Я сразу же прибыл в Ройтлинген, центр нашего округа, в тот самый штаб НСДАП, в котором в 44-ом меня принимали в партию. Я помню, как сидел в кабинете у зама нашего крейсляйтера, и даже запомнил диалог с ним:
— Что ж, герр Киршнер, Ваши успехи воистину впечатляют! Самая недовольная деревня во всём районе стала самой дисциплинированной! И это меньше, чем за год, причём без единого применения силы! Очень, очень впечатляет!
— Хе-хе, Вы мне льстите, герр Бенц. — делая вид, что смущён, сидя с улыбкой на лице, ответил я. На самом деле я был невероятно горд собой и успешно проделанной работой, и мне уже страшно нетерпелось услышать о своём повышении до следующего звания — целленляйтера.
(примечание автора: целленляйтер — второе снизу звание в иерархической структуре функционеров НСДАП; он руководил несколькими городскими кварталами, либо же крупной деревней. В его подчинении находилось несколько блокляйтеров — он координировал их работу, отдавал им распоряжения и выслушивал их доклады). В комнате заместителя крейсляйтера
(прим автора: районного главы) было невероятно душно, и Бенц как будто испытывал в тот момент моё терпение и выносливость, затягивая встречу. Наконец, он продолжил диалог.
— Скажите, герр Киршнер, Вы хотите оставаться на своём посту?
Мне нужно было очень быстро приготовить красивый и аккуратный ответ.
— Я глубоко ценю вверенную мне партий работу, и я готов...
— Да оставьте Вы эти речи, герр Киршнер, скажите мне правду. Хотите работать у себя в деревне, в Графенберге?
— Если честно, то я...хочу...повы...
— Прекрасно! Я рад, что Вы согласны. У нас как раз не хватает одного блокляйтера в Графенберге. Теперь Вам не придётся вставать ни свет ни заря и ходить на работу в другую деревню, Вы будете работать рядом с домом!
"В смысле, блокляйтера? Я не ослышался?" — подумал я, и не заметил, как улыбка спала с моего лица.
— Но...
— Никаких "но"! Партия сказала: "Надо!"...
— ...Deutsche Folk ответил: "Есть!" — вздохнув, ответил я.
(прим. автора: Deutsche folk — немецкий народ)
— Вот и славно. Отдохните денёк, Вильгельм, а послезавтра приходите в Графенбергскую ячейку НСДАП. Там Вам всё расскажут. Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер. — ответил я, и вышел из душного кабинета.
"Как же этот болван работает в такой духоте? Это же просто невозможно! От него у неё, видимо, мозги отсохли настолько, что он не понимает намёков! Он даже не дал мне ничего сказать! И это наш будущий крейсляйтер!" — думал я и возмущался, когда выходил из здания окружного отделения партии.
***
В тот день я вернулся домой в удручающем настроении. Я пребывал в некоторой растерянности и непонимании, и мне из-за моего юношеского максимализма, даже казалась хорошей идея "всё бросить и уехать куда-нибудь в Конго". Я прилёг на диван, начав усиленно думать над тем, что же мне делать, а рядом назойливо вещало радио:
Фюрер сегодня дал старт проекту по реконструкции Берлина, с целью превратить его в Столицу Мира. Основное внимание немецкого народа приковано к постройке Фольксхалле — Зала Народа, в котором Фюрер будет произносить речи перед аудиторией в двести тысяч человек. Министр просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс уже назвал этот огромный проект "лишь первым шажком в нашем преобразовании Рейха в самую могущественную держа..."
— Да завались ты уже!! — прокричал я, отрубив звук на радио.
Повисла тишина. Через несколько секунд я смиренно вздохнул и принял решение.
