Шесть утра. Птицы уже начали свою возню за окном, и Вацлав, уже раздражённый весёлым чириканьем осатаневших воробьёв, поднимает ставни и гневно орёт на куст сирени, в котором и сидели летучие вредители. Писк, шелест крыльев и, наконец-то, тишина, какой и положено стоять утром. Журек, однако, так громко гаркнул, что из окна соседнего дома на мгновение высовывается голова заспанной женщины. Голова что-то вякает и, столкнувшись с тяжёлым взглядом цветочника, спешно убирается обратно. Чёртов драмтеатр, а не район.
— Н-да… Паршивый денёк будет. Надо поднять Долли, а то опоздаем…
Наскоро растерев виски, Вацлав покидает кухню, где вынужден был спать, как только Долли выросла настолько, что уже не помещалась в детской кроватке, и громко стучится в дверь комнаты дочери. Раньше он спал там, а потом уступил место получше следующему поколению.
— Вставай, соня. В школу пора.
— Доброе утро, пап… А что мы будем есть?..
Как удар под дых. У них оставалось совсем немного продуктов, из которых можно было сообразить завтрак. Ломоть хлеба, кусочек масла, два яйца и немного дешёвой колбасы. Они жили бедно — действительно бедно, — однако еды сейчас у них не было, ибо на этой неделе некому было сходить в магазин, а круглосуточных в округе не было. Посылать Долли одну Журек не любил, а потому либо ходил с ней, либо управлялся сам. Теперь же это вышло им обоим боком, однако ставить жизнь своего единственного ребёнка под угрозу ради бутылки молока и буханки хлеба явно не стоило. В городе становилось неспокойно.
Вацлав воспитывал дочь один, больше у него никого не было. Жена оставила его ещё в Леграссе. Упорхнула, как бабочка, в Парфедию, оставив мужа и маленькую Долли. И сейчас единственным напоминанием о ней были тонкие черты лица дочери и тот же самый тихий нрав, время от времени заставлявшие мужчину нахмуриться и печально отвернуться в нежелании вспоминать беглянку. Сердце щемило от притаившейся обиды.
— Пожарим яйца, сделаем бутерброды. Ты беги умойся и почисти зубы, поняла?
— Поняла. А ты уже почистил зубы, пап?
Вдруг он вспоминает, что сам не подвергся водным процедурам, и спешит в маленькую «ванную», представлявшую из себя отделанную колотой плиткой комнатку с раковиной, зеркалом, унитазом, душем и сливом прямо в полу. На раковине ютились две зубные щётки, кусок мыла и баночка с зубным порошком. Зеркало изрядно замаралось за месяц — тут и брызги от мыла, и какие-то подозрительные пятна, смахивавшие на высохшую пену от порошка. Вздохнув, мужчина протирает отражающую поверхность мокрой после умывания рукой и смотрит на своё отражение. Густые усы и брови придавали его лицу своеобразный колорит, присущий обычно жителям какой-нибудь Свичковы или Пахты, одинаково далёких от Леграсса, и от этого он выглядел немного моложе своих лет. Когда он сильно хмурился, из-за этих самых бровей становилось трудно разглядеть его глаза — это всегда смешило Долли и раздражало самого Вацлава.
Покончив с утренней вознёй, он возвращается на кухню, уступив ванную в распоряжение дочери, и спешно растапливает печурку, успевшую прогореть за ночь. Дрова быстро прогорают, а дом почти не держит тепло. Сейчас ещё не так холодно, а вот на зиму придётся брать уголь…
На плиту, оборудованную на печке, летит сковорода, почерневшая от уже не отмывавшегося жира, в неё летит половина кусочка масла, а затем — два яйца. Скорлупу Вацлав кидает в огонь. Треск горящего дерева, шипение масла… Такие привычные, родные звуки. Это звуки его дома. Его жена любила готовить. Она жарила самое вкусное мясо, солила самую вкусную зелень и ставила самую вкусную бражку. Когда он остался без неё, пришлось быстро учиться соображать что-нибудь простое и, самое главное, съедобное.
— Вкусно пахнет… Скоро будем есть?
— Подожди маленько, я уже сейчас… Так, неси тарелку.
Управившись с яйцами, Журек отрезает добротный кусок от ломтя хлеба и откладывает его для Долли, но затем, подумав, добавляет к нему ещё один. Сам цветочник всегда был силён и здоров, а вот дочка пошла в мать, такая же хиленькая, слабенькая… Ей нужно больше есть.
— Пап, а ты разве не будешь?
— Я уже поел. Сейчас порежем колбасу, сверху яичница… Всё, ешь. Не торопись, жуй как следует.
Запивать приходилось водой, молоко кончилось ещё позавчера. Сегодня придётся закрыть лавку пораньше и сходить вместе с Долли в магазин. В школе она ещё успеет пообедать… А он как-нибудь протянет, не впервой.
— Спасибо... Ты ведь потом тоже поешь?
— На здоровье. Всё съела? За меня не волнуйся, поем. Иди теперь собирайся.
Ела она дай бог. Это радовало Вацлава, ведь не будь у неё аппетита, пришлось бы тащиться по врачам. Эти ящерицы в белых халатах только и ждали возможности выписать кучу бесполезных лекарств, чтобы обобрать пациента до нитки. От простуды и отравлений Журек знал народные средства, а вот с такими тонкими делами уже бы не справился.
— Я всё, пап. Идём?
— Так быстро? Сейчас я, постой тут.
