Помнить

      Она не помнила почти ничего о себе. Только иногда в памяти возникали картинки. Вот она на руках красивой доброй женщины, которая улыбается и кормит ее чем-то волшебно-вкусным, вот бабушка, которая гуляет с ней, а на улице много улыбающихся детей и яркие краски. А потом картины начали меняться — окна, заклеенные крест-накрест чем-то белым, сначала серые тени, а потом она с бабушкой идут куда-то среди рева и злобного чего-то, от чего становится очень страшно.       Бабушка учит девочку новым словам. «Колючка», «немцы», «смерть»… Вокруг черные тени, нет молочка, и вдруг становится больно. Это черная тень остановилась рядом, что-то делает, и от этого очень больно. Крик бабушки, и она пропала. Девочка видит себя в большой комнате, которую называют «барак». Там много таких, как она. Каждый день делает больно, очень хочется кушать, она плачет, но плакать нельзя, а то будет больно.       Какой-то большой мальчик гладит ее и что-то рассказывает, но она не понимает, что он рассказывает. У него какие-то знаки на руке, и девочка запоминает эти знаки навсегда, назначая мальчика своим «папой». Этот папа учит девочку словам на незнакомом языке, которые она должна говорить, как только черная тень появится рядом. Папа называет черные тени «эти», и девочка начинает повторять вслед за ним. А еще она повторяет слова: «айнц», «айнц», «фир», «зибен»… И еще одно слово, которое ей никак не дается, но папа очень терпелив и не кричит, как «эти». Он не делает больно, зато как-то делает камушки хлебушком, который девочка может кушать.       Папа говорит, что ей три годика, девочка не знает, что это такое, но послушно запоминает. Он есть не только у нее, но с ней папа проводит много времени, иногда даже прячет от «этих». А потом что-то случается, и становится так больно и горячо, что девочка кричит, срывая голос, но потом появляется папа, который смотрит на нее с жалостью. Он уговаривает девочку немножко потерпеть, обещая, что скоро, может быть, уже завтра, боль уйдет и пропадет даже «лагерь». Все закончится, и будет много теплого молочка и никаких «этих».       И девочка верит. В самые последние часы своей короткой жизни ребенок искренне верит в волшебную сказку, рассказанную мальчиком, которого она сама назвала папой. Ей больно, очень больно, но папа же обещал, и она согласна подождать. Девочка плачет от страшной, выворачивающей, кажется, наизнанку, боли. Но потом происходит все, как говорил папа — боль медленно уходит, глаза закрываются, хотя становится очень трудно дышать, почти невозможно, но девочка, прижатая к груди плачущего мальчика, у которого впереди еще два года этого ада, терпит… Она терпит, и мир расцветает красивыми красками, как когда-то давно. Уходит боль, а вместе с нею уходит и она.       Утром ее вместе с другими умершими, искореженными последней мукой детьми уложат в холодную землю дрожащие руки заключенных, у которых уже нет сил плакать. И мальчик, которого она назвала папой, на долгие два года останется один.

***

      А потом все возвращается. Девочка открывает глаза и слышит отчаянный женский крик, как будто кого-то сжигают заживо, однажды она уже слышала такой крик… Она лежит на чем-то вроде травы, а вокруг нее крики, но почему-то нет этих и нет боли. Она слышит торопливый голос у себя в голове: «Я ухожу к маме, забери мои знания и магию, будь счастлива». Девочка не понимает, о чем ей сказали, она даже не может пошевелиться, тело ее не слушается.       Девочка знает, что теперь она Луна Лавгуд, а не айнц, айнц, фир, зибен и еще то слово, которое никак не запоминается. Хорошо, что нынешнее имя короче и его проще запомнить. Но вокруг никого нет и очень хочется кушать, значит, она живая. Где же молочко?       Ее берут на руки, поднимая высоко-высоко, смотрят в глаза, какой-то мужчина будто умирает, глядя на нее. Потом белые стены, много молочка и что-то такое в тарелке, но девочка не умеет обращаться с этой железной штукой, которую они, те, которые здесь, но не эти, называют «ложка». Они, которые не эти, говорят, что «большое потрясение» и много сложных слов, которые девочка не может запомнить. Они, которые не эти, очень хорошие, но девочка зовет папу. Они отводят глаза и ничего не говорят. Та, которую сейчас зовут Луной, понимает, что папы здесь нет, поэтому надо быть очень послушной и не плакать, чтобы не пришли эти.       Она послушная и быстро учится, не стремясь шалить или капризничать, ведь могут прийти эти или может стать очень-очень больно, только ночью приходят серые бараки, много-много боли и… папа. Он говорит, что они скоро встретятся, надо только подождать, подождать совсем немножко, а пока нужно, чтобы девочка вела себя так, чтобы не позвали этих. И девочка осваивает слишком большое для нее тело, улыбается, стараясь не показать страха. Видимо, она делает все правильно, потому что через много-много времени она куда-то отправляется вместе с добрым дядей. Луна чувствует, что дядя добрый и не отведет ее к этим.       Они садятся в такое огромное что-то, которое изнутри ни на что не похоже. Это огромное начинает реветь громко, но не зло. Нет такой злобы, как было тогда, девочка, конечно, дрожит, но ее успокаивают. Луна засыпает в кресле, а когда просыпается и снова не от боли, а от чего-то ласкового, оказывается, что ее сейчас отведут к тем, кто даст много молочка.       — Луна, — говорит какая-то тетя. — Чего ты сейчас хочешь?       — Молочка, — тихо отвечает девочка. — И хлебушка.       И вот перед ней огромное сокровище. Все, как обещал папа — огромная кружка теплого молока, такая огромная, что, кажется, в нем можно плавать, и хлеб. Такой белый, пушистый, такой волшебный. И не маленький кусочек, а целая гора. Огромная гора белого, пушистого и нежного хлеба.

