***
Если бы Светло представилась такая возможность, то он бы с радостью отдал этот чертов блокнот Карелину сразу же. Хотелось повернуть время вспять, но увы, сейчас Ване приходится наблюдать последствия своих действий, а именно потемневшие круги под глазами друга, с лица которого не сходило напряжение и хмурость. Слава озирался на каждого проходящего мимо человека, гадая, у кого сейчас мог быть блокнот. Казалось, он уже готов был бесцеремонно досматривать рюкзак каждого ученика. И Светло нервничал не меньше самого Славы. Ведь теперь он сам потерял этот чертов блокнот. А план ведь был хорош и казался максимально простым: закинуть его в коробку с потерянными вещами, предложить Славе «на всякий случай» заглянуть туда, чтобы тот обнаружил свою пропажу. Вот и все. И все были бы счастливы и спокойны. Вот только Ваня не думал, что кому-то именно в этот ебучий понедельник приспичит полезть в эту сраную коробку и забрать блокнот раньше, чем Слава прочтет сообщение от Светло. На утро вторника Ваня даже перепроверил, точно ли блокнота там нет. — Да я же сказал, что проверил там все, — вздохнул Карелин, пока его друг переворачивал коробку вверх дном. Но Ваня не теряет надежды. Может, завалился куда-то на самое дно? Но нет. Блокнота там и вправду не было. И тогда Светло понял, что теперь подставил Славу по-настоящему. Ведь если раньше Ваня был спокоен, что непригодные для чужих глаз записи хранились у него, то теперь они могли быть у кого-угодно. И этот «кто-угодно» точно не станет разбираться, что сливать, а что нет. Если бы можно было вернуть время… подумать головой, а не дать эмоциям взять верх. Теперь же ему оставалось вместе со Славой надеяться на лучшее. Признаться другу в содеянном уже тоже казалось нереальным. Да и чем это сейчас поможет? Карелин ему в лучшем случае по морде надает и перестанет даже смотреть в его сторону. Ограничится общением с этим евреем после уроков, а про Светло и вспоминать не захочет. А между тем, чувство вины его сжирало изнутри, и страх за такой исход событий сдавливал горло, не давая никаких шансов на признание своего проступка. Ваня выпутывается из сетей мрачных мыслей, возвращаясь в реальный мир. Смотрит на Славу, а тот вдруг уже не выглядит таким подавленным. Парень хотел было спросить, что так поменяло настроение Карелина, но тот дает ответ раньше: — У нас сейчас литература, ты учебник взял? Я свой походу дома оставил. Светло поджимает губы. Конечно, от чего бы еще Слава так засветился, как не от предстоящей встречи с предметом воздыхания лирического героя в его стихах. — Взял, — произносит Ваня отстраненно и про себя отмечает, что это последний раз, когда он берет с собой учебники русского или литературы. — Заебись, — кивает Карелин и улыбается каким-то своим мыслям. Как же это раздражает Светло. До скрежета зубов и сжатых до белизны костяшек кулаков. Эта улыбка. И она не для него. Урок литературы в 11 «Б» на удивление для всех проходит спокойно. Мирон наконец огласил оценки за тест, которые, в целом, были не так плохи. Это, конечно, для Федорова выглядело подозрительно, но не пойман — не вор, как говорится. Разбор ошибок ученикам был не особо интересен, но все сидели, сделав сосредоточенные лица и внимательно слушали. Ну, или делали вид. В любом случае, Мирон был рад, что все прошло без лишней головной боли. Под конец рабочего дня этого совсем не хотелось. Даже Карелин сегодня был тих, но это вдруг не радует нисколько. Немного даже печалит. Федоров усмехается сам себе. Дожили. Звонок с урока прервал Мирона на полуслове, и он лениво махнул ребятам рукой, мол, собирайтесь и с глаз долой. Домашнее задание он озвучивал уже полупустому классу. Кто услышал, тот услышал. Рабочий день учителя подошел к концу, ровно как и учебный день Карелина. Только вот Федорову еще нужно было забежать на еженедельное собрание в учительскую. Слава собрал свои вещи и сидел за столом в ожидании, когда класс полностью опустеет и он получит указания по уборке. Хотя он уже наизусть знал, как, что и куда, но послушно ждал команды. А Ваня уходить пока не собирался, копошился чего-то в своем рюкзаке, будто не желая оставлять Славу наедине с Янычем. — Так, — Мирон поднялся из-за стола, прихватывая с собой классный журнал. — Протри доску, пожалуйста, а потом продолжай разбирать макулатуру. Я в учительскую, вернусь минут через двадцать, — мужчина посмотрел на часы, размышляя, насколько сегодня будут болтливы его коллеги. — Может, через сорок. В конце недели собрания были самыми долгими, все