неизбежный момент. Иногда мама оставалась в больнице так долго, что маленький Лань Ванцзи начинал уверяться, что мама про него забыла.       Лань Сичэнь не мог не ходить в школу, а вот Лань Ванцзи мог не ходить в садик, чтобы постоянно проводить с матерью время. Поначалу отец и дядя сочли это неуместным: к чему ребёнку находиться в больнице, глядя на страдания людей? Дядя запретил ему, сказав, что маму он сможет навестить, как всегда, в вечерние часы для посещения. Лань Ванцзи промолчал, а потом, взяв свой завтрак в садике, просто ушёл из него и направился в больницу один, маленький ребёнок пяти лет, без денег, без карты, без телефона – тогда их почти не было, − с завёрнутыми в бумагу маньтоу, слишком застенчивый, чтобы спрашивать у прохожих дорогу. Он пытался следовать путём, по которому обычно отец или дядя, забирая его из садика, отвозили его в больницу на машине, но заблудился. Он шёл долго, пока ему не попался страж порядка, который спросил, куда такой малыш идёт один без родителей, и, получив ответ: «К маме в больницу», отвёз его туда. Было уже пять вечера, и отец с дядей чуть не сошли с ума, ища его повсюду целый день с того момента, как воспитательница заметила его исчезновение. Сотрудники больницы позвонили им, и дядя кричал и ругался на него, но Лань Ванцзи сказал просто и упрямо: «Мне нужно быть с мамой».       После того, как это повторилось ещё дважды, на него махнули рукой и вместо садика каждое утро отвозили его в больницу. Лань Ванцзи был тихим ребёнком, который никому не доставлял проблем, находясь в палате или в процедурной, он не боялся смотреть на иголки или кровь, и просто сидел всегда подле мамы. Она говорила с ним, иногда, когда была совсем слаба, просила его почитать, и Лань Ванцзи вынужден был открывать рот и медленно произносить записанные в детской книге слова, спрашивать, как читаются незнакомые иероглифы. За всё своё детство он не произнёс слов больше, чем за долгие недели в больнице.       Иногда мама возвращалась домой, но всё было не так, как прежде. Любимое белое платье стало ей велико, а длинные чёрные волосы, с которыми Лань Ванцзи играл, когда был совсем-совсем маленьким, исчезли, и их сменил шёлковый платок. Горечавки и орхидеи, за которыми некому стало следить, перестали цвести и начали чахнуть, а потом и вовсе засохли так, что их пришлось выбросить. Мама больше не пела и не чертила, почти не готовила, потому что была слишком слаба, чтобы проводить много времени у плиты, чаще всего она лежала в кровати и читала или спала.       В декабре она попала в больницу снова и больше домой не возвращалась. Узнав, что мама больше не придёт, что вскоре она, возможно, вообще уедет очень-очень надолго, и больше они никогда не смогут видеться, по приходу в палату Лань Ванцзи вцепился зубами ей в руку. Он не знал, как сказать, что ему это не нравится, чтобы она не уезжала, не бросала его, он не очень умел и не любил говорить, но не хотел её отпускать. Ему казалось, что так она должна понять и запомнить, что она его мама. Его мама! Она не может никуда ехать! Она останется! Пусть перестанут говорить такие вещи! Конечно же, его отругали за это, хотя мама, кажется, не сердилась, а грустной была вовсе не из-за его поведения. Но его всё равно наказали, запретив приезжать в больницу раньше часов посещения, и на этот раз он всегда был в поле зрения воспитательницы и не мог убежать.       Позднее Лань Ванцзи думал, что, возможно, так его хотели начать приучать к разлуке с матерью, которая очень скоро должна была случиться. Но маленький Лань Чжань этого не понимал и замкнулся в себе ещё больше. Довольно молчаливый и до этого, сейчас он совсем перестал разговаривать, отвечая только на важные вопросы. Наверное, его бы отвели к детскому психологу, но тогда ни у кого не было на это времени.       В конце января, почти сразу после его дня рождения, маму увезли в реанимацию. Детей в такую палату не пускали, только мужа, и Лань Ванцзи постоянно сидел в коридоре возле двери, иногда с братом и дядей, но чаще один, пропуская ужин, который брат потом приносил ему в контейнере.       Холодным февральским утром мамы не стало.       Маленькому Лань Ванцзи по-прежнему не говорили, что мама умерла. Лань Ванцзи видел красные глаза отца на его посеревшем лице, видел, как плачет Сичэнь, и слышал строгий голос дяди, который говорил, что больше приходить в больницу нет нужды, так как мамы там больше нет.       Лань Ванцзи ему не поверил. На следующий день, когда дядя забирал его из садика, Лань Ванцзи увидел, что они едут по старому маршруту в сторону дома, и впервые с того момента, как ему запретили находиться в больнице всё время, задал вопрос: − Дядя, почему мы едем не в больницу? − Я ведь сказал тебе вчера, Ванцзи, − напомнил Лань Цижэнь, не отводя взгляда от дороги. – Твоей мамы там больше нет. Больше не нужно приходить. − Мама не говорила мне такого, − упрямо сказал Лань Ванцзи, хотя последний раз он слышал голос матери больше недели назад перед тем, как она попала в реанимацию. – Она ждёт меня.       Лань Цижэнь только поджал губы и продолжил вести машину к дому.       Лань Ванцзи снова не поверил ему. Мама не могла его вот так бросить! Но, если она его больше не ждёт, если он ей больше не нужен, она сама должна об этом сказать! И на следующий день он снова попросил дядю отвезти его в больницу. Лань Цижэнь отвёз его, наверное, только для того, чтобы Лань Ванцзи сам убедился, что мамы там действительно больше нет. Лань Ванцзи ответственно сходил в её старую палату, к дверям реанимации, даже в процедурную, и мамы действительно нигде не было.       Наверное, мама просто вышла, подумал Лань Ванцзи. Когда он сидел в больнице, он слышал, как люди говорили про операции. Может быть, мама на операции, только очень-очень долгой, на операции нельзя приходить никому, кроме врачей, а ещё на операциях люди спят крепко-крепко, поэтому мама и не может ему ничего сказать!       