***
Гермиона вздохнула с облегчением, когда Рон наконец ушел и отправился на работу. Случайные дежурства по выходным были одной из самых благотворных опасностей в работе правоохранительных органов, и Гермиона извлекала из них наибольшую пользу. Это было приятное облегчение, что она смогла провести вечер пятницы, а теперь и день субботы, именно так, как ей хотелось. Она укоряла себя за то, что была такой ужасной девушкой, потому что на самом деле ждала его ухода. Она даже не могла вспомнить, о чем они только что говорили, что было не таким уж необычным явлением. Сегодня утром у нее было хоть какое-то оправдание своей рассеянности, хотя она не была уверена, что от этого ее состояние улучшится. Ещё до прихода Рона её мысли блуждали в воспоминаниях, которые прошлой ночью, казалось, прочно засели в её мозгу. Все началось со стона, мягкого и выжидающего, как только наступила полночь. Он пронесся по стене как шепот, и Гермиона вздрогнула от этого звука. Прежде чем она успела задуматься о происхождении шума, она услышала голос своего соседа, не более чем низкое неразборчивое мурлыканье. За ним последовал другой голос, который Гермиона не узнала, тоже женский, тоже негромкий. Их голоса слились в знойном смехе, и Гермиона замерла, ее мысли замерли, как и ее неглубокое дыхание. Начало было таким тихим. Если бы она слушала музыку, или, возможно, даже была бы более сосредоточена на своей книге, она бы вообще ничего не услышала. Но это продолжалось недолго. Каркас кровати заскрипел. Стоны, уже не тихие и уступчивые, превратились в череду непристойных звуков, которые Гермиона едва умела квалифицировать. В конце концов, она уже не могла отличить голос соседки от голоса любовницы — оба были настолько искажены наслаждением, что едва различались. С каждым звуком лицо Гермионы краснело все сильнее. Даже сейчас, когда инцидент давно позади, она чувствовала, как позорный румянец ползет по ее шее при одной мысли об этом. Она знала, что ей следовало бы выйти из комнаты или наложить чары, чтобы устранить свое нежелательное присутствие в личной жизни соседки, но она не сделала ни того, ни другого. Она виновато, с восторженным вниманием слушала, как тикают минуты, чувствуя, что потакает какому-то собственному греху, пока ее книга бессильно висела в воздухе перед ней. С тех пор в ее мозгу был полный сумбур, ее невольно поглощали воспоминания и все фантазийные образы, которые ее разум придумывал, чтобы заполнить пробелы. Она не пыталась думать об этом; она очень отчетливо пыталась не думать. Воспоминания просто возвращались в ту почти бессознательную глубину ее сознания, которая делала то, что ей нравилось, когда она занималась обыденным, бездумным делом. Она отмерила чай для своего завтрака. «О, Боже, да». Она просмотрела почту. «Вот… О, вот». Она завтракала с Роном. Резкий шлепок кожи о кожу. Коварный, бесстрашный смех. Мерлин, что они делали, что им было так хорошо? Нет. «Хорошо» — это, конечно, не совсем подходящее слово. То, что она услышала прошлой ночью, было эйфорией, экстазом, всеми теми словами, которыми люди бросаются при разговоре о сексе, и Гермиона втайне полагала, что никто не испытывает таких ощущений за пределами дрянного романтического романа. То, что у ее соседки был такой феноменальный, потрясающий секс, казалось очень уместным. Гермиона и так идеализировала ее во всех других отношениях, почему бы ей не тревожить себя еще и звуками ее задыхающегося шепота? Ну что ж. Она не могла сидеть здесь и фантазировать о жизни своей соседки до конца дня. У нее была своя жизнь, и вряд ли ей нужно было отвлекаться на что-то другое. Она пообещала себе, что будет использовать эти свободные от обязательств дни для работы над своей книгой. Теоретически она работала над ней уже несколько месяцев, но на самом деле почти не притрагивалась к ней, несмотря на настойчивое желание издателя увидеть первый вариант. Это все еще было не более чем видение, но Гермиона считала его очень хорошим, если только ей удастся перенести всё из собственного разума на пергамент, не потеряв при этом значительной части своего блеска. После войны значительное количество проектов Отдела тайн было рассекречено. Это, конечно, означало, что вся документация стала общедоступной; однако в своем нынешнем состоянии она была практически недоступна для обычного читателя. Гермиона считала, что нет смысла рассекречивать такие знания, если они все равно не попадут в руки и умы широкой аудитории. Именно это она и пыталась сделать, однако у нее никогда не получалось сделать это правильно. Она не хотела скупиться на информацию и факты, но в то же время ей хотелось вызвать то же