***

      — Почему она плачет? — спросила миссис Грейнджер.       — Я, кажется, знаю, почему, — шепотом ответил мистер Грейнджер. — На ней никаких надписей не возникало?       — Нет, — сказал посольский сопровождающий. — Ну что, позаботитесь о ней?       — Могли бы и не спрашивать, — ответила миссис Грейнджер. — Девочка останется тут.       И Грейнджеры посмотрели на маленькую девочку, которая дрожащими руками отрывала маленький кусочек от большого куска хлеба. По лицу девочки бежали слезы, а глаза были закрыты. Миссис Грейнджер вспомнила и вскрикнула от яркости захлестнувшего ее понимания.       — Надо детей срочно сюда.       — Через два дня они все равно здесь окажутся, девочка ждала больше года, подождет еще два дня.       — Ты прав, дорогой, но неужели…       А Луна Лавгуд кушала такой волшебный мягкий, даже, кажется, теплый хлебушек и запивала его молочком, которого было много-много. В точности так, как обещал папа. Девочка кушала и надеялась, что сможет встретить его в этой волшебной стране, где есть много молока и совсем нет этих.

***

      — Явились? — мастер Ксав смотрит на Гермиону и Гарри. — Что же, против урока для старшего курса не возражаем?       — Нет, сэр, — коротко ответил Гарри.       — Очень хорошо, тогда прошу вас за мой стол, там будет удобнее.       — Мастер, а почему они вдвоем, смотреть же нужно только парня или я ошибаюсь? — задал вопрос какой-то рослый старшекурсник с эмблемой менталиста.       — Неужели не видите, Тир? — удивился мастер. — Дети, а ну-ка снимите артефакты, — обратился он к Гермионе и Гарри.       Переглянувшись, подростки сняли значки, и сразу же кто-то охнул, кто-то зашептал что-то похожее на молитву, а кто-то и отвернулся.       — Спасибо, молодые люди, наденьте обратно, — сказал мастер и ехидно продолжил: — Еще вопросы есть?       — Нет, мастер.       — Итак, сегодня мы посмотрим раннюю память этого молодого человека и выработаем метод ослабления ее так, чтобы она больше не давила, это понятно?       — Да, мастер, — ответили старшие ученики.       — Итак, сейчас я возьму у молодого человека проекцию воспоминаний и передам по сети. Вам надлежит перевести ваши артефакты в режим «без личного присутствия». Кто нарушит — будет убирать дерьмо за драконами до конца курса, если из больницы выпустят.       Мастер сейчас был очень страшным, ведь он представлял, что именно живет в памяти мальчика. Ему самому было страшно от того, что предстояло увидеть. Но детям надо было помочь, да и урок получился хороший.       — Расслабьтесь, Поттеры, — сказал он детям, забирая проекцию движением концентратора.       Движение было очень сложным и применялось чаще всего колдомедиками. Но и вот для таких целей, когда заставлять пациента переживать все заново было жестоко, тоже. На проекционном экране возникло все то, что видели студенты сейчас. Расстрелы, повешения, умирающие дети, боль и кровь. Кованый сапог, газовка, рвущиеся с поводка почти бешеные овчарки. Голые люди, бегущие по снегу. Очень маленькие трупы в мерзлой земле…       Вот одного из студентов начало тошнить, вот другой просто тихо выл, держась за голову, а все немногочисленные девушки плакали. Горько, навзрыд плакали от увиденного, не в силах сдержаться, не в силах пережить увиденное.       — Видишь, Гарри, — мягко сказал мастер. — А ты говоришь, «нормально». Многие просто даже представить такое не могут, а ты носишь в себе сколько? Три года такого кошмара. Понимаешь теперь?