И на следующий день он снова сбежал из садика. На этот раз он точно-точно запомнил, как едет машина до больницы, и добрался туда за три часа: он был ещё маленьким и не мог ходить так быстро, как взрослые. − Прошу прощения, − вежливо спросил он у администратора. – Вы не знаете, моя мама всё ещё на операции? − Как зовут твою маму? – добродушно спросила администратор. Лань Ванцзи назвал имя. – Ох, малыш, твоей мамы здесь больше нет. Тебе лучше пойти домой и…       Лань Ванцзи, не дослушав, пошёл к палате и сел рядом на скамеечку. Администратор вышла из-за стойки и нерешительно подошла к нему. − Милый, мамы здесь нет. Лучше будет позвонить твоему папе, чтобы он тебя забрал. − Вы ошиблись, − ровно и уверенно ответил Лань Ванцзи. – Мама вернётся. Я буду ждать её каждый день.       Вместо отца за ним приехал дядя. Он, наверное, не кричал только потому, что в больнице нельзя было шуметь. Уже в больнице он сказал громко и очень сурово: − Ванцзи. Я сказал тебе, что твоей матери больше нет в больнице. − Она вернётся, − сказал Лань Ванцзи в ответ. – Ей просто, наверное, очень плохо, поэтому она пока не может прийти. − Она не вернётся, − отрезал Лань Цижэнь. – Я запрещаю тебе приезжать в больницу, Ванцзи.       Спустя годы Лань Ванцзи задавался вопросом, почему ему никто не потрудился сразу объяснить, что на самом деле случилось. Может быть, они надеялись на его благоразумие и послушание, может быть, он был слишком упрям и, будучи ребёнком, продолжал верить в то, во что ему хотелось верить, как дети верят в сказочных персонажей. Как бы то ни было, Лань Ванцзи действительно был упрям и вовсе не послушен, потому что он продолжил тогда сбегать из садика, научившись скрываться из-под бдительного надзора воспитательницы, из дома, отовсюду – только чтобы попасть в больницу. Он мог часами сидеть у запертой входной двери и ничего не делать, всем видом демонстрируя, что, стоит ей открыться, он тут же уйдёт. Спустя неделю воспитательница заперла его верхнюю одежду в шкафчике, надеясь, что холод остановит мальчика, но Лань Ванцзи просто ушёл без неё в одной рубашечке, джинсах и сменных сандалиях. В больницу он тем вечером не попал – был остановлен очередным стражем порядка, забившим тревогу при виде одинокого замёрзшего ребёнка без куртки. Зато попал на следующее утро, так как у него начался жар, а потом и воспаление лёгких. Лань Ванцзи был рад, ведь теперь он мог две недели ждать маму в больнице на законных основаниях, хоть и сбегал из педиатрии в онкологию. А Лань Цижэнь был напуган: что, если ребёнок теперь поймёт, что заболеть или травмироваться – удобный способ попасть в больницу и ждать маму?       Лань Ванцзи выписали уже после похорон, отложенных из-за праздников, и отвезли его на кладбище к колумбарию. Он помнил холодный ветер и голые ветви магнолий, и слишком много камня вокруг. Перед ним была стена, в стене – ячейка с именем мамы и датами, одну он узнал – мамин день рождения; присмотревшись ко второй, он узнал её тоже: в этот день ему сказали, что к маме больше не нужно приходить. На сухой клумбе ничего не росло, но они поставили колбу с веточкой белой орхидеи, купленной в теплице; на специальном постаменте стояли зажжённые свечи, укрытые от ветра стеклянным колпаком. − Твоя мама теперь здесь, − сказал ему Лань Цижэнь.       Они снова не сказали ему о смерти, скорее всего, боясь, что со слабым после пневмонии иммунитетом он снова разболеется от стресса. А у маленького Лань Ванцзи в голове не укладывалось: как мама может быть здесь? Мама, большая тётя, разве может она поместиться в каменную ячейку размером меньше квадратного метра? Какой немыслимый вздор! И Лань Ванцзи решил, что, наверное, мама оставила здесь какую-то очень-очень важную вещь. Настолько важную, что здесь даже написано её имя, чтобы никто не смел заявлять на неё свои права, как его вещи для садика с пришитыми именными бирками. Эта вещь наверняка была важнее даже Лань Ванцзи и Лань Сичэня, важнее папы, важнее всего, и уж за ней-то мама точно вернётся!       И на следующий день Лань Ванцзи решил пойти не в больницу, а на кладбище. Он запомнил его название, но не запомнил дорогу, поэтому он украл в библиотеке карту, нашёл на ней и дом, и садик, и кладбище, и пошёл по ней. В тот день он напугал своих родных ещё больше, ведь, когда он снова пропал, они первым делом ринулись в больницу, куда он приходил обычно. А Лань Ванцзи сидел на холодной дорожке перед такой же холодной каменной стеной, и вокруг было ни души, только откуда-то с чёрных ветвей деревьев зловеще каркали вороны, которых он не боялся. Лишь вечером его заметил и узнал работник кладбища и вызвал его семью.       У Лань Цижэня уже не было сил кричать и ругаться, он просто молча забрал племянника домой. Возможно, он всё-таки поговорил бы с ним позже, когда бы тот отогрелся, наелся, когда бы стало ясно, что он не разболеется снова от целого дня на холоде. Но дома на него набросился заплаканный Сичэнь – Сичэнь, который всегда был улыбчивым и добродушным ребёнком, который никогда не кричал на младшего брата, всегда помогал ему, защищал его, мягко пытался разговорить или поиграть с ним. − Куда ты ушёл? – закричал он, несильно толкая Ванцзи. – Куда ты всё время уходишь? − Я ждал маму, − просто ответил Лань Ванцзи, ошеломлённый его поведением. − Зачем? Мама умерла! – завопил Сичэнь, по его лицу текли слёзы. – Умерла, понимаешь? А ты постоянно убегаешь, а если ты попадёшь в беду и тоже умрёшь?! − Сичэнь! – предупреждающе повысил голос Лань Цижэнь. − Умерла? – растерянно переспросил Лань Ванцзи.       Нельзя было сказать, что он совсем не знал о смерти. Он ведь много читал, и в книгах, конечно же, нередко затрагивалась эта тема. Он знал, что чаще всего умирают старики, и, глядя на своих старших родственников, когда они навещали их в Сучжоу, думал, что, наверное, они скоро умрут. Ещё он знал, что человек может быть убитым – другим человеком, несчастным случаем или тяжёлой болезнью. Он знал, что смерть – это почти навсегда, что тело умирает, а душа отправляется либо на небеса, либо в цикл перерождения, и тогда рождается другой человек с такой же душой. Но он не знал, что это про маму. Ему сказали, что мама уехала. И хоронили её совсем не так, как положено! Где гроб, где процессия, где много гостей, чтобы в загробном мире маме было счастливее? Где белые конверты с бумажными деньгами, где портрет на столе с белой скатертью, окружённый цветочными венками, свечами, тлеющими благовониями и фруктами? − Что «Сичэнь»? – не успокаивался Лань Сичэнь. – Зачем вы ему говорите, что мама уехала, дядя? Зачем вы даёте ему надежду? Он уже достаточно большой, чтобы понимать, что такое смерть! И достаточно большой, чтобы устраивать проблемы! Вы тоже виноваты в том, что он убегает, и будете виноваты, если с ним что-то случится!       