Рыночные отношения

— Он мне снился. Да перестань уже. — Катя нервно дёргается, уходя от ещё одного мажущего прикосновения к скуле. Антон понятливо убирает руку, но тут же приобнимает за плечо. У него по пальцам размазан какой-то оранжевый тональник, и к коже Кати тот вообще не подходит: грязный и дешёвый — это слова, которые не должны пересекаться с её именем. И эта жижа так ярко выделялась на бледном лице, что за секунду захотелось стянуть футболку и аккуратно оттирать это уродство. Больше оранжевого на Кате не смотрится только фиолетовый, обросший зелёным — Кате не идут синяки. И сейчас бы понестись на метро до чужого дома, чтобы выбивать всё дерьмо, как это делают крутые мужики в фильмах про крутых мужиков, но Антон не такой крутой. А ещё, прямо сейчас он ни на шаг от Кати не отойдет — будет прижимать к себе, пока не почувствует, что они оба в относительном порядке. — Это, наверное, был мой самый страшный кошмар. Не помню, что там именно было, но я проснулась — поняла, что плачу, и сердце грохочет как ненормальное. — Катя жмётся к нему носом и снова тихо шмыгает. — А дальше, — Антон старается сделать всё, чтобы слишком сильно не хвататься за хрупкое плечо, но пальцы от наступающей злости сжимаются сами. — Я его разбудила. Думала, что лягу к нему на плечо, укрою нас одеялом и успокоюсь. Хотела рассказать, чтобы просто услышать, что сны — это просто сны, — грустно хмыкает и качает головой. — Ну и дура, знаю же, что он спит крепко, что если проснётся, то заснуть не сможет, но всё равно полезла. — Эгоистка ты, получается, да, Кать? — Антон держит короткую паузу и чувствует кивок, начиная злиться сильнее. — Пиздец, ну и хуйня. Я, конечно, всегда могу заснуть обратно, но, блять, это ненормально. Нормально — это просить помощи у любимого человека, не думая, не помешаешь ли ты ему. В курсе, что твои просьбы вообще не должны ему мешать, если он не мудак? А он мудак. Катя смотрит на него растерянно, будто впервые такое слышит, будто Антон ей лапшу на уши вешает, а ей надо как можно быстрее понять, где подвох. Подвох в том, что подвоха нет, и Антон продолжает молчать, дожидаясь, пока все слова найдут своего адресата. А бежать до метро хочется всё сильнее. — Не знаю. Просто он так разозлился — сказал, что я только о себе думаю, что из-за меня у него день опять пройдет плохо, потому что он будет сонный и ничего сделать не сможет. Антон, я не знаю, что думать. Но это же не я виновата? — Сука, да конечно, нет! — голос совсем сиплый. Антон резко дергает Катю на себя, вжимая каждый сантиметр чужого тела в свою грудь, а пальцы с плохим маникюром царапают его шею, сжимая так же крепко, что понятно: ей это нужно не меньше. Чувствовать человека рядом, прям как мама в детстве зовёт «под крылышко» обниматься. Вдвоём будет теплее и легче, даже если под задницей коробка из-под замороженной рыбы. Катя свой утренний кофе всё никак не пьет, и Антон с отвращением смотрит на эту остывшую бурду с эффектом молотого в растворимом. Волосы под рукой мягкие-мягкие: даже это грязное место не берет Катю — только сердце у неё в один момент разобьётся, и этого простить уже будет нельзя. — И потом он ударил? — Антон знает, что Катя этих слов вслух не произнесёт, но он лично для себя знает, что надо проблему озвучивать, а не бояться о ней даже подумать. Страх перед именем волшебника… — А потом он ударил. А я вспомнила, что сон был про это. Помнишь, два месяца назад, когда что-то пошло не так? Он же меня тогда случайно задел, а я, видимо, так и не смогла отпустить. — Потому что он даже не извинился. — Но он же всегда останавливается, когда слёзы видит? — Катя снова спрашивает, и Антон только медленно выдыхает «а слёз и не должно быть» и снова тычет чужой нос в свою грудь. Он уже в шаге от того, чтобы предложить подмешать Косте отраву в чай, но это ж всё хуйня — Катю по итогу и посадят, а сейчас такие времена, что никто разбираться не будет. Домашнее насилие уголовно наказуемо, но кого ебёт, если Катя никогда заявление не подаст, а за самооборону ни одно из её действий не засчитают. — Просто, помнишь же год назад? Он меня буквально лечил — восстанавливал после Максима, по кускам собирал. Как я могу быть неблагодарной? — Катя отстраняется и ногтем скотч на коробке ковыряет от нервов. С Антоном они сегодня встретились ещё раньше обычного, и никто им слова не скажет за такое сидение посреди прохода, а в самом сердце рынка, между рядами становится немного спокойнее — ещё б лужи под ногами не было, конечно. Антон Максима знает только по рассказам, — они с Катей на момент его появления ещё даже знакомы не были — но даже по обрывочным историям тот был ублюдком знатным. Как тот толстый пацан, который твою песочную башенку ломает. Поэтому, поначалу тоже Косте радовался от чистого сердца вместе с Катей. Со спокойной душой передавал после работы, гордо жал руку и травил какие-то шутки, пока всё не оказалось так, как оно есть сейчас. Максим Кате вроде тоже предложение делал, как именно — Антон не знает, только помнит, что по чужим воспоминаниям это произошло буквально на третий месяц знакомства. Конечно, Катя же мечта мудака — так легко отдает своё сердце, а потом делает всё для человека. А ведь по сути, она сильная женщина, которая себе цену знает, любого на место поставит. И только когда дело доходит до одиночества, несётся к любому, кто может обнять и нежно поцеловать. — Не должна, Катюх. Я ничо такого не говорю, просто чисто если я для кого-то делаю, то, ну, не жду, что человек обосрётся помогать мне. Я, вроде как, от всей души. — Антон чешет затылок, пытаясь вспомнить хоть раз, когда бы он требовал ответной помощи, но ничего такого нет. — Типа, ты ж когда собаку кормишь, то не ждешь, что она потом будет тебя в ответ кормить. Не, ты не собака, просто не знаю, как объяснить. И Катя откровенно над ним хохочет. Ну, это тоже неплохо — Антон не силён в глубоких мыслях или речах со вселенским смыслом, но насмешить, когда надо, он могёт. Когда в четвертом классе его лучшая подружка-отличница получила первую четверку, то он такой танец ей забабахал! Вообще, вчера вроде у Арсения неплохо получилось поговорить — он ей там тоже каких-то сравнений накатал. Про башню эту, принцессу — Антон в детстве сказок не читал, да и ему читали только про три свиньи и волка, но Катя как бы не свинья и не волк, так что на такой базе далеко не уедешь. — Какой же ты великий человек, Шастунишка. И бескорыстный, и весёлый, и вообще — не мужик, а мечта. Не подскажешь, где достать такого? — А тебе меня не хватает? — Антон незаметно подталкивает Кате стаканчик с кофе, пока тот окончательно не пропал. — А не гея? — Туша. Или как там? Короче, вот то французское слово, которое Антон так и не запомнил. И не придумаешь же так быстро, что ответить — приходится снова тупить в брезент. А время идёт: на горизонте проходит Петр Порфирьевич, машет рукой с привычным «Приветствую» и исчезает в одном из проходов — скоро зазвенят гайки и болты. Помочь бы ему, но Антону не разорваться, а людей вокруг слишком много. Маме подарок ещё покупать скоро, а хочется только спать и с Арсением как-нибудь позажиматься. — Смотри, типа у него подружка-смерть, и эта ведьма, она, ну, не на твоей стороне. Вот у неё есть младшая сестра Печаль, и вот она с тобой, — Антон запинается, сам не поняв, к чему ведёт. Одни непонятки-неполадки, зато попытка не