Мужчина наспех надевает поверх пижамы, состоявшей из флисовых брюк и старой рубашки, свой потёртый костюм, с трудом добытый во вторичке, и, водрузив на голову фуражку, выводит дочь на улицу. Портфель он несёт сам — для неё эта штука тяжеловата. Жили они почти что на границе с Трущобами, а школа была неподалёку, в соседнем квартале. Долли могла бы без проблем дойти дотуда сама, но близость опасного района не на шутку напрягала Вацлава, а потому он всегда провожал и встречал дочь. Приходилось ставить в лавке табличку о перерыве, чтобы забрать Долли со школы, но это было куда лучше, чем оставлять её один на один с городом, который хоть и прикрывался маской спокойствия, но всегда мог ударить в спину — неважно, был перед ним взрослый мужчина или же беззащитный ребёнок.
— Пап, а мы сегодня сходим в магазин?
— Сходим. Учись хорошо. Потом приду заберу.
— Пока, пап. Хорошего дня!
Она машет рукой на прощание и быстро забегает в здание. Там-то девочка точно в безопасности. Нужно идти в лавку, но сначала — зайти домой и переодеться. Всё-таки пижама всё ещё была на нём, а работать в костюме не хотелось. Костюм был только для улицы, когда ему нужно было выглядеть представительнее. Долли он одевал с иголочки — нельзя было позволить ей стать объектом насмешек со стороны одноклассником или, чего хуже, учителей. На себе экономил, но перед школой всегда появлялся в костюме. А как иначе?
Сменив одежду, он наконец-то направляется на рабочее место. Нужно было проведать несколько клумб перед открытием — розы всё ещё цвели, некоторые можно было срезать на продажу. Затем сверить поставки, выставить на улицу табличку с ценами и… ждать. Обычно клиенты приходили сами, и в большом количестве, так что зазывать никого не приходилось. Если бы на закупку цветов уходило меньше средств, Вацлав бы уже давно разбогател, но цены только росли, а его бюджет — трещал по швам. Иногда он задумывался о том, чтобы вернуться обратно в Леграсс. Жизнь там была проще. Однако он хотел, чтобы Долли получила образование здесь, в Парфедии. Ценилось оно куда выше.
Да и не ясно было, как бы его приняли на родине. Ведь теперь, после войны, он был изменником, бежавшим на территорию врага. Когда он служил, он был снайпером. Ему дали забавный позывной — «репей». Никогда не отставал от цели. А теперь он продавал цветы. Хотел забыть о тех днях. Когда только развязалось всё это дело, он ещё жил спокойной, почти что счастливой жизнью со своей женой. Она дождалась его. Потом, спустя долгие годы, родила дочь, и… Что же пошло не так?..
Розы вульгарно краснели на клумбе, демонстрируя миру свои нежные лепестки. Ещё немного, и они завянут, угаснут, потеряют всю свою распущенную красоту. Вацлав не любил розы. Никогда не любил. Под прилавком есть бутылка коньяка. Есть и рюмка. Пить на пустой желудок — тяжкий грех, но…
В один прекрасный день она исчезла. Не оставила даже записки. Только через знакомых удалось узнать, что она уехала в злополучную Парфедию, от которой Леграсс получил жёсткий отпор. Журек не понимал. Зачем? Ведь здесь у неё всё было. Был дом, была семья. И она всё это оставила. Ради чего же?..
***
— На позицию, живо! Снайпер на девять часов!
— Есть.
Он целится. Задерживает дыхание. Стреляет. Он прекрасно знает, где они прячутся. Его меткости позавидовали бы даже элитные подразделения. Взгляд смерти, не упускающий того, по ком звонил её колокол. «Репей». Он не хотел этим заниматься. Никогда не хотел. Дома — жена. Хотя сейчас она не дома, в укрытиях. Она в безопасности… Да. Пока она там, с ней ничего не случится. А ему просто нужно выжить.
— Три… Нет, пять бойцов на шесть часов!
— Есть.
***
— Будут фиалки? Посвежее, пять штук.
— Есть.
Эти вопросы не давали ему покоя. Не давали настолько сильно, что он сам взял дочь и уехал следом за беглой супругой. Погоня за призраком, за тенью от пламени. А сейчас у него уже не было времени на поиски. Она всегда любила цветы, у них был целый сад… Однажды, может быть, однажды...
— Розу. Одну.
— Есть.
***
— Папа, ты поздно… Случилось что-то?
Девочка стоит на крыльце и обеспокоенно смотрит на растерянного отца. Он пришёл на час позже. Она не злится, не дуется. Просто пытается выяснить, почему. И именно это вгоняет мужчину в стыд - лучше бы она капризничала, лучше бы пропищала что-нибудь и побежала домой сама. Но нет, она здесь, она ждёт, пока он ей ответит.
— Прости… Прости, Долли. Папа умаялся на работе. Пойдём домой…
Теперь же она улыбается, как ни в чём не бывало. Так похожа на мать... Неужели и она однажды оставит его, не сказав ни слова? Как птенец, покидающий гнездо вслед за блудной родительницей. Переживёт ли он такой удар?..
— А мы потом пойдём в магазин? А можно мне шоколад? Я сегодня получила «отлично» по математике!
— Ох ты ж… Да, сходим в магазин. Папа оплошал, купим тебе шоколадку. Ты не испугалась?
— Не-а. Не страшно. Я же знала, что ты меня заберёшь.
— Хорошо… Спасибо. Ты самый лучший ребёнок на свете, Долли. Идём быстрее, а то скоро начнётся дождь.
КОНЕЦ ИНТЕРЛЮДИИ.