Лань Ванцзи не слушал. Он не понимал ещё концепта вины и ответственности старших родственников за двух мальчиков девяти и шести лет, а также считал себя достаточно осторожным, чтобы соблюдать правила дорожного движения и не ходить никуда с незнакомыми людьми, если это не стражи порядка. Он лишь пытался осмыслить, что мама ушла насовсем и больше никогда не вернётся. Но мама ведь не говорила им такого! − Сичэнь-гэ, − сказал Лань Ванцзи, и Лань Сичэнь вздрогнул: до этого они называли друг друга только по детским именам. – Зачем ты обманываешь? Мама не говорила, что мы расстанемся навсегда. − Конечно, не говорила. Она, как и папа с дядей, решила, что лучше будет не расстраивать тебя заранее, − с горечью ответил брат. – Может, она думала, ты поймёшь, А-Чжань… − Не называй меня А-Чжань! – закричал вдруг Лань Ванцзи. Что-то горячее вспыхнуло в его маленькой груди: как Сичэнь смеет говорить, что мама тоже обманывала его?! – Не называй! Только мама может называть меня А-Чжань! Она вернётся! Зачем ты врёшь! Мама никогда меня не обманывала!       Он заплакал, сильно и громко, будто, чем громче он плакал, тем больше была вероятность, что мама услышит его и придёт утешать. Лань Ванцзи не плакал почти никогда, в отличие от других детей, распускавших сопли по любому поводу, от серьёзных, вроде болезненных ушибов, до всякой ерунды и капризов. Но сейчас он плакал, слёзы текли по его пухлым детским щекам, и он едва мог дышать. Это напугало и брата, и дядю, и она бросились к нему, уже не крича, уговаривая. Дядя просил прощения за ложь, но Лань Ванцзи не мог успокоиться: они, все они лгали ему! Дядя лгал, отец, который сейчас даже не вышел к вернувшемуся сыну, лгал, даже мама лгала, а брат просто молчал!       Он плакал, пока слёзы не иссякли, и он не уснул от усталости. На следующий день он снова попал в больницу, потому что его иммунитет был ещё слаб, и ему ничего не стоило разболеться снова после долгих часов на холодном пустом кладбище и такого сильного потрясения. На этот раз Лань Ванцзи уже не был рад больнице, ведь мамы здесь действительно больше не было, и ждать её было бессмысленно. − Если тебе что-нибудь понадобится, малыш, ты всегда можешь позвать меня, хорошо? – сказала ему медсестра в первый день.       Лань Ванцзи кивнул, показывая, что услышал её, но не произнёс ни слова на протяжении всего своего пребывания в больнице. Единственное, что ему было нужно, − это чтобы мама была жива и здорова, а этого ему ни медсестра, ни врачи, ни брат, дядя и отец никак не могли дать.       Он так и не заговорил с тех пор и молчал долгие месяцы. Он молчал дома, ни разу ничего не попросил, только следовал заведённому в семье распорядку, когда их обоих забрал к себе дядя: отец, раздавленный горем, больше не мог их нормально воспитывать. Из уютной квартиры, где когда-то цвели цветы, звучал смех и песни, играла музыка, Лань Ванцзи оказался в холодном и аскетичном жилище, но ему было всё равно. Какая разница, если мамы нет ни здесь, ни дома? Молчал он и в садике, сидя в своём любимом тихом уголке и читая – перечитывая всего одну книгу, последнюю, которую он читал маме вслух. Мама была единственной, кто по-настоящему всегда нуждался в его голосе, и ему больше некому было что-то говорить. Он больше не позволял окружающим прикасаться к себе, потому что только маме этого всегда хотелось – и только ей он мог позволить держать его за руки, мягко щипать за щёки, хоть ему это и не нравилось, но он терпел, потому что мама любила это делать. Сейчас Лань Ванцзи как никогда скучал по её голосу, по её улыбке, по разговорам с ней, по её прикосновениям.       Его пробовали водить к детскому психологу, встревожившись его состоянием, но тот ничем не мог помочь: Лань Ванцзи сознательно отказывался нормально контактировать с миром, закрывшись в себе. Врачам он доверял теперь ещё меньше, даже не столько из-за того, что они не сумели спасти маму, в конце концов, уж психологи-то точно были ни при чём. Но, раз даже его собственная семья, самые близкие люди обманывали его столько времени, значит, всем прочим уж точно веры нет. Его возили на анализы, пытаясь разобраться, в одном лишь сознании дело, или же причина может скрываться в его здоровье. Лань Ванцзи молча и терпеливо сносил всё это, не споря и не соглашаясь, потому что ему просто было всё равно.       В конечном счёте, он ведь действительно напугал своих близких, заставил их переживать за него, и он чувствовал вину за это. Можно было и потерпеть немного попытки психолога разговорить его, уколы, когда у него брали кровь, и прочие мелочи.       На первый Цинмин они вышли в разгар цветения, когда в «Облачных глубинах» даже на верхних этажах ощущался нежный аромат магнолий и вишнёвых деревьев; внизу же, за воротами, запах стоял едва ли не удушливый, приторно-сладкий, такой сильный, что его можно было ощутить на языке. Лань Ванцзи никогда никому не говорил, что ему такое нравится, хотя мама знала об этом, потому что просто спросила об этом прошлой весной, когда они сажали вместе дерево магнолии.       Вспомнив об этом, Лань Ванцзи безмолвно потянул Сичэня за рукав. Старшему брату он доверял чуть больше остальных, потому что именно он в конце концов сказал ему правду о маме, он не был строг и холоден, не пытался его запереть в стенах их правил, не запрещал – лишь просил. Сичэнь улыбался ему, и, хотя лицом и глазами он больше походил на отца, его улыбка и доброжелательность достались ему от мамы. Поэтому именно его Лань Ванцзи потянул в сторону парка, окутанного благоухающими облаками белых, розовых, малиновых и даже алых цветов.       