Мой дом был пуст

Жил-был мальчик, родом из заштатного городка, с большими мечтами и маленькими надеждами. У него были золотые кудри, и женщины – возрастом чуть за сорок – улыбались ему. Они не строили на него планов, но он пробуждал в них приятные воспоминания о том, чего с ними на самом деле никогда не случалось, но о чем они мечтали перед сном, раз за разом, в безопасном сумраке своих спален. С самого детства мальчик любил кино, каждый день после школы он проводил в будке механика, и когда механик засыпал, мальчик менял ленты и переключал проектор. Он видел так много фильмов о маленьких надеждах и больших мечтах, что верил всем сердцем: главное – добраться до столицы, а там все получится как-то само собой. На всякий случай, он сдал экзамены в Варшавскую Музыкальную Академию. Когда его не приняли, мальчик сам себе написал письмо, открыл его, прочитал себе вслух, показал отцу и соседям, а в конце августа поехал в Варшаву. Варшава. Варшава. Варшава. Он повторял это себе до самого Восточного вокзала. Первый день он просто бродил по городу, запрокинув голову и широко раскрыв свои васильковые глаза. Это был красивый мальчик. Это был красивый город. Это было красивое нелепое начало красивой нелепой истории, и самое подходящее время пришло для того, чтобы мальчик встретил какого-нибудь незнакомца или незнакомку, готовых навсегда изменить его жизнь. Конечно, все это было не совсем так, но незнакомца и незнакомку он встретил. Какая-то девушка – во французском берете на затылке и с американской мелодией на губах – поцеловала его. Когда ее подружки захлопали и засмеялись, а ей самой показалось, что покрасовалась она достаточно, она отстранилась – и ей стало ужасно стыдно. Она загрустила, извинилась, она послала свою компанию к черту, а мальчику пожелала доброго дня, она хотела уйти одна, но он догнал ее, потому что верил, что каждая новая встреча в этом городе предначертана ему судьбой, и еще потому, что он ничего не ел, кроме двух вареных яиц – вечером, в поезде. Они познакомились. - Катажина. - Славик. Она протянула ему руку, он пожал ее ладонь, подумал, что, должно быть, она не довольна, снова взял ее за руку – и поцеловал кончики ее пальцев. Она рассмеялась. У нее были крупные, блестящие зубы и золотые ресницы, она легко краснела и много улыбалась, у нее были розовые коленки и маленькая грудь, и она ходила на курсы художественного чтения. Она приехала в Варшаву из Кракова, два года назад, и жила в мансарде на странной улице, чье название никогда не упоминалось ни в фильмах, ни в книжках. Славик остановился у нее. Однажды Славик встал пораньше, купил бутылку молока на деньги из-под стельки Катажины, дошел до Академии и стал рассматривать студентов и здание, чтобы потом как следует расписать родителям в письме. Представить, что он проходит через эти двери – вместе с остальными – было так просто, что через несколько минут ему стало казаться, будто он вплывает внутрь, а двери пропускают его, и Академия проглатывает его, и вот он уже бежит по лестнице, и ему улыбаются, с ним здороваются, и его несет через коридоры и переходы, к самому сердцу Академии, и эта странная, необыкновенная, чуть враждебная среда обтекает его, принимает его, как своего. Картинка дернулась, мир качнулся – как будто Славик кружился на карусели, его укачало и он ступил на твердую землю, - дверь открылась, кто-то проскользнул наружу. Еще через мгновение дверь распахнулась снова, и Славика ударило створкой – с такой силой, что удар сшиб его с ног. Он расслышал - - Ну какого черта? Он открыл глаза – медленно и опасливо, рассчитывая, что его вполне могут ударить снова. Над ним стоял человек в сером костюме – и второй, который сбил его с ног. Человек в сером костюме. Незнакомец, встреча с которым была предопределена судьбой – и не лучшими сценариями не лучших фильмов о маленьких мальчиках и больших городах. Он укоризненно и сокрушенно взглянул на того, кто был с ним рядом, и молча развел руками. Он помог Славику подняться. Быстро, тихо извинился – и стал отряхивать его от пыли. Было забавно, что он извинялся не за своего приятеля – должно быть, приятеля, - а за то, что не смог удержаться и полез чистить Славику пиджак. Он спросил – обернувшись через плечо: - Ты видишь, что ты сделал? - Ну не убил же я его, чего ты кудахчешь… - И на том спасибо. Славик поспешно вставил: - Я в порядке, не страшно. Потом Славик узнал, что приятеля Незнакомца звали Вацлав Стаженич, что он был очень полезным знакомством, что он был талантливым музыкантом и когда-то работал с Владиславом Шпильманом, и – самое главное – что между ним и Незнакомцем существовала куда более тесная связь. Незнакомец, наконец, отпустил Славика. Он сказал – словно в свое оправдание: - Так лучше. И, чуть помедлив, протянул руку: теперь уже рука была не совсем чистой – и подавать ее было неловко. Он представился. Его имя ровным счетом ничего не сказало Славику, но вот имя Славика незнакомца очень порадовало. Казалось, он до самого вечера повторял это: «Славик Заславский, Славик Заславский, Славик Заславский». Даже недели спустя, представляя Славика своим многочисленным знакомым, он с необычайным удовольствием произносил это имя – и улыбался, как будто это была