Мой дом был пуст

- А у кого стаканы? - Больше нет. - Разбили? Мерзавцы! И не стыдно? - Танцевать-танцевать-танцевать… сделайте погромче! - А что это за ваза? - Это окарина. - Кто-нибудь позовет Ежи? - Ежи! - Ежи?.. - Он самый. - А он здесь откуда? - Это его квартира. - Да ну? Я думал… - И его тоже. Из комнаты в комнату, от человека к человеку. Это место не похоже на дом, здесь нет хозяина, здесь нет границ и приличий, нет центра, нет ни паруса, ни руля. Вечеринка подвешена в воздухе, и они смеются, они пьют, они кружатся, среди них есть хорошенькие девушки, ими можно заняться, и на минуту – на десять, на полчаса, - Збигнев совсем забывает, что искал Адама. В крохотном и темном закутке, у величественных дверей кабинета, Ежи тихо и неистово выговаривает Адаму: - Ты хочешь сбежать? Ты позвал пол-Варшавы ко мне домой, я не могу работать, мне не удастся поспать – и ты уходишь? Збигнев пробирается к ним. Какая-то женщина в коридоре сидит на полу и слушает их семейную перебранку. Почему-то Збигнев вспоминает – как полезный совет, как руководство к действию, - что Эля в таких случаях запиралась с ним в ванной и включала воду или уводила его на лестничную клетку: за руку, как маленького. Адам отвечает – легко и резонно: - Я их не звал. И Ежи цедит сквозь зубы: - Тогда гони их в шею. Но все здесь знают, что сам Ежи дальше семейной перебранки не пойдет и связываться не станет, а Адам никого и никогда не выгонит: его двери всегда открыты, если кто-то говорит, Адам выслушает до конца, если кто-то плачет, он будет утешать, пока не высохнут слезы, если кто-то пьет, он вымоет посуду. Он не прощается первым, не посылает к черту, не лезет в драку, не дерет глотку и не надрывает сердце. Сейчас это Збигневу нравится. Завтра, может статься, это доведет его до бешенства. Адам говорит: - Не сердись. Збигнев засовывается к ним в закуток, и он вздрагивает, потому что в этот момент Адам примирительно, мягко и многообещающе целует Ежи в губы. Ежи просовывает между ними руку и давит ему не грудь, но не отворачивается. А потом он видит Збигнева и шарахается в сторону. Ежи беспомощно и виновато разводит руками. Он выдыхает: - Так жаль… И проваливается за двери своего кабинета. Адам поправляет узел галстука. Он выглядит вполне довольным собой. Збигнев целовал его всего однажды. Нет, вранье. Дважды. Это было странно, страшно и неизгладимо. В первый раз они были пьяны, во второй Збигнев решил – крепко-накрепко – что женщины вокруг него когда-нибудь его прикончат и пора от них спасаться. Адам был заботлив и мил, как самая чудесная девушка на свете: он был таким всегда. Еще Адам не выставлял ему оценку и не требовал от него финального рывка и пенок с его израненной души. И Збигнев поцеловал его – и извинился, потому что не мог заставить себя пойти дальше. С тех пор ему трудно было смотреть на губы Адама, а когда Адам целовался с Ежи, Збигневу казалось, что он подглядывает в замочную скважину родительской спальни. - Деру отсюда. Они выскочили на черную лестницу и сбежали по ступенькам. Адам на ходу достал папиросы и закурил, прежде чем они успели выбраться из подъезда. Он был вполне спокоен и держался молодцом, но по тому, как он затягивался, Збигнев сразу понял: без дозы ему не весело. Они перешли на другую сторону улицы. В желтых окнах извивались тела: безликие, неузнаваемые, и потому - еще притягательные. На какое-то мгновение Збигнев почувствовал острейшую тоску, непреодолимое желание вернуться: конечно, там было лучше, там было просто прекрасно, и он должен был быть там – немедленно, и именно там его ждало его счастье. Этот приступ он поборол: достаточно было не сбиваться с шага. Чутье было ложным, и Збигнев знал об этом, но избавиться от этого наваждения или хотя бы слегка притупить его никак не удавалось. Они добрались до канала, и Збигнев за кожаный шнурок вытянул окарину из-за пазухи. Он гордо улыбнулся: - Спас. И Адам улыбнулся в ответ своими тонкими лягушачьими губами. Он забрал инструмент, осторожно и поспешно, как будто не хотел обижать друга – но такую важную и сложную вещь никак не мог ему доверить. Збигнев договорил: - Какая-то девица заливала в нее воду и хотела поставить цветы. Адам возмутился: - А по голове? Эта фразочка, конечно, затесалась сюда из словаря Ежи. Она приклеилась к Адаму на язык, когда они целовались. При этой мысли Збигнева передернуло: инстинктивное, почти животное неприятие он в себе усердно давил, но оно то и дело прорывалось наружу. Больше