Сичэнь не спорил, позволяя себя вести. Лань Ванцзи уверенно тянул его к закутку в глубине парка, где у крошечного прудика с искусственным ручьём ещё были огорожены самые новые и молодые деревца, посаженные в марте этого и прошлого года. Лань Ванцзи шёл, и его руки дрожали: он боялся, что не увидит там дерево, которое они посадили с мамой, что оно засохло, зачахло вместе с мамой, исчезло совсем или стоит голое и мёртвое, так и не проснувшееся после зимы.       Но чудо – маленькое деревце, пока ещё больше напоминающее куст, оказалось на месте, на его тоненьких веточках набухали почки, лишь огораживающая его верёвка чуть потемнела от влаги.       Лань Ванцзи протянул руку и, дрожа, коснулся одного из тонких стволов, словно деревце, как призрачный мираж, могло растаять от этого. Но оно не растаяло. Удивительно, как молодой саженец пережил эту зиму, наверное, в парке были хорошие садовники и утеплили его, как и остальные. А может быть, душа мамы после смерти перенеслась в него и оживила. − Идём, Ванцзи, − мягко позвал его Сичэнь. – Нам пора ехать.       С того самого дня брат больше не называл его по детскому имени, как тот и просил. Лань Ванцзи посмотрел на него. Он не хотел уходить, не теперь, когда ему стало казаться, что мама не на кладбище – там лишь пепел от её сожжённого тела и табличка с именем, − а здесь, в этом ещё хрупком деревце. Но их ждали, и Лань Ванцзи кивнул и пошёл за ним обратно. Они шли под сенью цветущих деревьев, и с одного из них – с такой же белоснежной звёздчатой магнолии, какую они посадили, − сорвался уже отцветающий крупный цветок и упал Лань Ванцзи на голову, соскользнул с неё прямо в подставленную ладошку. Лань Ванцзи осторожно погладил нежные белые лепестки, такие же безупречные, каким было мамино любимое платье. Мама очень любила цветы… Наверное, ей бы понравилось, если бы возле их магнолии или на кладбище под плиткой с её именем росли её любимые горечавки. Но те, что она выращивала дома, обычно цвели в конце осени и зимой…       Они остановились у ворот, и Лань Сичэнь наклонился к младшему брату: − Хочешь, я попрошу дядю заехать в оранжерею? Мы могли бы привезти маме цветы.       Лань Ванцзи ошеломлённо и умоляюще посмотрел на него. Да, да, он хотел бы! Может быть, есть какие-то другие горечавки, которые цветут уже в середине весны? Или белые орхидеи, хоть мама и выращивала их больше для отца, для семьи Лань, чьим символом были эти утончённые цветы. Подумав, Лань Ванцзи решил, что, наверное, по взгляду сложно понять, и активно закивал, выражая своё молчаливое желание.       Лань Сичэнь улыбнулся и повёл его к машине, где их давно уже ждали отец и дядя. − Мы должны заехать в какую-нибудь оранжерею, − объявил он. – Ванцзи хочет посадить маме цветы. − Ванцзи, ты начал говорить? – Лань Цижэнь вздёрнул бровь. Наверное, он очень на это надеялся. Лань Ванцзи помотал головой, и дядя перевёл взгляд на старшего племянника. − Я понял его и без слов, − честно ответил Сичэнь. – И спросил. Он показал, что очень хочет. − Хм, − Лань Цижэнь сразу же потерял интерес, разочарованно поджав губы. – В любом случае, тебе придётся заговорить, Ванцзи. Осенью ты должен пойти в школу.       Лань Ванцзи не обратил на это внимания. Ему нравилось учиться, но он считал, что получить все необходимые знания для перехода на высшую ступень он может, занимаясь дома и в библиотеке, поэтому, как и в случае с больницами, он не стал возражать, но его мало волновало, если из-за своего молчания его не возьмут в школу.       В оранжерее Лань Сичэнь сразу же подошёл к продавщице и спросил, есть ли у них рассада горечавок, которые начинают цвести уже сейчас. К счастью, такие действительно имелись, в холодных краях весенние горечавки зацветали только в середине мая, но в Пекине весной было уже довольно тепло, хотя цветоносов на крошечных кустиках пока было совсем немного. Они купили два – один для кладбища и второй для парка. В машине Лань Ванцзи сжимал в руках два маленьких горшочка с рассадой и мелкими синими цветочками. Они весьма отличались от тех, что мама выращивала обычно, но ведь это всё равно были горечавки, а потом он сможет посадить и те, более привычные. Он, правда, совсем не умеет ухаживать за растениями, и ему это никогда не нравилось, потому что он не любил пачкаться, но ради мамы можно и постараться.       На кладбище и в колумбарии было шумно и людно, совсем не так, как зимой, когда Лань Ванцзи сидел здесь в окружении голых деревьев и холодного камня. Некоторые посетители были тихими, уже давно смирившимися с утратой, другие, напротив, рыдали горько и громко. Деревья цвели, здесь тоже росли магнолии, но исключительно сортов с белыми цветами – наверное, потому что в прежние времена белый цвет считался траурным. Большинство приносили к табличкам белые цветы, и горечавки словно синим пламенем горели среди серого камня и белых бутонов. Лань Ванцзи посадил их сам, ужасно грязно выкопав ямку в клумбе голыми пальчиками и утрамбовав комок земли с корнями; рядом он положил цветок магнолии, упавший на него в парке. Брат порылся в карманах и протянул ему платок, хотя толку от него было мало: земля въелась под ногти, и отмывать её придётся дома щёткой. Лань Ванцзи не нравилось быть таким грязным, но зато он посадил цветок, который любила мама.       Дома он поставил второй горшок с горечавками на окно в их с Сичэнем комнате. Дядя отдал им свободную, когда забрал их к себе, и она, наверное, была слишком маленькой для двоих мальчиков и слишком пустой и аскетичной для детей, но вряд ли, наверное, они могли называться обычными детьми, даже Сичэнь, который из всего их семейства, не считая мамы, казался самым нормальным и по-человечески тёплым. Потом Лань Ванцзи тщательно отмыл в ванной руки, выскоблив всю землю из-под ногтей. Когда он будет сажать горечавки в парке, ему нужно будет взять цветочную лопатку и перчатки, чтобы меньше пачкаться, думал он. Он не мог, как мама, сажать деревья в белой одежде и не бояться грязи.       