"Да ладно тебе, попробуй ещё раз..." "У тебя есть все шансы сделать неплохую карьеру..." "Вспомни, как ты профессионально проявил себя в Нойгройте..." "Нужно просто чуть-чуть научиться плести интриги и отстаивать свою позицию. И тогда я..." — в этот момент я загорелся мечтами о том, как я подпрыгну вверх по карьерной лестнице.
"Я снесу целленляйтера с его кресла!" — навсегда пропечаталась мысль в моей голове, и на продолжительное время она стала чуть ли не моим жизненным девизом.
***
Тот день вообще был ну уж слишком богат на события. Так в обед Курт решил всем нам кое в чем признаться. Я помню, как он сказал немного взволнованным голосом:
— Мам, пап, Вилли...как вы знаете, я теперь выпускном классе. Знаю, после школы мне придётся ещё пройти трудовую повинность и военную службу, но я уже решил, куда двинусь дальше. Я хочу поступить в Ганноверский университет. Хочу заняться э-ко-но-ми-кой.
Отец аж уронил ложку от такого внезапного заявления, да и мы с мамой были в немного в шоке. Конечно, Курт всегда блистал знаниями, и учился получше, чем я в своё время, но...к этому было слишком много вопросов. Но Курт всё продолжал.
— Я понимаю, я понимаю, что с этим много сложностей, но я всё предусмотрел. Я поеду учиться не один, а со своими одноклассниками. Кстати, — обратился он ко мне, — твой друг Клаус едет вместе с нами, будет поступать в Кёльнский Технический. А у Вальтера живёт дядя во Кëльне, у его жены освободилась квартира, мы с ребятами туда переедем. Если я хорошо закончу школу, то мне даже дадут скидку на обучение и стипендию! Я знаю, что до этого всего ещё далеко, но решил я сказать вам об этом заранее. Чтобы не было сюрпризов.
Знали бы все мы, к чему это потом его приведёт...Но тогда мы все поддержали его решение. Я пообещал, что буду отправлять по чуть-чуть денег со своей скромной чиновничьей зарплаты, отец сказал, что рад, что Курт переезжает в город (старая пластинка про сверхвозможности в городе), мама же лишь молчаливо кивала.
А через пару часов выяснилось, что ужиматься в материальном плане нам и вовсе не придётся. Пришло очередное письмо от Ганса. Я уселся за обеденным столом, и начал его зачитывать. Родители и брат столпились вокруг меня, хотя свободных мест за столом было полно.
"Добрый день, мои дорогие мама и папа! Привет и моим любимым малявочкам — Вилли и Курти. Простите, что так долго не писал — слишком у меня тут всё закрутилось-завертелось. В общем, очень много хороших новостей.
Фюрер не обманул нас, когда обещал землю и рабов за участие в Русской Кампании. Мне вручили неплохой земельный участок в Остланде, в Рейхсгау Вайсрутения, неподалёку от города Банаро Барнаро Барановичи! Еле вспомнил это едва произносимое русское название. Хотя поговаривают, что его скоро переименуют в Баранáу, чтобы нам было попроще. Что же касается унтерменшей...что ж, они строят мне красивый дом на холме с видом на бескрайние леса. И вы бы знали эти леса...Боже мой, это такая красота! Живности в них — сколько хочешь, в чистых речках рыба — невероятная! Тут же можно охотиться сколько пожелаешь! Это у нас в Германии с этим всё строго, а в рейхскомиссариатах...стреляй в этих...зубров, сколько хочешь! Как же все-таки хорошо, что мы получили такие прекрасные земли...И как же несправедливо, что эти земли так долго загрязняли своим присутствием эти русские!
К слову о них. Партизанить перестали — почти всех перерезали. У нас теперь обслуга в десяток человек — строители, повара, уборщики — в общем, занимаются всем тем, что этим грязнокровкам можно доверить.
И я тут подумал...а приезжайте к нам сюда летом. Я уже чувствую, как папа скажет "нет.", а мама, что без него никуда не поедет. Поэтому обращаюсь к моим дорогим личинусам — приезжайте. Познакомитесь с моей женой, отдохнёте..."