хотели высказать накопившиеся эмоции, будь то раздражение или усталость. К сожалению, приходилось все это выслушивать, прежде чем они перейдут к обсуждению действительно важных вопросов. — И ты реально тут каждый день так? — сказал Светло, стоило Янычу переступить порог кабинета. — Ну, да, — Слава пожал плечами, подходя к доске. — Обычно ее не мою только, — парень взял в руки влажную тряпку и смыл мел. Вано приподнял бровь, недовольно хмыкая. У него на языке завязалось много претензий, колкостей и даже вопросов, но все это сразу скомкалось в непонятную массу, которую парень просто проглотил. Карелин повернулся к другу, складывая руки на груди. — Я же человек благородный, привык долги отдавать, — со всей серьезностью произнес он. Светло прыснул со смеху. И Слава подхватил, стал смеяться вместе с ним, потому что оба знали — хуйню сморозил. Карелин каждый день в столовой поварих на обеды наебывает и Мише уже полгода два косаря за шашлыки торчит. Но вдруг смех Вано как-то быстро стихает, он опускает глаза в пол. Хочется ему сейчас подорваться к Славе, за грудки схватить, встряхнуть хорошенько и доебаться: «Потому что втюрился в него, да? Потому что как девка поплыл от его интеллигентной физиономии, да? Вот хули ты в нем нашел!» Но молчит. Сжимает лямки рюкзака и молчит, снова проглатывая подступившие вопросы, словно похмельную тошноту. Ненормальная реакция, — сам знает. Карелин внимательно всматривается в лицо друга. И понять ничего не может. Что-то поменялось в их общении, что-то поменялось в Светло. Только вот как долго Славче этого не замечал? Дни, месяца? Карелин не может ответить себе на этот вопрос. Поэтому задает его прямо: — Слушай, че такое? — это прозвучало не так, как должно было. Будто доебка, а не искренний интерес с переживанием, поэтому Слава тут же смягчает тон. — Ты будто мне что-то сказать хочешь, или не хочешь, не знаю. Просто что-то не так. Ты мне чет не рассказываешь, но делаешь вид, будто я должен это сам по себе знать. «Вот. Идеальный момент,» — думает Светло, но тут же одергивает себя: идеальный для чего? Что б он сейчас не рассказал, все приведет к одному исходу и довольно неприятному. В чем бы Ваня сейчас не признался, все будет неверным решением. Кроме одного — напиздеть, что все в порядке. — Все в порядке, — выпаливает он и сам удивляется, насколько правдоподобно это звучит. Актер. Нет, актерище. Карелин щурится в подозрении, смотрит на Ваню пристально. Ну видно, что пиздит. Но что Слава сделает? Силой из него будет что-то вытягивать? Захочет, расскажет. А может, Карелин просто и не хочет на самом деле знать, о чем там думает Светло. Может, он почти знает, что тот хотел бы высказать. И прячется от этого разговора прежде, чем этот разговор захочет его найти. Потому что Ваня обязательно скажет те слова, которые скальпелем подцепят и вскроют опухоль Славиного стыда. И весь гной вытечет наружу. «Вот ты, Слава, какой», — слышит Карелин голос Светло у себя в голове. — «Такой ты мерзкий педик. Да ладно педик, так ты педик с кем? С этим евреем!» Ваня бы, конечно, так не сказал бы никогда. Да и в голове его интонация звучит чересчур гадко, как у мультяшного злодея. Но Славе даже такого образа хватает, чтобы запрятать свою тайну глубже. Закопать чуть ли не у самой магмы. Чтобы наверняка. Чтобы те, кто попытаются до нее добраться, сгорели нахуй, не успев открыть замок. Ну, да, педик! Да, педик с этим евреем! Или из-за этого еврея, да и не важно, он педик! Но не скажет никому, ни еврею, ни Светло. Только себе каждый день это в упрек будет повторять из раза в раз. Пока с ума не сойдет, пока его это так не заебет, что наконец заорет вслух «да не педик я!» и пойдет спокойно ебаться со всеми бабами, худыми и толстыми, тупыми и умными. Главное, что с бабами. И обязательно какую-нибудь еврейку выебет. Бонус, если будет лысая. Главное, в процессе не оговориться и Мироном ее не назвать. Тогда точно педиком будет. На всю оставшуюся жизнь. Педик.***