После ужина Лань Ванцзи подошёл к роялю. В семье Лань все умели музицировать, их учили этому с детства, как одному из шести искусств, которым раньше обучали аристократов, хотя Лань Цижэнь не слишком-то любил музыку. Рояль принадлежал матери с отцом, и его перенесли сюда после похорон, но никто не смел нарушать траурную тишину до этого дня. Лань Ванцзи же смотрел на белый инструмент и вспоминал, как мама, которая хоть и не принадлежала к семье Лань по рождению, немного владела им и иногда наигрывала несложные мелодии и пела под них. Лань Ванцзи не умел петь, но умел играть, хоть и немного, ведь ему было всего шесть лет. Было семь вечера, и он не должен был никому помешать, поэтому он неуклюже поднял крышку – он ведь был ещё маленький, и она была для него тяжёлой и громоздкой, − и сел на стул. Он на пробу коснулся клавиш – неудобно, слишком высоко, но нажимать можно.       С первыми неуверенными аккордами знакомой мелодии Лань Сичэнь, который до этого писал какую-то домашнюю работу для школы, поднял голову. Лань Ванцзи мог видеть это боковым зрением, но он не отвлекался, полностью сосредоточившись на своих воспоминаниях, на том, какие клавиши нужно нажимать, как нажимали тонкие пальцы мамы, чтобы получился нужный звук, играл без нот – просто по памяти. Будь он старше и профессиональнее, он мог бы одной рукой играть музыку, а другой – вокальную партию, но ему было шесть, и он играл, как мог, медленно, не слишком уверенно, но с абсолютным упорством, будто стремился вызвать дух матери своей игрой. Он знал, что обязательно научится играть, как положено, и сыграет любимую мамину песню так, словно она стоит рядом и напевает её.       Лань Ванцзи, нажимая на клавиши, думал, что мог бы играть так бесконечно, не вставая, целыми днями. − Ох, Ванцзи, − прошептал Лань Сичэнь, становясь на колени подле него. – Ты уже играешь намного лучше меня.       Лань Ванцзи мотнул головой, не соглашаясь: Сичэнь играл очень хорошо для своих лет, и Ванцзи всегда стремился к его технике. − Не в этом смысле, − объяснил Сичэнь, словно читая его мысли. – В твоей игре больше души. Учитель в музыкалке говорит нам, что главное – это чувства. Я ещё не очень понимаю, что это значит, но я слышу. Могу я присоединиться? – Он вопросительно посмотрел на младшего брата, не касаясь клавиш без позволения. Лань Ванцзи, помедлив, кивнул, чуть сдвигаясь вместе со стулом и давая ему пространство за роялем.       Они играли вместе, Лань Ванцзи низкие ноты, Лань Сичэнь – высокие, и неуклюжая игра двух мальчишек сливалась в одну мелодию, лишь отдалённо напоминающую то, что играла им мама в той прошлой жизни, когда они жили все вместе, когда сыновья не подозревали, сколько лжи таится за улыбками и непринуждённой семейной атмосферой. − Дядя, − Лань Сичэнь с посветлевшей улыбкой повернулся к Лань Цижэню. – Можно, Ванцзи тоже будет ходить в музыкальную школу?       Лань Ванцзи не просил его об этом даже безмолвно, но брат как-то понял, что он хотел бы научиться играть лучше, играть, как мама, только профессиональнее, ведь ему действительно нравилось играть. Он положил руки на клавиши и обернулся, глядя на дядю тоже. − Он не говорит, − сказал Лань Цижэнь со своим привычно-суровым, слегка недовольным лицом. − Заговорит позже, когда сможет и захочет, − парировал Лань Сичэнь. – В музыкалке же играют. А петь Ванцзи бы не стал, даже если бы говорил, я уверен. Возьмёт вместо хора дополнительный инструментальный курс. − Следи за своим тоном, Сичэнь! − Но я же не грубил! – изумился Сичэнь. – Дядя, разве не лучше будет помочь Ванцзи?       Дядя только в который раз поджал губы, как делал всегда, выражая своё безмолвное недовольство. Но Лань Сичэнь тихо улыбался, и Лань Ванцзи, который не понимал людей, даже своих сверстников, понял, что дядя сдастся обязательно. Просто не сразу, а когда младший племянник пойдёт в первый класс: в апреле уже никого не принимали.       Позже Сичэнь попросил дядю сводить Ванцзи в парк – чтобы он мог посадить разных горечавок. Лань Ванцзи по-прежнему не говорил, но Сичэнь поймал его вечером в обнимку с горшком рассады, купленной в Цинмин. Они учились так понимать друг друга: Лань Ванцзи читал улыбки брата, искренние и очень характерные, а Лань Сичэнь учился понимать его без слов, по действиям, по мелкой мимике, потому что Лань Ванцзи уже в шесть лет имел малоэмоциональное лицо.       Лань Ванцзи заговорил только в июне. Школа, в которой учился Лань Сичэнь, была ближе к элитной, а потому принимали туда не всех. Лань Ванцзи должен был пройти вступительные экзамены, и он легко сдал все письменные, но у психолога из школьной комиссии, конечно же, вызвало вопросы его молчание, ведь ученикам обычных школ обязательно следовало уметь излагать свои мысли. Лань Цижэнь сдержанно объяснял, что это из-за смерти матери, что он не нем, а Лань Ванцзи думал, что никто, кроме мамы, не хотел просто слышать его голос, всем было что-то нужно: понимать его, слушать ответы на вопросы, на которые он не хотел отвечать. Но мама, если она присматривает за сыновьями с небес, наверное, расстроилась бы, что больше не слышит его голоса. − Я буду говорить, когда это нужно, − очень тихо из-за долгого молчания сказал Лань Ванцзи.       Лань Цижэнь поднял бровь, никак не ожидая, что его племянник вдруг начнёт говорить, а Лань Ванцзи просто думал, что, наверное, и так доставил своей семье слишком много проблем. Сичэнь обрадовался, но Лань Ванцзи не стал разговорчивым, он всё ещё молчал большую часть времени, открывая рот лишь затем, чтобы ответить на вопрос или задать свой, как это было до того, как он узнал о смерти матери. Вместо кивков согласие он выражал сдержанным «Мгм», и Лань Сичэню порой снова приходилось гадать, что именно у него на уме. К счастью, с каждым годом Сичэнь понимал брата всё лучше, а тот постепенно учился говорить больше.       Стало легче, когда Лань Ванцзи закончил консерваторию и устроился в Дом культуры, где ему, как пресс-секретарю, приходилось задавать людям больше вопросов, а ему – больше отвечать. Помогла и ненавязчивая дружба с Ло Цинъян, помогли препирательства в Не Хуайсаном.       