— С женой?! — удивлённо произнесли хором все, кто стоял вокруг меня.
Я перечитал отрывок. Действительно, написано "с женой". Я говорю:
— Ну да, тут так и написано, "С женой".
— Дай мне сюда это письмо. — сказал отец и выхватил его у меня из рук, прочитал и сказал, — И правда, написано "с женой".
После этого он продолжил зачитывать его письмо.
"Я уже чувствую ваше недоумение. Простите, что не сказал вам раньше, да и произошло это всё крайне спонтанно. Еë зовут Алиса Вердель. Теперь она, естественно, Алиса Киршнер. Мы жили, по сути, по соседству. И что ещё примечательно, так это то, что её отец — не кто-нибудь, а целый полковник, который работал в штабе с самим генералом Шëрнером! Мы стали общаться с полковником Верделем и его дочкой, а уже через пару месяцев после нашей первой встречи мы с Алисой решили пожениться. Полковник был только за. Я не знаю, насколько связь с ним повлияла на то, что меня произвели в офицеры, но я даже не хочу об этом думать. Жизнь налаживается, и теперь я сам, лично понимаю, что на практике означает "процветание немецкого народа", о котором говорит Фюрер и министр Геббельс. Даже деньги теперь уже непонятно, куда тратить. Думаем съездить на курорт в Крым, в Теодорихсхаффен. А как у вас там дела? Стал ли Вилли из партийной личинки хотя б партийным планктоном? :)"
"Ах ты ж зараза, Ганс!" — подумалось мне в этот момент.
"А как там Курт, уже готовится махать лопатой полгода?
В общем, ещё раз приглашаю вас приехать уже следующим летом. Точный адрес указан ниже.
Всегда с любовью,
Ганс.
P. S. Алиса беременна, у нас скоро будет ребёнок."
—
Ребёнок?! — переспросили мы хором у отца, читающего письмо.
— Вот это Ганс, конечно, поднялся за несколько лет... — с ноткой зависти ошеломленно произнёс Курт.
Первая же мысль, что проскочила у меня в голове, была "Вызов принят. Я сделаю всё, чтобы добиться ещё большего, чем он. Причём без всяких там связей и браков с генеральскими дочерьми. Вызов принят, Ганс. Вызов принят."
И уже на следующий день я направился в графенбергскую ячейку НСДАП. Я не пропустил день работы, как мне рекомендовал Бенц в округе. Я этого не сделал под впечатлением от письма — в голове у меня всё время крутилась мысль "Превзойди его. Трудись усерднее и превзойди его."
Партийный штаб расположился, очевидно, в ратуше — когда-то по своим размерам Графенберг считался мелким городом. Я вошёл внутрь и поднялся на нужный этаж. Перед входом в кабинет нашего целленляйтера Альберта Гиббса за столиком сидела его секретарша, моя знакомая ещё по начальной школе, Ванесса Раус. Я её сразу узнал и сказал:
— Ну привет, Ванесса.
— Вилли, это ты, что ли?
— Ну да.
— Ах! Привееет! Очень о тебе наслышана. — воскликнула она, подскочила и даже обняла меня. Я этого, мягко говоря, не ожидал. — Слышала, ты работаешь в Нойгройте блокляйтером, а сюда какими судьбами?
— Меня пере...я перевёлся сюда. Ближе к дому, все-таки.
— О, по интонации чувствую, что перевод был добровольно-принудительным.
— Да нет, ни в коем случае! — сказал я с прослеживающимся сарказмом, после чего мы оба слегка прыснули от смеха. Затем я спросил:
— Целленляйтер на месте?
Её улыбка после этого вопроса сразу спала, после чего она слегка робким голосом ответила:
— Да, на месте.
— Мне нужно к нему. Представиться, и всё такое.
— Да, конечно, он свободен.