для себя, чем для Адама, он сократил дистанцию между ними и обнял его одной рукой за плечи. Адам закурил новую сигарету от первой и выбросил совсем короткий окурок. Он чуть поежился под рукой Збигнева и расправил плечи: ему было приятно это прикосновение. Шнурок он надел на шею, и окарина теперь прыгала у него на груди – при каждом шаге. - Послушай. – Збигнев наклонился к нему: налег всем корпусом. – Мне нужно спрятаться. - От журналистов? - От всех. Хочу писать. - Еще один. Збигнев стиснул его плечо, сжал в кулак ткань его пиджака. - Послушай, я знаю, что это будет вещь. И я это сделаю – вот увидишь, если они оставят меня в покое. Адам тронул его за локоть. Прикрыл глаза. - Я понял тебя. Збигнев сразу же, конечно, отпустил его и даже отступил в сторону. Было неловко. Неприятно, очень неприятно. Время от времени, он ужасно на себя злился: за свою популярность, за свои неестественные, театральные позы и фальшивые изречения, за эту непобедимую неискренность, и, самое главное, за то, что доставалась вся его злость тем, кого он любил, а те, кто заслуживали как следует получить в морду, оставались в стороне, и с ними он был приятен и скрытен. Он попросил – примирительно и виновато: - Дай закурить. Адам улыбнулся. Когда они только встретились, улыбка Адама казалась Збигневу непростительно печальной. Она навсегда слилась в его памяти с потерянными жизнями, с военными трагедиями, с огнем и пеплом, и его первым успехом, и его самым горьким разочарованием. Адам поинтересовался: - На сколько решил удрать? - Неделю. Месяц. Не знаю, не знаю! – Збигнев запустил руку в волосы. Рядом с Адамом было неудобно много двигаться и сильно нервничать, он требовал другого ритма, но в последнее время Збигнев все равно не совпадал ни с кем, кто находился с ним рядом, и лишний раз стараться не было смысла. Он дергался. Он знал об этом. Он мог наделать глупостей. Он радовался этому. Он взрослел – он старел – и мысль о том, что скоро он разучится делать глупости, его пугала. Адам предложил: - Можно комнату. - Серьезно? На всякий случай, Адам протер очки краем свитера и вернул их на место. Они прошли в ночной парк: через широкую, приглашающую дыру в ограде. - Там сейчас живет… что-то вроде моего кота, но тебе не откажут, не сомневайся. На деревянной эстраде осталось конфетти. Рано утром дворник сметет его своей огромной, суровой метлой, и никто не вспомнит о нем. Не вспомнит о конфетти, о празднике, о дворнике, о детях, о мертвецах, о деревьях в этом парке, о тех, кто мирно спит в своих постелях, о тех, кто вторые сутки сидит на краешке стула – в Большом Доме, через два квартала, о тех, для кого звучат аплодисменты, о тех, кто подписывает у них фотокарточки. Адам зовет его: - Мацек. Повторяет, ласково и терпеливо, как будто уговаривает: - Мацек. Адам зовет его так, когда хочет утешить, когда хочет ему польстить. Они сидят на краю сцены, и Збигнев изо всех сил пытается представить, что они снова – Мацек и Анджей, живое сердце измученной Польши, последние герои великой войны. Нечто большое. Нечто вечное. Это глупо, это неосторожно, это обременительно, но Збигнев спрашивает, сощурив свои слабые глаза: - Ты думаешь, еще раз получится – так же? На самом деле, сейчас Збигнев думает о том, видно ли в полутьме и под очками, как влажно у него блестят глаза. - Я думаю о том, что Ежи перестанет пускать меня в дом. - Куда он денется? Пахнет травой, пахнет деревьями. Пахнет нагретой за день землей и пыльными рассохшимися досками, пахнет краской: Збигнев соскребает ее коротко стриженными ногтями. Он улыбается. У него все просто превосходно. Адам вздрагивает от того, как резко Збигнев вскидывает голову, но это ничего. Чудный вечер. Им весело. Они еще молоды. Они будут жить вечно. А на съемках – вот так же, в теплой траве, одним чудным днем, они столько раз переделывали сцену, где Мацек дремал перед стрельбой, что Збигнев действительно стал засыпать. Очень было бы кстати поспать теперь: хотя бы пару часов. Лучше бы без водки. Лучше бы даже без женщины. Збигнев говорит: - Поиграй. Он говорит: - Поиграй мне, прошу тебя. Губы Адама, его глаза, его осунувшиеся лицо, то, как он поводит головой. Он знает, что придется делать так, как Збигнев хочет, он знает, что это совершенно неизбежно, но ему – даже сейчас ему страшно. - Погонят ведь. И вонь поднимется. - И что? Ну чего, чего? Какая разница? Збигнев чувствует, что его несет, но лучше злиться по делу, чем думать о том, как Адама легко напугать. - Это