пытка, да и Катя снова смеётся. — Очень плохо, Антон. Давай без метафор — я и так всё поняла, а ты не Арсений. — Ты догадалась, что я под него? — наверное, только сам Антон бы и не догадался, но откуда Катя поняла? Странно, что она вообще Арсения помнит. Или не странно. — Да, — смеясь. — Он на самом деле хорошо мне всё объяснил, хотя я и не поняла половину. Только ты не пытайся — тебя я по-другому понимаю. Господи, это ж надо было придумать: «Сестра-печаль». — Катя откровенно над ним ржёт, а Антону только в радость. Особенно, если она что-то для себя поняла. — А как тебе вообще Арсений? — и это самый прозрачный вопрос, который можно задать, но Антон ну вообще не умеет в эти аккуратные загадки. — Понравился мне твой Сеня — не переживай. — Тоже же всё понимает. Один Антон дурак какой-то. Хочется, конечно, много чего уточнить про всякие мелочи вроде тона голоса, улыбочек, занудства, плохих шуток, про глазища эти, но Антон молчит — не хочет слишком много говорить про Арсения — вдруг тот от этих слов икать будет или плохо спать? — Но ты как бы будешь теперь что-то с Костей делать? — Думать про Арсения хочется, но пока что это вообще не к делу, и Антон возвращается, пока момент не упущен. — Шастунишка, на-ка лучше стаканчик выброси вместо глупых вопросов. — Момент упущен. — Так он же новый — я в нём впервые заваривал. — Ну тогда тащи сюда ещё кофе — спать хочу до ужаса. Брезенты постепенно откидываются, а людей всё больше. Снова пахнет дыней вперемешку с шерстью и машинным маслом — кофе надо заваривать как минимум для того, чтобы не нюхать это. Сейчас Антон сделает ещё один прекрасный три в одном, а потом за двадцать секунд продаст красивую меховую жилеточку, потому что его покупателям всё к лицу. *** — Да это грабеж! Я за такую кофту больше пятиста рублей не дам! — Антона всего аж корёжит от пищащего голоса, который разносится по проходам, будто здесь горы какие-то, а не шумный рынок. — Уважаемая, максимум могу сбросить до тысячи ста. Антон борется с ценой уже минут пятнадцать, за которые женщина успела выбить из него скидку на двести рублей. Только его торговаться учила мама, а Шастуны своего не упускают. Ему вообще до пизды все эти еврейские сказки про маленький заработок и подобное. Ну и чо, что в другой палатке точно такую же обещали за четыреста рублей — пускай туда и чешет. — Молодой человек, что это у вас за сервис такой? Сказала, что больше пятиста не дам! — женщина снова кричит и размахивает своей сумкой так, что Антону приходится уворачиваться. — Пятисот, а не пятиста. А вообще, согласен, сервис ужасный: продавец совершенно не замечает других покупателей. И Антон сразу расплывается в улыбке, сверкая зубами, глядя на вздернутую бровь своего Сени. А тот стоит и смотрит с вызовом, будто не заметить его вообще невозможно. Возмущенный такой — хочется на руки подхватить и зацеловывать щеки, потому что, ну, как Антон может не обращать внимания? Арсений спрятался где-то в самом краешке его глаза и не выползает оттуда, поэтому уже не различить, где настоящий, а где осевший на сетчатке. — Во-во! — Женщина поворачивается за поддержкой к Арсению, но тот только вопросительно поднимает брови и подбородком указывает на Антона, мол, «Платите уже». — Ладно, вы мне уже надоели. Подавитесь своими деньгами! Чтоб вам пусто было! Ещё один злобный взгляд сначала на Антона, потом на Арсения, и женщина гордо уходит вдаль — истеричка. Зато теперь можно со спокойной душой рассматривать Сеню — в его этой холодной ветровке и, между прочим, другой толстовке. Какой же пиздун. Не взял он с собой вещей — конечно, так оно и есть. Хотя толстовку всё равно не жаль — Антон уже сам считает себя безнадежным. А