Я постучался, и вошёл в кабинет, впервые взглянув на того, кто занимает должность, которую, по-хорошему, должен был занимать я. Альберт смотрел на меня абсолютно стеклянным взглядом, полным равнодушия.
— Хайль Гитлер! — произнёс я в качестве приветствия, вскинув правую руку вверх.
— Хайль Гитлер! — ответил он, не изменив выражения лица. — Я так понимаю, Вы — новый блокляйтер?
— Именно так, герр Гиббс. Меня зовут Вильгельм Киршнер, меня перевели сюда из Нойгройта. Я там...
— Я наслышан о Ваших подвигах в Нойгройте, меня это не интересует. — холодно ответил он. — Рекомендую уже сегодня приступить к работе, раз уж Вы пришли.
— Не могли бы Вы мне сказать квадрат моего бло...
— Карта блоков слева от Вас на стене. — перебил он меня, поняв с полуслова.
— Спасибо, герр Гиббс. — ответил я, после чего повернулся налево и стал рассматривать карту Графенберга, выписывая нумерацию домов и улиц, входящих в мой блок. Всё это время Альберт подозрительно наблюдал за мной.
После того, как я вышел из его кабинета, я почувствовал себя ещё легче, чем выходя из душного кабинета Бенца в Ройтлингене. И почему он был ко мне тогда так агрессивен, я не понимаю до сих пор. Он же не мог знать, что я метил на его должность. А может, он просто боялся такого молодого и агрессивного партийца, как я? Бог его знает."
Мой второй рабочий день в Графенберге начался с совещания блокляйтеров и Гиббса. На том совещании я предложил несколько инициатив по активизации спортивного и культурного досуга для жителей Графенберга, но все их Гиббс с едва скрываемой агрессией отклонил, ссылаясь на отсутствие денег. Он предложил сделать основной целью нашей работы контроль над населением, насаждение партийных догм и пропаганду, а не повышение благополучия жителей. Спорить с начальством было нельзя, поэтому пришлось ходить по домам односельчан и проверять, висят ли у них на стенах портреты фюрера, и проверять, не слушают ли они швейцарские радиостанции. Меня такой расклад, естественно, не устраивал, потому что уже тогда я считал, что задача партии — не только контролировать народ, но и делать так, чтобы народ её любил.
А через некоторое время после начала работы я постучал для проверки в дом Гиббса. То, что подчинённый проверяет дом своего начальника, было несколько странно, но я думал, что раз уж он воткнул свой дом в мой блок, то пусть будет любезен открыть. Открыл не он, так как всё ещё работал с документами в ратуше, а его жена, которую я до этого не разу не видал на улицах Графенберга.
— Кто Вы такой? — спросила она немного тревожным голосом.
Я представился, назвал должность и сказал, что мне необходимо осмотреть жилище и чуть-чуть поговорить с ней. Она оказалась на удивление не против, и даже наоборот, как будто намекала на то, что ей есть, что сказать.
Через несколько минут обхода дома, сопровождавшегося протокольными вопросами, она вдруг сказала:
— Может, присядите?
Я несколько удивился, а затем ответил:
— Вот-вот закончится рабочий день, минут через десять сюда придёт Ваш муж, а он меня не очень-то жалует.
— Да ну. Не через десять, а через сорок. — сказала она, будто я ляпнул глупость.
Я посмотрел на настенные часы, которые показывали время: без десяти шесть вечера. Я всегда знал, что рабочий день заканчивается в 18:00 у всех партийцев Рейха без исключения. Переработки в любом случае не оплачивались, да и не того характера был Гиббс, чтобы сидеть до тёмной ночи на работе.
— Странно. Нас он выгоняет домой в шесть вечера и сам уже в это время одевается.
— Нет-нет-нет. Быть такого не может. Рабочий день у него всегда заканчивается в 18:30! — несколько возмущенно произнесла фрау Гиббс
— Ладно, ладно, в 18:30 так в 18:30. — ответил я, решив не обострять конфликт.
