***
На утилизацию его не отдали, что поставило номер… Гарри в тупик. Хотя, поразмыслив, мальчик понял, что эти еще не наигрались в семью. В семье был еще один мальчик, который не любил Гарри, но это как раз было понятно и привычно. Ребенок господ не может хорошо относиться к временной игрушке. А то, что номер… Гарри игрушка временная, мальчик осознавал хорошо. Прошло совсем немного времени, и он начал, хоть и запинаясь, но говорить на этом новом языке, который назвали «английский». Мальчик запомнил это название. От языка этих, которые черные, «английский» отличался достаточно сильно, но не чрезвычайно, поэтому для Гарри запомнить его, учитывая очень хорошее питание, труда не составило. С того момента, когда он спрятался за визгливой фрау, что-то изменилось в отношении к нему, еды стало больше и почему-то мальчика совсем не били. Это очень пугало, было крайне непривычным и привыкать к такому не хотелось, потому что страшно. Наконец настал день, когда, обрядив Гарри в новые одежды, его отвели в здание, полное других детей. Это была «школа», как объяснила визгливая фрау. Ее толстый муж сказал, что если номер… Гарри покажет кому-то в этой школе свой номер, то ему будет очень больно, больнее, чем когда-либо. Мальчик думал, что его трудно напугать, но толстый этот сумел. Увидев, как ведут себя дети, Гарри понял, что это дети господ, потому что такие животные, как он, никогда не будут себя вести так свободно. Возможно, это какой-то эксперимент или этим пока нравится так развлекаться. Отчего-то все окружающие не хотели смотреть ему в лицо, поэтому ном… Гарри старался смотреть вниз. Наказания в этой школе были хоть и болезненными, но очень мягкими. На второй неделе ему удалось испытать наказание за недостаточное прилежание, по мнению этого, которого все называли «учитель». Это наказание, особенно по сравнению с тем, что было в лагере, можно было посчитать мягким поглаживанием. Некоторым детям господ нравилось смотреть на тех, кого наказывали, впрочем, мальчик к этому привык. Развлечения этих всегда были немного странными. Впрочем, не ему, животному, думать о развлечениях настоящих людей. Учиться в «школе» было сложно, так как дети господ и настоящих людей считали своим долгом как-то задеть Гарри. Мальчик не роптал, ведь для чего-то его привели в это место, значит, это было сделано для развлечения людей. Однажды визгливая фрау захотела поговорить с Гарри. — Мальчишка… Гарри, подойди, пожалуйста, — сказала визгливая фрау, которая называлась «тетя Петунья». — Яволь, — по привычке сказал Гарри, вытянувшись. — Я хотела спросить, почему ты не жалуешься на то, что тебя обижают в школе? — спросила фрау. — Я животное, недостойное судить о мыслях настоящих людей, — заученно оттарабанил мальчик, не заметив, как перешел на немецкий.***
— Вернон, — плакала Петунья на груди мужа. — Почему он так говорит? Почему никогда не жалуется? Не плачет? Что мы сделали с ребенком? — Я не знаю, Пети, — утирал слезы жены мистер Дурсль. — Я совсем не понимаю, он как будто действительно из концлагеря, но такого не может быть… — Мне страшно, Вернон, — проговорила Петунья. — Мне страшно от того, что мы сделали с ним. Надо это исправить, ведь он же совсем малыш… — Я посоветуюсь с друзьями, мы что-нибудь придумаем, не плачь. Вернон посоветовался с другом, которому рассказал все без утайки. О том, что издевался и избивал ребенка по непонятной причине, о том, как вдруг понял, что творил, и о том, как ребенок себя ведет. Рассказал Вернон и о «ненормальных» все, что знал. Своего друга мужчина знал давно и считал просто психологом, но на деле мужчина, носивший прозаическую фамилию Смит, был сотрудником отдела внутренних расследований британской контрразведки, и рапорт об этом разговоре немедленно ушел наверх. Впрочем, Вернон этого не знал. Слушая, что ему объясняет старый друг, мужчина старался запомнить все почти дословно, потому что чувствовал себя очень виноватым перед пацаном, в душе которого творился ад. Ребенок, будто прошедший чуть ли не через печи Освенцима, Дахау, Майданека, Бухенвальда… Во второй половине восьмидесятых такой ребенок просто не мог существовать, но он был. И он считал их с Петуньей… Эсэсовцами? От осознания этого факта, у Вернона схватило сердце. — Пети, ты сможешь полюбить Гарри? Это очень важный вопрос, от которого многое зависит, — сказал Вернон, вернувшись домой. — Я… Я не знаю, — прошептала Петунья. — Почему ты спрашиваешь? — Если нет, то лучше его передать в приют, потому что он считает нас… — Вернону было трудно произнести это слово. — Эсэсовцами, которые просто играют. И если мы… — Нет, не отдам! — закричала Петунья. — Он последнее, что осталось от Лили. Никому не отдам! — Значит, постараемся его полюбить, как сына, и тогда, может быть, когда-нибудь он оттает, — прошептал Вернон. — Мы же люди, в конце концов! Петунья содрогнулась, услышав в голосе мужа боль. Они воспитывались в послевоенное время и об ужасах нацизма знали только по книгам, но испуганная Гитлером Европа старалась научить своих детей отрицанию нацизма, чтобы больше никогда на теле планеты не было таких страшных слов, как Бухенвальд, Дахау и Освенцим. Чтобы никогда… Гитлер очень сильно напугал всю Европу, особенно старушку Британию, несмотря ни на что. Пепел жертв лондонских бомбардировок еще стучал в сердце каждого британца…***
— Сэр, мальчик соответствует описанию. Он испугался нашего офицера и спрятался за свою опекуншу. К сожалению, офицеру нужна психологическая помощь. — Что случилось, Билл? — По словам офицера, мальчик на него смотрел, как на воплощенную смерть. Пятилетний мальчишка! — Еще бы, он бы еще молнии СС нацепил… Но тогда получается, что опекуны не виноваты в состоянии мальчика? — Все гораздо серьезнее, сэр. Вот доклад, полученный из отдела внутренних расследований. Некоторое время шуршали переворачиваемые страницы, лицо начальника отдела специальных расследований бледнело. После прочтения доклада офицер некоторое время смотрел бессмысленными глазами на своего подчиненного, после чего дрожащими руками снял с шеи маленький ключ, который затем вставил в пульт, стоявший на столе. Поворот ключа открыл крышку, под которой притаилась круглая кнопка черного цвета. Глядя на эту кнопку, как на гадюку, офицер контрразведки перекрестился, прошептав «Патер ностер», и с силой вдавил кнопку. Его подчиненный, знавший, что это за кнопка, смотрел на шефа большими круглыми глазами, бормоча под нос псалом «Явись господь и дрогнет враг». Казалось, что все огромное управление британской контрразведки в Лондоне будто пеленой заволок гулкий, тоскливый звук сирены общей тревоги. С этого момента и до отмены режима выход и вход в здание были запрещены. Опустились стальные шторы на окна, защелкнулись клинкеты входных дверей, открылись специальные подземные помещения. Офицеры бежали по лестницам, не доверяя лифтам, в надежде, что не началась третья мировая война.