***
— Десятку врачей понадобилась реабилитация, они просто не выдержали, сэр. — Гражданские? — И гражданские, и военные, сэр. — Что нам известно о «зеленых человечках»? — Вот тут, в папке, вся информация, сэр. Вы приглашены на аудиенцию завтра в пять часов, какие материалы подготовить? — Запись бреда мальчика у нас есть? — Небольшая, но… Достаточная, сэр. — Возьму с собой. Красные не зашевелились? — Нет, сэр. Завтра прилетит Дитрих Вайзель, ну тот, который и поднял волну в ФРГ. — Я помню, он хочет встретиться с нами? — Нет, сэр, с мальчиком. Запретить? — Разрешить, привести опекунов и — запись! Я хочу знать, что они друг другу скажут. — Как бы нам после этого реабилитация не понадобилась. Офицеры с пониманием переглянулись. Заместитель пошел готовить документы, а начальник всей контрразведки открыл папку с материалами Трибунала. С теми, которые были настолько страшны, что их поспешили засекретить. Завтра ему предстоит держать ответ за то, что происходит. И он должен быть достаточно убедителен. Пока начальник работал с документами, сотрудники службы подменяли полицию, выставляли наблюдение дома и в школе, приводили в боевую готовность группы захвата, сами не понимая, против чего придется работать. И только Магическая Британия еще не понимала размера дыры, в которую летит.***
Сегодня к Гарри пришел старик. Он говорил по-немецки, поэтому, когда тот заговорил, мальчик испугался на минуту, но потом расслабился, потому что старик задрал рукав таким же жестом, каким это делал и сам ном… Гарри. Цифры на предплечье сделали старика почти родственником, поэтому они поняли друг друга, разговаривая на смеси языка господ и «английского», как его называли эти здесь. Старик рассказал о другом лагере, где все было почти, как у них, но всех утилизировали в газовке, не желая тратить патроны, а потом старик попросил рассказать Гарри. Мальчик посмотрел в такие же мертвые глаза, как у него, и заговорил. Оператора записи меняли трижды, молодые офицеры не выдерживали откровений малыша. Пятилетний мальчик, сидя в объятьях старика, который был ему почти родственником, кем-то точно родным и близким, мертвым голосом рассказывал. Он рассказывал, как страшно кричала мать, лица которой мальчик не помнит, но этот крик иногда приходил к нему во сне, как стонали и плакали умирающие дети, как он старался поначалу утешить и успокоить малышей, и как их скорченные в последней муке трупики выносили утром. Как он устал за год, а впереди было еще два. И старик качал мальчика в своих объятьях, гладил по голове, стараясь убедить, что он среди своих, ничего бояться уже не надо, все закончилось. А мальчик все говорил… О расстрелах, газовке, беге голыми в «баню» с холодной водой зимой, о том, как страшно кричат малыши ночью после «опытов». Как трудно выдушить из себя кровь. А еще он рассказывал о девочке. Девочке, которая их всех оживила. О Звездочке. Как она рассказывала сказки, как командовала мыться или петь, как находила доброе слово для каждого. Лицо мальчика в эти мгновения становилось мечтательно-добрым, необыкновенным, как будто он рассказывал об ожившей сказке. И он умолял старика рассказать ему, выжила ли Звездочка, успел ли он остановить ту пулю собой? От этого плакал уже даже старик. Старик, уже, казалось бы, забывший бараки и колючую проволоку, забывший кованные сапоги этих и смерть, живущую в бараке. И вновь встретивший все это через сорок лет. Когда старик уходил, выговорившийся малыш уже спал, улыбаясь во сне. Наверное, он вспоминал ту девочку, которую называл Звездочкой. Которая спасла его душу. — Он мне не поверил, — сказал старик Дурслям, вытирая слезы. — Мальчик не поверил в то, что все кончилось. — То есть Гарри считает, что мы… — сорвался голос Петуньи. — Он считает, что вы из этих, просто играете с ним, а когда вам надоест… — То что? — с ужасом спросила женщина. — То всё, — веско ответил старик. — Я не знаю, как его переубедить. Господи, три года… Три года в этом аду! Я не знаю, как его вывести из этого! Проклятые наци, даже через столько лет… — Что же делать? — Нужны специалисты, но такие, которые поверят, что этот ребенок три страшных года провел в лагере. Это, наверное, к военным… — Это к нам, — сказал суровый мужчина в хорошем гражданском костюме с военной выправкой, — у нас есть такие психологи. — Ох… — схватился за сердце Дитрих Вайзель, вновь повстречавший самую страшную страницу своего детства.***
— Вернон, как же мы… — Петунья плакала после откровений немца. — Как же мы теперь… — Нужно окружить его теплом, доказать, что не из СС, — ответил муж. — Военные обещали помочь. — Господи, откуда у Гарри взялась эта память? Откуда?! — закричала Петунья. — У малыша не должно быть такой памяти! — Наверное, наша жестокость пробудила ее, видишь же, что появилось у него на руке… Наверное, если бы не ты с Дадли, я бы повесился просто от осознания, что натворил. — Я… Я… Гарри… — Петунья разрыдалась, потому речь ее была отрывистой и невнятной. — Я ему докажу, я докажу! — Мы ему покажем, что на свете существует семья, — тихо произнес Вернон, вытирая глаза. А маленький мальчик спал, играя и танцуя во сне со своей Звездочкой. Девочкой, что спасла, сохранила душу маленького узника.