В доме повисла неловкая пауза. После нескольких секунд молчания я сказал что-то в духе "Ну, мне пора", а фрау Гиббс, которая всего пару минут назад предлагала мне посидеть с ней, равнодушно сказала "Идите."
Мне сразу же показалось, что в этой истории что-то нечисто. После посещения дома Гиббсов я направился в ратушу, чтобы сдать целленляйтеру рапорт о проделанной за день работе, и чтобы проверить, почему его жена убеждена, что рабочий день у него заканчивается на полчаса позже.
В ратуше, около кабинета Гиббса, я снова встретился взглядом с Ванессой, которая заплетала себе косу. Я не стал ничего спрашивать и сразу направился в кабинет целленляйтера. Отдав рапорт, Гиббс сказал мне:
— Можешь идти домой.
— А Вы?
— А я тоже сейчас пойду. — ответил он спокойно и стал делать вид, что собирает бумаги на столе в аккуратные стопки.
Я вышел из кабинета, и столкнулся с ещё одним блокляйтером, который, как и я, пришёл сдать рапорт. Я дождался, пока он это сделает, а затем прямо под дверью Гиббса начал с ним болтать, пытаясь потянуть время. Наш начальник не заставил себя долго ждать — через три минуты нашего разговора он вышел и грозно сказал: "Идите домой! Живо! Рабочий день за-вер-шëн! Нечего тут стоять!"
Мы повиновались приказу, но бурная реакция целленляйтера вызвала во мне ещё большее любопытство к складывающейся ситуации. Я чувствовал, что что-то здесь нечисто. Интуиция как будто раскрылась на полную. Я придумал простой до неприличия план, который не выдавал бы моих намерений, но в то же время давал бы возможность удачно продвинуться по службе. Через неделю я приступил к его реализации.
***
— Можете быть свободны. — произнёс Гиббс в своей классической недовольной манере, забирая мой отчет и, как обычно, не читая его, отложил стопку бумаги в ящик стола.
"Он их даже не читает...как его вообще назначили на такую должность?" — подумалось мне. Я вскинул правую руку вверх, и вышел из кабинета. Я зашёл за угол от ратуши, и начал ждать. Я видел, как мои коллеги один за другим заходили в ратушу с отчётами и выходили обратно. Я смотрел на часы, висящие на ратуше. До сих пор помню:
5:50 вечера...сдали отчеты уже трое из пяти блокляйтеров.
5:55...в ратушу вошёл четвёртый.
6:03...всегда опаздывающий Адольф Штукнер заходит в ратушу.
6:06...он выходит из ратуши и двигается в сторону угла, за которым я прятался. Занавески в кабинете Гиббса закрываются, но через щель видно, что свет продолжает гореть.
В этот момент я выхожу из-за угла и почти что сталкиваюсь лбом со Штукнером.
— О, Адольф, добрый вечер! Опять опаздываешь с рапортами? — с лёгкой ухмылкой на лице спросил я.
— Партиец не опаздывает, а задерживается. — гордо произнёс Штукнер. — А сам-то? Чего бродишь тут?
— А я это...часть отчёта дома забыл. — сказал я и начал потихоньку двигаться ко входу в ратушу.
— Да ну? — удивлённо спросил Штукнер, и тоже тронулся с места, двигаясь за мной.
— Старею, наверное. — с ноткой иронии произнёс я.
Мы разговорились, зашли в ратушу и дошли до кабинета Гиббса. Ванессы на рабочем месте не было. Можно было бы подумать, что она ушла, но из здания она не выходила.
— Бл*ть... — произнёс шёпотом я. До меня дошло,
что именно было не так в этой истории. Мои опасения подтвердились, когда мы встали у двери кабинета. Оттуда слышались звуки, не оставляющие сомнений в наших догадках.