Но никому не удавалось разговорить его в полной мере так, чтобы он не испытывал жуткого дискомфорта от мыслей, которые он высказывал, о том, что творилось у него на душе. Никому, кроме Вэй Ина.       Лань Ванцзи тряхнул волосами, отгоняя детские воспоминания, и присел на корточки. Среди прошлогодних сухих кустиков и зеленеющих свежих пробивались редкие мелкие цветочки ранней весенней горечавки. Он уже даже не обновлял клумбу сам, к этому времени горечавки разных сортов разрослись на несколько метров вокруг, одни зацветали в апреле, стоило начаться тёплым и солнечным дням, другие в июне, третьи в октябре, и почти всё время под магнолиями можно было увидеть синие цветы. Парковые садовники знали, кто ухаживает за ними, и никогда не задавали вопросов, когда на Цинмин молодой мужчина в белом со скорбным лицом выкапывал небольшой кустик, чтобы отнести его в колумбарий, где цветы в клумбе под табличками приживались плохо.       «Надо будет сводить сюда Вэй Ина, − подумал Лань Ванцзи, пока аккуратно, стараясь не повредить корни, вытаскивал ком земли с цветущими горечавками. – Он любит растения».       Вэй Ина с ним сегодня не было. Ему удалось купить билеты на поезд туда и обратно до Ухани, откуда он на такси планировал добраться до Илина и почтить могилы своих родителей. Он давно не был там, потому что билеты на скоростные поезда расхватывали моментально, а самолётами он не летал, и даже теперь, когда он пережил совместный полёт с Лань Ванцзи, он не избавился от аэрофобии и один не полетел бы точно. Поэтому он уехал поздно вечером на ночном поезде, запечатлев жаркий поцелуй на губах Лань Ванцзи и одарив его солнечной улыбкой на прощание. Его нога совсем зажила после вывыха, и можно было не опасаться, что он не справится один.       Это было их совместное решение – провести Цинмин порознь. Им не нужна была пауза, чтобы отдохнуть, ведь они не уставали друг от друга, даже Лань Ванцзи, который всё ещё привыкал к тому, что в одном доме с ним постоянно находится тёплый ураган по имени Вэй Усянь. Но они оба пришли к выводу, что тот случай со скалолазанием показал, насколько сильно и, возможно, не вполне здорово они привязаны друг к другу. Поэтому им надо было научиться всё-таки находиться не вдвоём хотя бы чуть больше, чем по десять рабочих часов в сутки, порой в разных городах, − Лань Ванцзи ведь иногда требовалось ездить в командировки по провинции, − и не сходить при этом с ума от беспокойства. В конце концов, они оба были взрослыми самостоятельными людьми, не было никаких неполноценных половинок, лишь два бесконечно влюблённых человека, которые нашли друг друга и создали семью, несмотря на все их различия.       Лань Ванцзи переложил выкопанный кустик с цветами в пакет и, положив руку на ствол, уже большой и окрепший за более чем двадцать лет, собрался уходить. Налетевший ветер сдул с окрестных деревьев целое облако лепестков и цветоносов. Один цветок магнолии с маминого дерева попал ему за воротник, и Лань Ванцзи вытащил его с лёгкой улыбкой, посмотрел на белеющее звёздчатыми вспышками дерево и сказал негромко: − Я люблю тебя, мама.       Сегодня он не был один. Почтить память бабушки захотел и А-Юань, несмотря на то, что не приходился госпоже Лань родным внуком. Неожиданно к ним должен был присоединиться и Лань Цзинъи, который в колумбарии не был ни разу, потому что до этой зимы отказывался общаться со своим родным отцом. Всё менялось, и теперь туда приходил не один похожий на тень мужчина с двумя маленькими сыновьями, а тень, два повзрослевших брата и два мальчика, которые не были братьями по крови, но стали частью семьи.       Лань Ванцзи взял такси, потому что, кроме А-Юаня, он должен был отвезти отца. Господин Лань две недели назад объявил коллегам на собрании, что находится на последней стадии рака, и что в скором времени его обязанности временно перейдут к его главному заместителю, Лань Цижэню, пока не найдётся новый человек на должность директора Дома культуры. Большинство сотрудников не были удивлены: господин Лань и так с каждым годом появлялся в ДК всё реже, и выглядел хуже. Лань Ванцзи смотрел на бледного отца, который скрывал потерю волос из-за химиотерапии длинным париком, и понимал, что, скорее всего, этот Цинмин станет для того последним.       Они встретились с Лань Сичэнем и Цзинъи у ворот кладбища. Юноша ершисто хмурился, ещё не привыкший к новой семье, подробностей её драмы он не знал, и потому несколько нервничал. Лань Ванцзи поддерживал отца, которому всё труднее становилось ходить самому, и Лань Сычжуй, вместо него державший в руках кустик горечавок, чуть улыбнулся своему приёмному двоюродному брату, и они все вместе прошли через ворота.       Кладбище, как всегда во время Цинмина, полнилось людьми, и надолго они здесь задерживаться не собирались. Под сенью цветущих белых магнолий они прошли к колумбарию, и Лань Ванцзи, усадив отца на мраморную скамью, занялся горечавками. Он был одет в белое, как мама когда-то, и работал теперь так же аккуратно, как и она. Он посадил синие цветы, как и двадцать два года назад, синими вспышками сияющими среди зелёных листьев и белоснежных цветов, которые садили другие посетители, и положил к ним цветок звёздчатой магнолии, походивший на белую комету. Пожалуй, такой и была мама – ослепительная белая звезда, короткой вспышкой пронёсшаяся по небесам и скрывшаяся навеки.       Господин Лань, опираясь на трость, тяжело подошёл к стене из ячеек и плиток, коснулся иероглифов её имени сперва кончиками худых пальцев, затем лбом, и прошептал: − Я люблю тебя, милая жена. Скоро увидимся, обещаю.       Лань Сичэнь отвернулся, закусив губу, на его всегда приветливом лице не было обычной светлой улыбки. Два десятилетия никого из них не излечили от боли утраты, они лишь научились с ней жить и ценить это. Сичэнь шагнул к табличке тоже, совершая традиционные поклоны, и проговорил что-то так тихо, что этого не расслышал даже Лань Ванцзи. Следующим был Цзинъи: его поклоны вышли немного неуклюжими, словно ему было неловко. − Я… э-э-э… хотел бы попросить у вас прощения, госпожа Лань. За то, что был несправедлив к вашему сыну, моему отцу, − старательно подбирая слова, сказал он. – Впредь я постараюсь не судить так, не разобравшись, и так сильно упрямиться.       