чувство удивления и привлекательности, которое она испытала, когда узнала об этих экспериментах. Это был тонкий баланс, которого ей пока не удавалось достичь. Но, поскольку день еще только начинался, она хотела попробовать еще раз. Солнце начало садиться, и небо приобрело прекрасный золотистый оттенок у самого горизонта. Сердце Гермионы тяжелело по мере приближения конца дня. Невероятно, как быстро могут пролететь часы, когда их так хочется удержать. Прежде чем сесть писать, всегда было так легко представить, что у нее случится прилив вдохновения и к вечеру она успеет написать более сотни страниц, но эти нелепые ожидания никогда не оправдывались. Несомненно, ей придется отложить встречу с издателем еще как минимум на один раз. Она пыталась уверить себя, что все в порядке; женщина должна была привыкнуть к этому. Гермиона едва ли была первой непостоянной писательницей, у которой желания творить было больше, чем способностей. Тем не менее, она не привыкла быть человеком, который просит о продлении сроков, и это было нелегко для неё. Когда Гермиона задержалась у окна, она услышала тихий стук в дверь, пронзивший вечернюю тишину. Она стала лучше различать звук соседской двери от своей собственной, и на этот раз не стала вставать, чтобы поприветствовать чужого гостя. — Что ты здесь делаешь? — резко спросила соседка. Вряд ли это самое теплое приветствие, с любопытством подумала Гермиона. В голосе соседки звучали удивление и обвинение, и Гермиона тут же начала прислушиваться. — И тебе добрый вечер, — сказал мужской голос. — Так мало времени провела вне общества, а уже забыла о хороших манерах? Последовало молчание, тяжелое, как камень. «Это, должно быть, муж» — подумала Гермиона. Ей было известно, что люди по ту сторону стены разводятся; она слышала об этом в разговоре с женщиной, которая, по предположению Гермионы, была ее сестрой. — Мне не следовало выходить за него замуж, — сказала ее соседка. — Я думаю, ты все время была права. Даже по случайному предложению или двум фразам, произнесенным мужчиной, Гермиона могла понять его настроение. Голос был насмешливым, ехидным и сразу же отталкивающим. — Чтобы ответить на твой вопрос, я закрываю западное крыло, и когда эльфы рылись в нем, они нашли вот это. Это твоë, не так ли? Я подумал, что тебе это может понадобиться. Даже через стену Гермионе показалось, что мужчина говорит неискренне. Судя по последовавшему за этим продолжительному молчанию, ее сосед был так же не впечатлен. — Для этого и существует почта, дорогой, — наконец сказала она. — Что ты на самом деле здесь делаешь? — Да ничего особенного. Я просто хотел поговорить. Я видел твою вчерашнюю фотографию. Это было новое платье? Женщина громко рассмеялась. — Конечно, это то, о чем мы говорим. — Мне пришлось заплатить, чтобы эта фотография не попала в газеты. — Голос мужчины был размеренным и спокойным и от этого еще более зловещим. — Ты невероятен. Что, теперь держишь Риту Скитер на зарплате? Гермиона слегка нахмурилась. Кем бы ни были эти люди, они были достаточно известны, чтобы их грязный развод и ее интрижка заслужили хотя бы несколько мимолетных слов на светских страницах. Она могла поклясться, что слышала их голоса раньше… Может быть, он работал в Министерстве? — Не кажется ли тебе неразумным появляться с ней на людях, ведь развод еще даже не окончательный? — спросил мужчина. — К тому времени, когда это произойдет, мне будет восемьдесят, и никто не захочет видеть меня в этом платье, — ответила соседка. — Кроме того, это было бы «неразумно, как ты говорите, только если бы я пыталась нарушить брачный контракт и заявить, что ты виноват в разводе, а это не так. То, как я выгляжу в этой ситуации, не имеет никакого значения, ни юридического, ни какого-либо другого. А что касается прессы, они могут называть меня как угодно, мне все равно. Тишина была настолько напряженной, что практически гудела. — Но не то, как они будут меня называть, по твоему мнению, должно меня волновать, не так ли? — продолжала она, в ее тоне звучала злобная слащавость. — Что тебя пугает, дорогой? Боишься, что они наконец-то начнут видеть в тебе старого дурака рогоносца, кем ты и являешься? Раздался громкий хлопок, и что-то упало на пол. Возможно, то, что он принес ей. — Ты такая сука. Я жалею о том дне, когда положил на тебя глаз, — прорычал мужчина. — Замечательно! Тогда подпиши бумаги, уйди в небытие и забудь о моем существовании, — сказала женщина. Голоса супругов изменились, становясь все тише и тише, и их было все труднее разобрать, откуда бы ни доносилась их ссора. «Радости брака» — с горечью подумала Гермиона. Ей было интересно, будут