известная, но хорошая шутка. Збигнев – один из многочисленных знакомых – учил Славика смотреть на связи, как на титры к фильму. Имя – и роль, которую этот человек играет в твоей жизни или в твоем кино. В день встречи, Славику четыре раз пришлось переделывать титры. Во-первых, строчки нужно было менять местами, а во-вторых, нужно было переписывать имя героя. От Человека в сером костюме пришлось перейти к Незнакомцу, от Незнакомца – к пану Вликовскому, от пана – Адаму, и так Славик запомнил его на многие годы вперед. Кто-то из умных и витиеватых друзей Адама говорил, что Адам отличался рассеянной, ни к чему не обязывающей добротой – особенно к детям. Славик привлекал его не только своей внешностью или своим возрастом, но и своей декоративной, безопасной детскостью – без обид, разочарований, слез и настойчивого эгоизма. Его золотые кудри и любовь к красивым сказкам купили Адама на раз. Адам таскался с ним во все приличные варшавские кафе – и покупал ему мороженое. Адам рассказывал ему истории – об истории, давал ему уроки музыки, читал ему стихи, учил его видеть цену вещам. Когда Адам поцеловал его в губы, Славик решил – почему бы нет. Как модно было говорить в те годы, он воспринял это философски. Собственно, философски Славик относился ко всему, что касалось Адама. К его квартире, через которую сплошным потоком шли люди. К его дивану, на который Славик в самом скором времени перебрался. К огромному, довоенному шкафу, в котором Адам поставил новый замок – и в котором запирался, чтобы подумать или поспать. Славик весьма философски относился к его принципам, к его ценностям, к его мужчинам, к его обморокам, к пугающе стойкой вере в то, что из Славика получится хороший композитор. Он философски относился к физической близости – пока она была, и еще более философски – к ее отсутствию, когда она (довольно скоро) сошла на нет. Обитатели Варшавы – настоящей, верхней Варшавы, - всегда казались Славику особыми существами. Сперва он принимал их за небожителей, потом – за калек, но, как бы там ни было, Славик не сомневался: для них существовали другие правила игры. Другие порядки, другие законы, иная сила притяжения, своя религия и история. Збигнев, например, каждый вечер проходил в свитере туда, где разрешалось появляться только в пиджаках, золотая красавица Эльжбетта, о которой мечтала половина Польши, регулярно напивалась и плакалась, что никто не хочет ее, Адам, жутко востребованный польский композитор, танцевал в обнимку с какой-то английской пластинкой и вообще души не чаял в западной поп-музыке, а пан Ежи, пророк и громовержец, ужасно стеснялся поклонников и почти всегда сбегал к себе в кабинет, когда приходили гости. То, что считалось недопустимым или попросту глупым во всем остальном мире, у них называлось «милым» или «занятным». То, что должно было удивлять провинциального мальчика, конечно же, не удивляло Славика: он не позволял себе удивляться – чтобы случайно не выдать себя. Он быстро и ловко освоился с ролью «подлеска». После вечеринок он мыл посуду и выносил мусор, танцевал, когда звали, улыбался, когда шутили, молчал, когда говорили, и старался держаться как можно достойнее и тише, когда к нему вязались. У пана Ежи он был чем-то вроде секретаря, у Адама – чем-то вроде любимого ученика. По утрам Славик точил им обоим карандаши, менял чернила, проверял машинку и протирал коллекцию флейт, звал настройщика, когда пианино начинало «капризничать» - Славик не слышал разницы, но Адам говорил, что звук испортился, и очень скоро Славик научился первым замечать это: тоже не по звуку, а по выражению его лица. Славик старательно записывал в блокнот все новые имена, адреса и полезные детали. Где будет М в субботу вечером, какой теперь прямой номер у К, когда Р и С расстались – и кто еще об этом знает. Иногда, когда Адаму было особенно «лениво» - никто не обсуждал причины его лени и отметины у него на руках, равно как и его обмороки, - он звал Славика к себе, и Славик был ему вместо кота: Адам обнимал его, гладил и чесал за ушами, а потом засыпал, прижавшись головой к его груди и слушая, как бьется его сердце. У Адама были очень ласковые руки, Славик соврал бы, если бы сказал, что они не нравились ему, но ему в любом случае некому было об этом рассказывать. По утрам, он выходил курить на балкон - и изо всех сил старался гордиться собой. Местный жаргон он учил обстоятельно и с особенным вниманием – как другой язык, и точно так же он учил язык жестов, полувздохов, полунамеков и подтекстов Адама и Ежи. Збигнева и Анджея. Даниэля и Эли. И всех, кого он мог считать своими достижениями, и всех, кто достаточно долго оставался с ним в одной плоскости. О том, что Адам умрет, Славик узнал задолго до трагического события – и, судя по всему, задолго до самого Адама. Было бы глупо считать это большой потерей, было бы глупо переживать за свое будущее: разумеется, его положению ничего не должно было угрожать, положение было не настолько высоким – и не настолько шатким, но – одним дымным утром, в начале зимы, стоя на балконе и напоминая себе, что перед сном нужно будет выйти за молоком и вытряхнуть пепел из окарины, Славик поймал себя на том, что плачет. Ужасно нелепо. С чего бы ему было расстраиваться?