На этот раз Лань Сичэнь улыбнулся, пряча это, тёмно-нефритовые глаза блестели. Лань Ванцзи знал, о чём он думает: о том, что вторую часть обещания Цзинъи нарушит обязательно и много раз, ведь все Лани от рождения чертовски упрямы и если уж уверены в выбранном пути, то с большой вероятностью будут следовать ему до конца.       Лань Сычжуй подошёл к табличке неспешно, изящно, выверенными движениями совершил свои поклоны, как его учили. − Госпожа Лань… бабушка, − чуть несмело начал он, исправившись. – Мне жаль, что я не знал вас лично. Уверен, вы были замечательной мамой и хорошей супругой. Но я хотел бы поблагодарить вас за ваших сыновей, особенно за моего папу. Они всегда были очень добры ко мне, даже когда я не был частью вашей семьи, но теперь у меня есть отец, даже два, дядя, дедушки и двоюродный брат. Надеюсь, вы хорошо отдыхаете и радуетесь, что ваши дети нашли своё счастье.       Он поклонился ещё раз и отступил к Лань Ванцзи, отчаянно краснея из-за своей речи. Лань Ванцзи ободряюще сжал его плечо. А-Юань говорил так трогательно, что Вэй Ин, будь он здесь, наверняка бы прослезился и кинулся бы его обнимать. Пожалуй, через год имело смысл навестить могилы родителей Вэй Ина в Илине и выразить им почтение за то, что они подарили миру – и ему – такого восхитительного человека.       Он подошёл к табличке и совершил свои поклоны, как того требовал обычай. Молча, потому что всё, что он мог сказать матери, он говорил прежде. Или нет? Было лишь одно, что он не произносил до этой зимы. − Пожалуйста, не беспокойся больше обо мне, мама, − тихо произнёс Лань Ванцзи, легко касаясь её имени, нежных лепестков магнолии и синих горечавок. – Я теперь счастлив.

***

      Вэй Ин вернулся поздним вечером. Лань Ванцзи встретил его на вокзале, оживлённом и шумном из-за того, что множество людей возвращались в свои дома после Цинмина. Вэй Усянь, завидев супруга, ещё стоя в проходе, выпрыгнул из дверей прямо в его объятья, вцепился в спину, прижимаясь крепко. − Лань Чжань, Лань Чжань, − шептал он. – Мы не виделись всего сутки, но я так жутко по тебе соскучился! − Мгм. Я тоже по тебе скучал, Вэй Ин, − Лань Ванцзи вжимал его в себя, запустив ладони под висящий на его спине рюкзак.       Наобнимавшись, они чуть отстранились друг от друга. Щёки Вэй Усяня пылали, глаза блестели, немного опухшие: наверное, он плакал на могилах своей семьи. Лань Ванцзи провёл кончиком пальца по его припухшим векам, отчего тот покраснел ещё сильнее. − Я рассказывал маме с папой про тебя, − поведал Вэй Усянь. – И про А-Юаня. Не смог сдержать слёз. Я бы так хотел, чтобы родители были на нашей свадьбе!       Лань Ванцзи кивнул: он тоже хотел бы видеть маму на их свадьбе, на той зимней, когда они заключали брак в безумной спешке, и на той, что они планировали летом. Мама бы наверняка захотела помочь ему облачиться в красные одежды, несмотря на то, что он уже взрослый мужчина, вплести украшения в сложную традиционную причёску. Его родители познакомились бы с родителями Вэй Ина, и Лань Ванцзи отправлял бы им письма, как полагается, просил бы у них благословения. Его мама точно подружилась бы с мамой Вэй Ина.       Он рассказывал Вэй Ину о матери в годовщину её смерти, в день исчезновения из больницы, записанный на каменной табличке в колумбарии. Всё, что он о ней помнил: белое платье, горечавки на окнах, посаженный вместе куст магнолии, панкейки с ягодами по утрам, любимые мамины песни, которые она пела, подыгрывая себе на рояле, книги, которые она читала на ночь сыновьям. Рассказывал, что она совсем не походила на остальную его семью, урождённых Ланей – по крайней мере, старших, − была более весёлой, живой и открытой; как любила дразнить маленького Лань Ванцзи, трепать его пухлые щёчки и пытаться растянуть его губы в улыбке, чего он сам практически никогда не делал и очень смешно и мило, по словам мамы и брата, сердился, когда его так тормошили.       Он рассказывал, как мама стала пропадать в больнице, и Лань Ванцзи читал ей вслух во время процедур, как он потом сбегал из садика, чтобы увидеть маму, как ждал её под дверями палаты, а потом на кладбище. Как отказывался верить, что мамы больше нет, потому что ему об этом не сказали, и как он потом несколько месяцев не говорил ни слова.       Он рассказывал спокойно, без слёз, как что-то хорошее, что когда-то было, а потом исчезло, растворилось в стерильном больничном воздухе и морозной свежести февраля. Говорил, наверное, больше, чем за всю жизнь; впрочем, с Вэй Ином это получалось легко и естественно, потому что Вэй Ину тоже нравилось его слушать. Он не плакал, за него слёзы проливал Вэй Ин, обняв его со спины и уткнувшись лбом между лопаток. Лань Ванцзи не хотел его так расстраивать, но Вэй Ин хотел знать всё о нём. Вэй Ин просил его сыграть любимые песни матери, и Лань Ванцзи сыграл на рояле ту самую, с которой он снова начал играть после её похорон.       Отложив разговоры, они вышли с вокзала и поехали домой на мотоцикле – том, спортивном, потому что А-Юань, конечно же, уже лёг спать, и не было нужды брать большой. Огни вечернего города проносились мимо них метеоритными яркими вспышками, Вэй Ин крепко обнимал его за талию, удобно устроившись на его спине. − Голоден? – спросил его Лань Ванцзи, когда они тихо вернулись в квартиру. − Всегда, − усмехнулся Вэй Усянь, как обычно, двусмысленно. Лань Ванцзи был удивлён, что тот не набросился на него уже в прихожей, но, кажется, Вэй Ин этим поздним вечером был тише и спокойнее, чем всегда. Возможно, устал от долгой дороги, а может, счёл их безумную страстную близость несколько неуместной и непочтительной в Цинмин.       