ли они с Роном в один прекрасный день кричать так громко, что соседи будут колотить в стену или прикладывать к ней стакан, чтобы лучше слышать. Конечно, ей трудно было представить, чтобы их ссора была настолько драматичной. И все же, через двадцать лет, кто знал, кем они станут. Наверняка пара по ту сторону стены никогда не думала, что окажутся именно здесь. Должно быть, они были счастливы когда-то или имели достаточное подобие счастья, чтобы убедить себя, что оно продлится долго. Не имея возможности услышать подробности, Гермиона начала беспокоиться за свою соседку, и с облегчением услышала, как еë муж хрипло попрощался и захлопнул за собой дверь, выходя из зала. Несколько мгновений спустя разбилось стекло, как будто его в порыве гнева швырнули в стену. Это, конечно, было вполне объяснимо. Мы все должны брать освобождение там, где можем его найти, каким бы дешевым и поверхностным оно ни было. Гермиона закусила губу в раздумье. Знание о разводе, конечно, сделало жизнь ее соседки менее завидной. Учитывая, что раньше Гермиона считала зависть основой своего интереса, она могла бы подумать, что это притупит её привлекательность. Однако это произвело прямо противоположный эффект, потому что сделало женщину такой, какой она никогда не была раньше: легко узнаваемой. Она тоже застряла, боролась за выход, была заключена в клетку, которую, как и во всех плохих отношениях, частично создала сама. Если бы только это знание облегчало поиск выхода… Гермиона понимала, что большинство её чувств к этой женщине основаны скорее на фантазиях, чем на фактах, но это мало способствовало тому, чтобы заглушить боль сочувствия в ее груди. Ради Мерлина, эта женщина, когда была предоставлена самой себе, слушала классическую музыку, легко болтала со своей сестрой и занималась феноменальным сексом с какой-то таинственной любовницей. В ней было столько нежности, когда она была одна или когда ей было удобно. Казалось несправедливым, что кто-то такой ужасный мог войти и сделать еë такой жесткой.***
Нарцисса большую часть дня размышляла о ссоре с Люциусом. Она до сих пор не могла поверить в его дерзость, что он подкупил Пророка из-за какой-то глупой фотографии, на которой она и Анафема вместе ужинали. Это было безумием, на что он готов пойти, лишь бы держать ее под своим контролем. Она вздохнула и обдумала свои варианты. У них было взаимное соглашение не говорить с прессой о разводе, которое она больше не собиралась соблюдать. Несмотря на это, мысль о том, чтобы просочиться в прессу только для того, чтобы насолить ему, все еще оскорбляла ее. Разговаривать с прессой и выставлять свое грязное бельё на всеобщее обозрение — как невероятный позор! Не имея лучшей стратегии для немедленной мести, Нарцисса решила на следующий вечер отвести Анафему в одно из самых публичных мест, которые только могла найти, решив, что она могла бы опустошить состояние Люциуса любыми доступными ей способами, учитывая, что он собирался опустошить ее состояние на судебные издержки. Ей было интересно, сколько в наши дни стоит фотография увядшей светской львицы, гуляющей со своей любовницей-убийцей. Люциус скоро запомнит эту фигуру, а это, по крайней мере, уже кое-что.***
С последним довольным вздохом Нарциссы Анафема откинулась на подушки и удовлетворенно потянулась. — Это было хорошо, — с улыбкой сказала Нарцисса, переводя дыхание. — Хочешь выпить? Анафема повернулась к ней, но прежде чем она успела ответить, в соседней комнате началась серия знакомых звуков. Очевидно, парень намеревался обслужить еë соседку еще пятью минутами бездарности. — О Мерлин, опять они, — воскликнула Нарцисса, поднеся руку к виску. Анафема озорно улыбнулась, глядя на продолжающиеся нелепые звуки. — Ты часто их слышишь? — Нет, только иногда, когда мне выпадает такое неудачное время, — сказала Нарцисса. — Или удачное, в зависимости от того, как на это посмотреть, — сказала Анафема со злой ухмылкой. Нарцисса сомнительно подняла бровь. — Хотя в каждом из нас есть немного вуайериста, но слушать, как моя неуклюжая соседка симулирует оргазм, не входит в мой список возбуждающих факторов. Анафема наклонила голову в сторону. — Ты думаешь, она притворяется? Нарцисса рассмеялась, пораженная тем, что это может быть вопросом. — Конечно, она притворяется, послушай ее! — Очевидно, что она устраивает для него небольшое шоу, но это не значит, что на самом деле она не получает удовольствия, — сказала Анафема. — Я не верю в это ни на секунду. Это все спектакль, чтобы потешить его эго, — сказала она. — Она просто пытается убедить его, что ей нравится секс, отношения, все это, но для нее в этом ничего нет. Анафема