Арсений смотрит с тем же вызовом, и Антону почему-то кажется, что это вызов из разряда «Обнимешь меня?», но у него уже голова винтом от кучи мыслей, теорий и догадок — вот бы спросить всё прямо. Только Антон очкует спрашивать, как, собственно, и обнимать, поэтому просто протягивает руку для крепкого мужского рукопожатия. Арсений слишком громко вздыхает и слишком явно закатывает глаза, но жмёт руку в ответ. Только в конце пальцами своими загребущими по запястью ведёт. Антон не может с этим ничего сделать, потому что любое желание возмущаться проходит, как только он эти глаза перед собой видит наяву. — Привет. А ты чего тут? За пуховиком пришёл? Я сейчас вынесу. — Антон уже дёргается в сторону, но цепкие пальцы возвращают его к себе за предплечье. — Я ещё, м-м-м, шапку посмотреть хочу. — Какая в пизду шапка летом? Что дальше-то? Горнолыжный костюм? Блять, у Антона в голове только одни вопросы. Хотя вообще-то складывается четкое ощущение, будто Арсений эту сраную шапку захотел только что. Вот так вот — лишь бы что-то сказать. Шапки завезли вчера, да и они не зимние, а чисто хуйня межсезонная, но подлецу всё к лицу, и Арсению наверняка пойдёт даже «Ай сердечко Нью-Йорк». — Тебе какого цвета шапку? — Давай-ка, вот эти пять. — Арсений тыкает пальцем за спину и глупо так хихикает на выдохе. И вот теперь у Антона нет выбора — либо любить вот это всё Чудо-Юдо, либо сгореть нахуй, потому что к Арсению тянет, что пиздец. Хочется мацать за все мягкие места, забраться под ветровку холодными покрасневшими пальцами, куснуть за порозовевшее ухо… принести ему пять дурацких шапок. Как было с пуховиками, Арсений ни черта не надевает сам — голову склоняет и командует «давай». Лисий нос снова ведёт по запястьям стоит только Антону чуть приблизиться, чтоб на эту головушку огромную шапку натянуть. Он тщательно заправляет волосы под шапку, поправляет так, чтоб уши были прикрыты: будто маленькому ребенку — разве что в лобик не чмокает. А ещё понимает, что он во вчерашнем: всю ночь просидел на одном месте, играя в Колл оф Дьюти и борясь с желанием покурить — запарился, а потом с Катиного звонка подорвался на рынок. От него вонять должно как от собаки, а Арсений носом жмётся, дышит глубоко. Ненормально это всё как-то. Да и в этот раз дело точно не в плове, и даже не в дошираке — Антон зуб дает. — Да хватит так мне волосы заправлять! Я так будто лысый. Достань чуть-чуть чёлочку. — Сень, а давай тебе шапку с бомбошкой померяем? Милым будешь таким, зайкой, — Антон тянет приторно-елейно, хотя он отчасти серьёзен. Он вообще говорит не это, но любит. Только ржать может, а потом в кобру очковую перекидывается, как Макгонагалл в кошку. — Ты хочешь, чтобы надо мной все ржали? Я и так сегодня пришёл не в новом пуховике. — И губы дует. Они у Арсения тонкие, и так хочется провести по ним пальцем, чутка оттягивая, потом поцеловать — Антон мысленно возвращается к мацанью мягких боков. А вообще, если так подумать, то Арсению крупно свезло с пуховиком. Ладно завтра — на парах хоть не весь поток соберётся, а сегодня же все бы дружно решили, что Арсений просто конченый. Не то чтобы Антон прям отрицал этот факт, но он не подходит в конкретно этом случае — тут же просто мерзлявость. — Ладно, можем обойтись без бомбошки. — Антон улыбается и всё-таки вытаскивает чёлку, мягко укладывая её на лбу. — Это потому что я и так красавчик? — Арсений строит придурошное лицо и показательно прикусывает губу, от чего пробивает на ржач. Антон уверен, что у матери Арсения хранится куча кассет, на которых маленький мальчик в колготках скачет по дому, изображая кого-нибудь; на которых гордо читает стихотворения с табуретки; фальшиво