Есть на ночь много было вредно, поэтому Лань Ванцзи быстро собрал лёгкий ужин, пока Вэй Ин принимал душ после долгого дня. Они поели, и Вэй Усянь усадил его на стул перед роялем. − Лань Чжань, ты умеешь играть вслепую? – поинтересовался Вэй Усянь. − Смотря что, − Лань Ванцзи поднял крышку рояля и коснулся клавиш, не нажимая. – Если что-то не слишком сложное, медленное и очень знакомое, что я играю уже очень давно и превосходно знаю. Нашу песню, например. − Отлично, − кивнул Вэй Усянь. – Тогда закрой глаза и не открывай, пока я не скажу. Начнёшь играть, когда поймёшь, что пора, хорошо? − Ты не сказал, что играть. − Ты поймёшь, − повторил Вэй Усянь с улыбкой. – Закрой глаза и не подглядывай.       Заинтригованный, Лань Ванцзи послушно закрыл глаза и сел поудобнее, вслушиваясь. Вэй Усянь вышел из комнаты, пошуршал чем-то в спальне, потом вернулся, что-то поставил, кажется, на рояль. Потом, кажется, чуть отошёл и заиграл на флейте.       С первыми её трелями Лань Ванцзи едва не распахнул глаза, мгновенно узнав мелодию. Это была любимая песня его мамы, которая начиналась с вокальной партии, которую взял на себя Вэй Ин. Лань Ванцзи едва справился с нахлынувшими чувствами и, дождавшись вступления инструментальной партии, заиграл, немного сбившись от волнения, но быстро подстроившись. Звуки флейты совсем не походили на голос его мамы, но ноты были взяты точь-в-точь такие, абсолютно верные. Они играли вместе, и звучало это неожиданно гармоничнее, чем просто клавишное звучание, даже когда Лань Ванцзи действительно научился играть одновременно инструментальную и вокальную партии. Лань Ванцзи перебирал клавиши и чувствовал, как слёзы щекочут его щёки.       Когда последняя нота затихла призрачным эхом, Вэй Усянь прошептал совсем близко: − Открой глаза.       Лань Ванцзи открыл глаза и увидел маму.       Она была прямо перед ним, и сквозняк из приоткрытого окна колыхал её белое платье, заигрывал с распущенными волосами.       Лань Ванцзи сморгнул влагу с ресниц, проясняя зрение. Конечно же, это была не мама на самом деле, даже не её фотография. То была картина, высокий холст, на котором запечатлели женщину где-то в три четверти роста, портретное сходство не выглядело точной копией, но передавало самые яркие черты. Лёгкие мазки создавали эффект воздушности, и казалось, будто там и впрямь дует ветер. Светлая и нежная улыбка, доставшаяся старшему сыну, озаряла её красивое лицо, которое не успело затронуть старение.       Это была мама, какой Лань Ванцзи её запомнил, − старался запомнить, ведь та мама, что быстро угасала в больнице, была лишь тенью себя былой. Мама, какой Лань Ванцзи описал её Вэй Ину.       Лань Ванцзи перевёл взгляд на супруга, который взволнованно за ним наблюдал. − Скажи что-нибудь, Лань Чжань, − шёпотом попросил Вэй Усянь. – Я так сильно тебя расстроил? − Не расстроил, − тихо ответил Лань Ванцзи. – Это прекрасный портрет, Вэй Ин. Словно она… − он не договорил, не смея это произнести.       Словно отголосок её души каким-то чудом оказался в этом портрете. − Ох, хм… ну, в общем, я рад, если тебе нравится, − едва слышно произнёс Вэй Усянь, неловко потирая нос. – Вообще-то, у меня есть ещё одна картина… Сейчас, я тебе её покажу.       Он поднял холст поменьше и поставил рядом на рояль. Там, в поле горечавок, будто светящихся в темноте синевой, одиноко сидел маленький мальчик. Он был одет в белое ханьфу, чуть испачканное на коленях, а лоб пересекала белая лента. Сидящий на коленях в строгой позе, он словно ждал кого-то, и его лицо было сдержанно-печальным. Кругом, за этим полем, была лишь тьма, словно эта горечавковая полянка была последним живым островком среди смертельной пустоты. − Это… я? – нерешительно спросил Лань Ванцзи.       Ребёнок, который не желал верить в то, что больше никогда не увидит маму, и раз за разом, вопреки запретам, приходил ждать её. − Ага, − ответил Вэй Усянь, нервно заламывая пальцы. Лань Ванцзи хотелось взять его руки в свои, чтобы он перестал так делать, показать, что всё в порядке, он не причинил Лань Ванцзи плохую боль своими картинами. – Ты так впечатлил меня, Лань Чжань, своим рассказом, тем, каким упрямым ребёнком ты был, вот я и написал это, пока торчал дома со своей дурацкой ногой. Я это не выкладывал, хотя ты это и так знаешь, у тебя же стоят уведомления… И, конечно же, не выложу, если ты не захочешь! – поспешно добавил он.       Не выдержав, Лань Ванцзи одним быстрым движением перехватил его руки и взял их в свои ладони, безмолвно успокаивая и благодаря. − Твой брат сказал мне, что ты почти никогда не плакал, − сбивчиво произнёс Вэй Усянь. – Что до меня последний раз был, когда не стало вашей мамы. И вот ты опять плачешь, из-за меня и из-за неё. − Я привык сдерживать свои чувства, как ты помнишь, − ответил Лань Ванцзи, не пытаясь вытереть слёзы. – Но с мамой никогда не получалось. И с тобой тоже. Но это хорошие чувства. − Тогда не сдерживайся, раз не получается, − предложил Вэй Усянь. – Сегодня Цинмин. Сегодня точно можно. Даже тебе, мой дорогой сдержанный муж.       Лань Ванцзи совсем не привык к тому, что можно вот так кому-то выплакаться. Даже брату он мог доверить не всё. Но то старое горе, которое Лань Ванцзи обычно выплёскивал в музыке, горе, с которым он до конца так и не примирился, всё равно терзало его изнутри, особенно в день поминовения, когда казалось, будто душа мамы совсем рядом, невозможно близко – и всё же коснуться было нельзя. − Давай, Лань Чжань. Иногда это даже полезно.       Вэй Ин стоял подле него, улыбаясь не солнечно и широко, а печально и едва уловимо, его тёплые ладони по-прежнему были в руках Лань Ванцзи, и Лань Ванцзи уткнулся в них лбом, разрешая себе эту слабость с человеком, который каждый день помогал ему открываться, а не отгораживаться от всего мира ледяной стеной. Вэй Ин подался вперёд, высвобождая руки, и притянул Лань Ванцзи к себе, одной рукой нежно и неспешно поглаживая его по голове, а другой по плечам. Лань Ванцзи обнял его, смыкая руки на его пояснице, и закрыл глаза, позволяя слезам беззвучно течь, позволяя себе побыть немного тем потерянным ребёнком, который искал и ждал маму – и не мог найти, не мог дождаться.       Но он мог, наконец, отпустить эту скорбь, потому что был не один – и никогда не был, лишь не сумел это вовремя понять. Не был – и не будет, пока рядом есть те, кто готов принимать его и все его чувства. Как он и сказал маме этим днём, теперь он действительно счастлив.