безучастно пожала плечами. — Тебе не кажется, что ты немного проецируешь, Цисси? — Что проецирую? — спросила Нарцисса, возмущенно фыркнув. — Ну, не знаю, может быть, воспоминания о твоем собственном неудачном браке? — сказала Анафема. Нарциссу покоробило самодовольство в голосе Анафемы, а также тот факт, что она, вероятно, была права, по крайней мере, частично. Она привыкла приравнивать женщину по соседству к себе, хотя и не была уверена, что это означает, что она не права. — Я никогда не говорила, что Люциус плох в постели, это не так. Честно говоря, именно тогда он был наиболее терпимым, — сказала она, изо всех сил стараясь звучать легкомысленно и безразлично. — Кроме того, я никогда не заботилась о его самолюбии настолько, чтобы делать что-то, чего я на самом деле не чувствовала. Анафема рассмеялась. — Наверное, это правда, мой хладнокровный цветочек. Я сомневаюсь, что ты когда-либо заботилась о чьих-либо чувствах настолько, чтобы пройти через все это. Несмотря на это, Нарцисса почувствовала укор. — Ну, это заставляет меня казаться очаровательной, — с саркастической улыбкой ответила она. — О, прости, Цисси, я не хотела тебя оскорбить, но ты знаешь, что это правда. Ты похожа на меня, просто мы не созданы для этого, — сказала Анафема. Она слегка надула губы, поглаживая руку Нарциссы и пытаясь понять, действительно ли та расстроена этим замечанием. Нарцисса попыталась справиться с чувством оскорбления. Она знала, что Анафема не имела в виду ничего подобного. Для Анафемы холод был комплиментом; если она назвала ее теплой и милой, это могло быть намерением ранить. — Наверное, ты права, — нехотя согласилась Нарцисса, хотя и не была уверена, что согласна. Как и Анафема, она всегда с трудом устанавливала связи с другими людьми и не испытывала к ним ничего, кроме оттенков терпимости или презрения. Единственными исключениями были ее сестры и сын, но семья — это совсем другое дело, особенно когда речь идет о ребенке. Драко не был другим человеком, он был частью ее души, сделанной из ее крови и плоти. Услышав свои собственные слова, она закатила глаза. — Боже, — подумала она, — может быть, она действительно была таким самовлюбленным нарциссом, как написали её родители в свидетельстве о рождении, если единственными людьми, которых она по-настоящему любила, были те, кого она считала оттенками своего собственного «я». Но вернемся к сути. Да, ей было трудно установить контакт с другими людьми, но она не считала себя неспособной или покрытой льдом, как предполагала Анафема. В то время как женщина, возможно, и принимала свою отдаленность от других, упиваясь играми, имитацией близости без всякой заботы, Нарциссе всегда было не все равно. Всю свою жизнь она чувствовала жало одиночества и стремилась смягчить его, но, похоже, всегда выбирала не тех людей. Ее прошлые любовники были либо подхалимами, либо, что еще хуже, большими нарциссами, чем она сама. Но опять же, после 45 лет, возможно, пришло время признать, что на свете больше никого нет. Еще один визг донесся через вентиляцию из соседней комнаты. В этот раз Нарцисса была рада его услышать, поскольку ничто менее драматичное не могло вывести ее из задумчивости. — Я готова спорить на что угодно, что она притворяется, — повторила она, отодвигая более серьезные разговоры в сторону. — Двадцать галеонов, — с ухмылкой предложила Анафема. Нарцисса рассмеялась над этой нелепой идеей. — Отлично. Хотя я не понимаю, как мы сможем это выяснить. Анафема пожала плечами. — Она живет всего за стеной от тебя, возможно, однажды вы встретитесь. — Ах да. — «По шкале от одного до десяти, насколько разочаровывает твой парень в постели?», — как прямолинейно, — со смехом сказала Нарцисса и вытащила Анафему из кровати. На этой ноте они отправились на кухню за вышеупомянутым напитком. В голове Нарциссы промелькнула мысль о том, что она может встретить эту девушку при случайных обстоятельствах. Как каждый из них мог бы упомянуть свой адрес и постепенно сузить круг поиска. Как они будут смеяться над невероятностью всего этого и вступят в беседу. Это не было бы слишком прямолинейно, но она могла представить, как в какой-то момент задаст этот вопрос, если ситуация будет подходящей. В прошлом ей случалось быть такой же смелой. Многие вопросы казались не такими бестактными, если они сопровождались очаровательной улыбкой. Она пожала плечами. Что за глупая фантазия. Она отложила ее в сторону, чтобы выбрать подходящее вино для завершения вечерних возлияний. Нарцисса и не подозревала, что, как ни фантазируй, ей суждено встретиться с таинственной соседкой. Только все будет совсем не так, как она себе представляла.