поёт песню мамонтенка. Антон готов отдать все пять шапок, лишь бы глянуть на это чудо. Арсений снова наклоняет голову, чтобы ему надели шапку, и чуть ли не вжимается носом, плюща тот ещё сильнее. Антону стрёмно, потому что он прекрасно знает, как начинает вонять на второй день носки вещей. На нём дневной запах рынка, пота, пролитого кофе, и это точно не духи с ароматом роз. Только Арсений так старается быть ближе, что аж губами по коже мажет, оставляя масляный след. Такой же, как и помада катькина. И воняет той же химозой. У неё гигиеничка на пулю похожа и пахнет малиной — Антон виду старается не подавать, но поправляя шапку, наклоняется ближе, чтоб унюхать — чужие губы реально ведь ягодами пахнут. Антон не то чтобы слепой и этого блеска не замечал: просто вдруг Арсений их слюнявит постоянно? — Ты чо, губы красишь? — Вопрос выходит каким-то глупым, и Антон морщится сам с себя. — Ну, гигиеничкой в смысле. — Предположим? — Арсений весь подбирается, настораживается и смотрит цепко, игнорируя людей, то и дело ходящих за спиной. — Так это ж по-пидорски. Антон это выражение сам ненавидит, сам знает, как мерзко оно звучит, но сейчас оно само срывается с губ. С детства же отец учил, что мазюкаются только женщины. Это они должны быть мягкими, нежными и всё подобное, а парню, вроде как, не за чем: ну обветрились губы, и обветрились. А краситься — значит, для других мужиков стараться. Антон в это «по-пидорски» ничего плохого не вкладывает. Он не хочет обвинить, оскорбить, обозвать — это другое. Для него сейчас это сродни вопросу «Так ты тоже?», причем с улыбкой и радостным голосом. Потому что если да, то это ж ваще! Только Арсений воспринимает это по-другому и смотрит осуждающе, так, будто уже готов нападать сам. — Не, ты не подумай! По-пидорски это нормально. Круто даже. Вообще я за, в смысле, не против. Ну типа, поддерживаю. — Антону хочется одну из маек вокруг головы обмотать и счастливо в ней задохнуться. — По-пидорски — это круто? — Арсений переспрашивает так, будто перепись населения проводит, и сейчас хочет узнать, сколько жильцов в антоновской квартире. А тот, собственно, чувствует себя на пять лет и хочет сказать, что мамы дома нет — захлопнуть дверь перед чужим носом и убежать прятаться в домик из диванных подушек. Зачем вообще взрослым дядям открывал? Зачем вообще всё это ляпнул? Сейчас же не скажешь: «Сень, ты не парься — я сам пидор, и это я так ненавязчиво спросил, не гей ли ты случайно тоже, потому что у меня в башке от тебя чушь несусветная. Будешь со мной сосаться за коробками с неразобранными перчатками?» — Ну, я не против по-пидорски. — И если б так можно было предложить встречаться, то Антон бы уже стоял на одном колене. А Арсений только смотрит как-то совсем уж странно и кивает скорее сам себе, чем Антону. — Зато губы не обветриваются — у меня они вечно как наждачка. — Понятно. — Он выдерживает слишком долгую паузу, высматривая что-то в чужих глазах своими невозможными. — Я тоже не против по-пидорски. И если бы так можно было ответить на предложение встречаться, то Антон бы уже сгребал чужую ветровку, чтобы затащить от чужих глаз подальше и вылизывать чужой рот с химозным привкусом малины. По факту они с Арсением и так каждый раз выглядят так, будто в жопу долбятся — Антон на него шапочки надевает, пуховики, гладит при любой возможности — Армен именно так своих девиц-красавиц и окучивает, когда зимой им шубки продает. Да и Дашка с соседней палатки на него начала странно смотреть. Вообще, надо бы поаккуратнее. Только прямо сейчас отшатнуться от Арсения не получается, и всё, что хочется — это забить и ещё раз чёлочку поправить. А в случае чего, номер с пробиванием