Мы с Адольфом переглянулись. У него (как и у меня, наверное) в глазах был ужас и возмущение. Все знали, что Гиббс женат, и суровые моральные законы 40-ых, до которых только через долгие 25 лет доберутся развратные ручонки Бормана, таких поступков не прощали.
***
Заседание партийного аппарата Графенберга 1 сентября 1946 года обещало быть абсолютно обычным. Каждый блокляйтер отчитывался о проделанной за квартал работе, о тенденциях в социальной жизни Графенберга, продвигал различные инициативы (которые постоянно блокировались Гиббсом).
— И так, раз все высказались то, думаю, заседание можно заканчивать. Или у кого-то ещё есть идеи и предложения?
Это пожалуй, был один из самых волнительных моментов в моей юности. Мне нужно было сделать решительный шаг, чтобы подняться выше. И в итоге я произнёс:
— Прошу добавить новый пункт в повестку дня. Вопрос об отставке Альберта Гиббса с должности целленляйтера в связи с его аморальными поступками, оскверняющими немецкую семью, немецкий образ жизни и идеи национал-социализма. Герр Гиббс поддался разврату и вырождению, изменяя своей жене!
Все присутствующие замерли в шоке. Гиббс был похож на копящий котёл. Я понял, что скажи я ещё хоть одно слово, он задушит меня прямо во время заседания. Ванесса, которая делала стенограмму, перестала печатать, застыла в ужасе, и на её глазах навернулись слёзы.
— Что это значит? — недоумённо спросил один из блокляйтеров.
— О, давайте я расскажу вам эту жуткую историю. Только придержите господина Гиббса, а то он может на меня наброситься во время выступления.
— Это тебе не поможет, сосунок. — сквозь зубы произнёс Гиббс, пока Штукнер заводил ему руки за спину. — Это измена партии. Через два часа вас повяжут. Всех. Вам не сдобровать.
— Скорее наоборот. Без Вас партии будет только лучше.
Гиббс угрюмо молчал.
— Так вот, история. Двадцать четвёртого августа, в 5:42 вечера я сдал герру Гиббсу отчёт о работе. Но когда я вернулся домой, я обнаружил, что последние два листа из отчёта остались лежать на моём письменном столе. Я их схватил и вновь направился к ратуше. Когда я подходил к ней, я столкнулся с герром Штукнером, который уже сдал свой отчёт. Мы разговорились, и он за компанию пошёл со мной. И когда мы дошли до дверей кабинета, мы услышали...звуки необычного характера, которые издавала фрау Раус.
Подобное поведение женатого человека, герра Гиббса, делает невозможным его нахождение на столь ответственном посту. Такие поступки являются тяжелейшими нарушениями наших арийских национал-социалистических ценностей, и не могут остаться безнаказанными.
Герр Гиббс, у Вас есть выбор: Вы уходите в отставку сами, либо я сообщу о Вашем поведении в Ройтлинген, или даже в Штутгарт.
— Предатель! Поддонок! Сволочь! Еврейская свинья! — разразился оскорблениями Гиббс, пытаясь вырваться из хватки Адольфа. Это продолжалось несколько минут, после чего он выдохся.
— Всё? Очень хорошо. А теперь выбирай — тихо и спокойно уйти самому, или же со страшным позором для себя и жены.
С тяжёлой одышкой Гиббс ответил:
— Сам. Теперь ты тут главный.
После собрания ко мне подошла Ванесса. Было видно, что она хотела что-то сказать, но не смогла. Она начала плакать, после чего я её приобнял. Сквозь слёзы она прошептала "Спасибо...", поцеловала меня в щёку и убежала куда-то вдаль.
И именно так и тогда моя жизнь,
какой я её знаю, началась по-настоящему.
Но тогда, будучи совсем юным,
я и представить себе не мог,
на какие ещё жертвы придётся пойти, чтобы её сохранить.