наша страна – мы за нее сражались, это наш город, если захотим… - Ну хватит, Бога ради. - Увидишь, рано или поздно, как этих мразей самих отсюда погонят во- Теперь уже его перебивает не Адам, а невесомый и насмешливый голос окарины. Збигнев замолкает, раздражение уходит – не сразу и с трудом, но на какое-то время Збигнев о нем забывает. Симфония черного неба, дыхание ночи. Збигнев не скажет Адаму, что тот гений, пусть этим занимаются девчушки из музыкальных училищ и богемный подлесок, но от его музыки становится так просто. Так пусто. Так грустно. Так правильно. Адам, кажется, совсем не удивляется, когда к ним выходит эта свинья. Потом он будет рассказывать, что парень был вполне спокоен и вежлив: ну поделал лицо, ну потянул кота за хвост, ну завел: -…товарищи, ну как не стыдно? Так дело не пойдет. Ну что с того? - Парк закрыт, нарушаете правила, тревожите общественный покой… Збигнев ответил: - Чей покой? Адам, конечно, сразу взял его за плечи, Адам забормотал ему: - Тихо, тихо, не заводись… Эта свинья в погонах еще что-то сказал Адаму. Тот закивал, беспокойно и часто, и Збигнев услышал, что Адам снова обратился к нему: - Подпишешься? - Под чем подпишусь? Кулаки у Збигнева так и чесались, это он запомнил. Он даже мог потом объяснить, что его так взбесило. Это удовольствие. Удовольствие, с которым свинья следовала протоколу. Она как будто говорила всем своим видом: «Я могу вас сейчас отпустить – а могу засунуть на пятнадцать суток, могу промолчать – а могу накатать бумажку, а еще мы можем подобрать к вашей дверке ключик, пока вас нет, а можем с вашими товарищами о вас побеседовать: интереса ради, в общем порядке. Так что ведите себя правильно, товарищ, видите себя правильно…» - Нет. – Когда Збигнев сказал это, стало легче дышат. – Нет, я этой сволочи не карточку подписывать буду. Свинья на не улыбалась, но Збигневу казалось, что улыбается. - Я тебе сейчас так поперек рожи распишусь, чтоб на года осталось - И он, конечно, был поляк, но говорил не «пан», а «товарищ», и значит, никак не мог считаться поляком. Адам тащил Збигнева назад, тот рвался вперед. Полицейский стоял растерянный и встревоженный, он так и не смог понять, что произошло. Збигнев кричал, срываясь и захлебываясь: - Фашист! Подонок! Он очень отчетливо запомнил скрип ручки: Адам писал как-то слишком долго для автографа. Кажется, он сунул сержанту – по погонам, вроде, сержанту, - в рукав, и он извинился, и Збигнев хотел сказать ему: «Какого черта?», но не справился с голосом. Из парка они как-то вышли. Збигнев хотел вернуться. Он не мог вспомнить: они подрались – или это он сам себе додумал. Спрашивать ужасно не хотелось. Под утро, они попрощались, и Адам попросил его: - Только Бога ради, иди домой мирно – и позвони завтра Анджею. Позвони Анджею, Збигнев, попроси, чтобы он все уладил, чтобы он закрыл тебя, непутевого, своей широкой режиссерской грудью, и поручился, что ты ответственный положительный товарищ, и не сблевал на полдороги… конечно, Анджею Збигнев звонить не стал. Странное дело: для Збигнева это всегда было два разных имени. Их Анджей – который сделал из них, на два часа, последних героев Польши, - и Анджей Косецкий, которого Адам сыграл. У Адама это было домашнее прозвище, как Мацек у Збигнева, и знали его только Збигнев и Ежи, и звали так Адама все реже и реже, успех прошел, открутились километры новой пленки, все вокруг непростительно повзрослели, и он первый, а они как-то незаметно стали забывать - что Адам умел быть когда-то Анджеем Косецким, последним героем Польши. Что он должен уметь быть бесстрашным, быть непреклонным, не добрым, не осторожным, а убежденным и безжалостным. Он должен. И Збигнев должен. Они все. Вся их маленькая армия. Они должны. На них огромная… огромная ответственность, и… - Мацек. Рассвело, но на улицах все еще было пусто. Только дворники вышли – чтобы смести и эту ночь тоже суровой метлой. - Тебе нужно поспать. Адам спросил: - Обещаешь мне? - Сколько ты ему дал? – Збигнев полез за кошельком. - Не важно. Не надо, прекрати. Адам скривился, болезненно и устало. Збигнев хотел сказать ему, что сожалеет о том, что произошло, и еще больше – о том, что теперь такие мелкие неприятности могли принести им так много вреда, но вместо этого спросил: - Торопишься домой? Он попал точно в цель: Адам действительно спешил домой, и действительно - отчасти - потому, что ему нужен был укол, и, конечно, он не нашел, что ответить, но это была не самая блестящая победа.