В учительской было душно, хотя собрание еще не успело начаться. Просто от всех находящихся здесь и по отдельности тошнило, так тут они все вместе сидят и действуют на нервы. Мирону, конечно же, очень интересно (нет) слушать все эти повторяющиеся из собрания в собрание жалобы на одних и тех же учеников и на одну и ту же низкую зарплату. Нет, в принципе, Мирон очень даже разделял эти возмущения и недовольства, но эта пластинка проигрывалась снова и снова, от унылого настроения которой хотелось лезть на стену. Но пришлось терпеть. Терпел уже минут тридцать как. Смотрел на минутную стрелку часов и будто силой мысли пытался заставить ее ускорить свой шаг. От этого увлекательного занятия на фоне обсуждения коллег его отвлекла завуч: — Мирон Янович, так что вы решили? — все вдруг затихли и уставились на мужчину. — А? Что? — Федоров не понял, о чем речь, и ему показалось, что он упустил что-то важное. В растерянности осмотрел коллег, но вдруг понял, что они сами растеряны не меньше. — Я про ваш срок по программе обмена, — Лариса Степановна сидела напротив Мирона, во главе длинного стола, который напоминал скорее стол для банкета (хотя на праздниках он нередко выполнял эту функцию). Женщина скрестила руки в замок и выглядывала из-под своих очков с толстой красной оправой. Будто у Мирона сейчас были варианты ответа. И правильный только один. А он даже вопрос не до конца понял. Что там по сроку по программе обмена? Он разве что-то должен был решать? Вроде, обычно решали за него, да и не понятно там с ним все. То ли возвращают его в Петербург, то ли продолжают мучить. — Не понял, извините. Мне Наталья Олеговна сказала только то, что возможно, я смогу в конце этого полугодия уехать. — Ну да, можете, — кивнула женщина. — Вот решайте, поедете или нет. Федоров приподняли брови в удивлении. Неужели все зависит от него в кои-то веки? — Наталья Олеговна вам должна была сообщить, что наша Оксаночка решила не возвращаться. Выходит замуж в Питере, — после этих слов все учительницы заохали. И не понятно, то ли с печалью, то ли с восторгом. — Поэтому вы у нас либо до конца полугодия, либо оставайтесь уже до пенсии, — завуч натянуто улыбнулась, поправив свои красные очки. Ага, черта с два он тут до пенсии торчать будет! Его бы воля, сегодня собрал бы вещи и улетел домой. — И когда мне нужно озвучить решение? — все равно зачем-то спрашивает Мирон. Хотя, вроде, решение уже принято? — За две недели до нового года. Если соберетесь уходить от нас, то как раз две недели отработаете, а у нас будет время найти нового преподавателя. Федоров закивал на радостях, как болванчик. За две недели и скажет. Он привык обдумывать и взвешивать даже самые очевидные решения. Хотя, дело тут было, может, и в другом. В любом случае, весьма странно, что об этом ему сообщает не сама директриса. Может, ей стало совестно после их последнего разговора? Она ведь так хотела выпнуть Мирона из школы. Наверняка же и Ларисе про тот Питерский скандал рассказала. Тогда почему та же Лариса сейчас спокойно интересуется, хочет ли Мирон оставаться или нет? Неужели такая нехватка кадров? Черт их разберет. На этом вопросе собрание было окончено. Кто-то стал расходиться по своим делам, кто-то продолжал сидеть и сетовать на какие-то свои личные претензии. Мирон же чуть ли не побежал к своему кабинету. Распахнув его двери, он замер буквально на полсекунды. На полу в позе лотоса сидел Слава в окружении бумажек. Эта картина стала так привычна за какие-то несколько дней. Карелин повернулся к учителю и улыбнувшись, произнес: — Я тут нашел полку с сочинениями шестилетней давности, а тут и мое есть, — парень помахал тетрадкой, что держал в руке. — Зачитать вам этот шедевр? — Ну давай, — усмехнулся Мирон, пройдя к своему столу и усаживаясь за него. Слава сидел к нему спиной, читая свое сочинение, написанное им в пятом классе, интонацией выделяя места, где он понаделал ошибок. Старался читать серьезно, но порой его прорывало на смешки. Федоров слушал внимательно, но у него так и не получалось вникнуть в суть написанного — мысли уносили его совсем не туда. Его бы воля, сегодня собрал бы вещи и улетел домой... Да нихуя. Не улетел бы. Не сегодня. Сегодня Славик читает ему свое сочинение шестилетней давности. Сегодня им еще пить чай, Мирон только вчера купил новую коробку конфет. Сегодня вечером встреча с Женей, которая на месяц улетала в командировку в Китай. Сегодня ему пить светлое нефильтрованное и слушать истории про китайцев. Сегодня он бы не улетел.***