души всегда срабатывал — не зря Гога во дворе самым крутым считался. — Ну, супер. Шапку брать будешь? — Арсений кивает и протягивает Антону триста рублей, как написано на выцветшем ценнике, даже не торгуясь. Отпускать Арсения не хочется, а поводов тусоваться вместе вроде как не осталось. — А самсу хочешь? — Чего? — Ну ща четыре часа — у Иришки как раз должно всё свежее быть, — Антон говорит радостно, довольный своей идеей, но потом куксится. — Или тебе идти надо? — Да нет. Просто, ну, я обычно дома ем. — Бля, если ты об этом, то шаверма из кошки — это миф, а у Иришки вообще всё самое лучшее. Арсений морщит нос, вместо того, чтобы просто согласиться. Антону такого не понять: он ещё в детстве с мамой по рынку гонял с мыслью, что после новых сапогов они обязательно съедят что-нибудь такое — жирное, масляное и очень вкусное. Хитом программы были чебуреки, но в какой-то момент Антон их настолько пережрал, что перешёл на самсу. Подсадить на это всё Арсения — дело принципа. Стоит тому только вкусить этот золотистый треугольничек, и пути назад уже не будет. А вообще, неплохо бы заручиться поддержкой кого-то ещё, поэтому Антон тянет чужую руку сначала в сторону палатки Петра Порфирьевича — тот магическим образом всегда успевает купить первым. — Пётр Порфирьевич, как вам самса сегодня? — Антон косится на Арсения, мол, «слушай мнение гуру — он-то точно не наебёт». — Прекрасная. Почти превосходная, правда. — Мужчина кладёт в рот последний кусочек и подмигивает, правда Арсений всё ещё не выглядит впечатлённым. Антон идёт между прилавками будто по Манхэттену, по улицам Восточного, и улыбается солнечному свету, который появился впервые за последние две недели — видимо, день особенный. Антон цепляет руку Арсения, чтобы тот шёл быстрее, и в любви рассыпается, громко и без стыда. Он говорит что-то о свежем мясе и дутом тесте, и Арсений вроде даже проникается. На самом деле, Антону слишком сильно хочется затащить Арсения в свой мир: его рынок — его любовь, и уйти отсюда просто так практически невозможно. Всё вроде такое однообразное, что и лица одни и те же, готовые обмануть каждого оборванца, одни и те же товары по разным ценам, но проведи здесь чуть больше времени и будешь чувствовать себя совершенно по-другому. Узнаешь много нового — по мнению Антона, учиться жизни надо именно на рынке. Три самсы греют руки, и Антон тянет носом, протягивая одну Арсению, чтобы тот тоже ощутил потеплевший пластиковый пакет. На чужом лице почти нет отвращения, и это победа. Вот стоит тому откусить — и поймет же, что даже в вагоне-ресторане так вкусно не накормят. Поезда по сравнению с рынком вообще сосут. — А зачем три? — Арсений смотрит на Антона так, будто если он сейчас скажет, что собирается съесть не одну, будет готов упасть в обморок, и от этого становится смешно. — Надо Кате одну занести: она вечно не успевает в это время выбраться, а пропускать приём пищи — плохо. Заскочим? — Не сказал бы, что это полноценный приём пищи, конечно, но лучше так, чем вообще не есть. Заскочим. — Антон на все слова только головой кивает — Арсений одним собой заменяет целую стаю птиц-говорунов. В итоге до самой Кати Арсений не доходит — остаётся стоять за поворотом и зыркать из своего укрытия так ярко, что любой бы его заметил. А Катя видит вообще всё на свете, поэтому с момента появления Антона явно смотрит только в одну точку. — Я это, сегодня не смогу с тобой пополдничать, — Антон говорит виновато, потому что это, вообще-то, подстава подстав, но Арсений явно не согласится есть втроем, да и хочется с ним наедине время провести. — Ой, а так я не догадалась, Шастунишка. Ты ж чуть ли не на месте подпрыгиваешь, выжидая, когда от меня сможешь сбежать. Катя смеётся, и Антон думает, неужели так всё по нему понятно? И понятно ли всё Арсению, или это Катя так научилась его читать? Хотя, однохуйственно: жопа чешется уже побежать. Только у Антона всё равно в башке дребезжит вопрос. — Кать, а тебе он прям точно нравится? — нет смысла уточнять, кто — взгляд из-за угла прожигает их равносильно выкрику «Я здесь! Антон, ты про меня не забыл?» — Прям точно-точно. Давай, уходи уже — я больше не выдержу вашего гейского напора. — Чего? — Антону очень срочно нужно узнать, что именно за гейский напор у них там, что она имеет в виду. — Чеши отсюда. Он тебя сейчас взглядом сожрёт, а самса остынет. — И снова смеётся. Ну и чем же Антон такой смешной? Чуть ли не вприпрыжку Антон добегает до Арсения и снова ведёт длинными коридорами, тормозя перед детьми, наконец-то укаченных рессорами. Слишком интересно наблюдать за разбегающимися глазами, которые пытаются зацепиться за прилавок. Иногда Арсений тихо шепчет на ухо «Это что?», и Антона распирает от чужого интереса — он об этих людях будто о себе рассказывает. Палатки-недоростки вокруг топорщатся кое-как, чутка кренясь, и из них глаза неприветливые, словно у пропойц на голяках, но Антону здесь хорошо: он это место понимает. Не то чтобы он мечтает здесь всю жизнь куртки втюхивать, но сейчас, здесь, ему спокойно, а с Арсением вообще идеально. Он по привычке выставляет пятиминутную картонку и скрывается за коробками и стойкой с олимпийками. — Давай, кусай. — Антон смотрит выжидающе и разве что пальцами выпечку ко рту не подпихивает. — Блин, если ты типа за губы переживаешь, то не ссы, потом можешь ещё раз намазать — я ж не осуждаю. Можешь даже при мне. Арсений смотрит страшно скептично, но Антон может думать только о том, как тот будет смотреться в мыльное зеркало и аккуратно проводить самым кончиком. Антон бы, на самом деле, сам накрасил: Арсений бы приоткрыл свои губы совсем немного, но тёплое дыхание всё равно чувствовалось совсем рядом. Можно было бы немного грубо мазнуть, чтобы потом пальцем собирать излишки, а потом размазать всё, целуясь — Антон бы не выдержал. — Не буду я при тебе губы красить. — Почему? — Да это извращенство какое-то. — Арсений плющит пустую картонную коробку своей мягкой задницей, а Антона подмывает сказать, что обнюхивать человека тоже очень нормально, но он сдерживается. Хотя узнать про это жутко хочется. — Да епта, кусай давай уже. Потом уже решим. Арсений надкусывает так брезгливо и таращится взглядом, типа, «И вот вы реально всё это едите?» А что ему скажешь? Тут же любовь с первого укуса мяса должна быть, а не теста. Поэтому приходится всё-таки чутка подтолкнуть пальцами, заставляя откусить нормально. Тесто мажет по щеке, и Арсений фырчит озлобленно, вытягивая гигиеничку из кармана. Веселая малинка на Антона смотрит зазывающе, и хочется спиздить ту в карман, но он только кусает самсу, чтобы совсем уж не смущать Арсения долгими рассматриваниями. Чужие глаза блестят словно две конфеты M&M’s, когда Сенька наконец-то доходит до мяса — а ведь Антон говорил! Это ж не какое-нибудь говно неизвестное, типа конины или лосятины — тут всё проверенное, честное, вкусное. И Арсению пора бы привыкнуть, что фуфла Антон не предложит. — И чо, как там твое первое сентября прошло? Как тебе одногруппники? Сам Антон уже почти забыл про универ — отчислился ж ещё на том самом первом курсе, и чужой рассказ возвращает его в какие-то забытые времена. Арсений трещит, едва успевая пережёвывать, и слова сливаются в белый шум, которому нужно поддакивать. Антону честно интересно, но всё, что ему хочется в этот момент — это бомбою водородной рухнуть на чужую грудь.