Под звонкий смех подруги и ее увлекательные истории с поездки уходила уже третья пинта пива. Мирон сидел в расслабленной позе и внимательно слушал Женю. В этот вечер он понял, как сильно он скучал по ней и по нормальному человеческому общению. С Женей они познакомились два года назад, когда Мирон переезжал в Хабаровск. Ему нужно было разобраться с квартирным вопросом. Школа могла предложить только клоповую комнатушку в общаге. И тут один давний товарищ по универу дал Мирону контакты Жени, посоветовав ее как очень грамотного риелтора. Так и оказалось, Женя нашла ему ту квартиру, в которой он проживает сейчас. В процессе они с Мироном хорошо сдружились, общались, словно знали друг друга всю жизнь. Да и вкусы у них во многом схожи, начиная от еды, заканчивая литературой. В общем, проводить время друг с другом им было более чем приятно. Не меньше Мирона радовало и то, что Женя к нему никогда не проявляла романтического интереса. Один раз он перебрал вина и с искренней обидой поинтересовался почему (ведь о своей ориентации он не говорил, да и, как думал, это не очевидно). Тогда Женя пожала плечами и задумалась на пару минут. После ответила всего лишь «не знаю» и задала ему такой же встречный вопрос. В тот вечер Мирон ей и признался, что ему нравятся мужчины. Женя восприняла это как что-то очень естественное, а потом вздохнула с облегчением и добавила, что теперь-то все на своих местах. С тех пор они стали еще ближе. У Мирона в окружении было не так много людей, с которыми он мог быть настоящим, быть собой. — … вот и сижу я в ресторане с этими китайцами уже после работы, неформальная такая встреча, — вслушивается Мирон наконец в рассказ подруги, нить которого слегка потерял, витая в своих воспоминаниях. — А Таня, переводчица моя, оказалось, пить не умеет от слова совсем. Ее от этого байцзю на раз два размазало. В итоге и два слова связать не может, а я в китайском-то вообще дуб дубом, только это «нихао» и знаю. Кое-как до отеля добрались, цирк просто. Федорова эта история действительно рассмешила. Он представил, как Женя пытается что-то объяснить пьяным китайцам на русском, одной рукой держа пьяную переводчицу, а другой пытаясь вызвать такси. Наверное, это стоило видеть. — Ну вот тебе смешно, а мне тогда было пипец стыдно! — девушка делает глоток пива, слизывая вслед пенные усы. — Это же не «кто-то там», это наши партнеры, с которыми мне через день нужно было договор заключать. — И чем в итоге все кончилось? — Мирон наклонился к Жене, чтобы салфеткой аккуратно стереть остаток пены над ее губой. — Да ничем, слава богу. Их, наверное, это тоже очень позабавило, и они решили подписать все. — Видишь, хорошо же кончилось. И выпили, и договор заключили. — улыбается Мирон, откидываясь к спинке дивана. — Ну да, и все равно ситуация крайне дебильная вышла. Хоть и правда смешная. Но это щас она смешная… А у тебя-то что за эти дни случилось? Выкладывай! — Женя придвинула стул ближе к столику и наклонилась чуть вперед, подперев рукой подбородок. — Да ничего особо не случилось, — пожимает плечами мужчина и тут же слышит вымученный стон. — Да ладно тебе, — цыкает Женя. — Никаких интрижек даже не завел? И на работе ничего не происходило? — Да что на этой работе, все как обычно по одному месту, — Мирон сознательно пропускает первый вопрос подруги, но та оказывается пытливее. — И никто даже не скрашивает твои серые будни? — девушка игриво подвигала бровями. — Нет, — вздыхает Мирон и делает несколько глотков пива. А в мыслях тут же проносится одно имя, которое Федоров тут же пытается запрятать куда-нибудь подальше в сознание. Ну нет, это ведь вопрос совсем не об этом был. И почему он думает о нем сейчас, да и в этом контексте? Сколько он там уже выпил? — Да ладно, ты какой-то пост держишь, или что? — Да какой пост, не до этого просто. — Ой, занятой такой? — не унимается Женя, посмеиваясь. Мирон заметно помрачнел. У него и правда давно никого не было. Даже на одну ночь. Две недели назад его кто-то полапал в клубе, да в туалет затащить пытался, но Федоров уже не в том возрасте, чтобы кайфовать от пьяных отсосов в грязных туалетах от хер пойми кого. Но по близости и ласке уже заметно заскучал. — Ладно, поняла. Видимо, на работе совсем какой-то завал? — Ну как, не то чтобы… Вообще, кстати, тут это, — Мирон замялся, слова встали в горле, будто он собирался сознаться в какой-то провинности. — Я, возможно, после нового года обратно в Питер улетаю. Мужчина мял в руке салфетку, опустив глаза вниз. Над ними нависла скорбная тишина. Зачем он сказал «возможно», когда уже точно решил, что уедет? Наверное, чтобы эта новость не звучала так фатально. Чтобы как-то смягчить ее и дать, что ли, ложную надежду, пусть это было и нечестно по отношению к подруге. — Рано или поздно это бы произошло, — произносит Женя с натянутой улыбкой, но печаль в ее голосе звоном отдается в сознании Мирона. Федоров только сейчас понял, что за эти два года как-то пооброс этим местом. Это казалось логичным, ведь нельзя прожить столько времени в одном месте и уехать, не оставив и следа, ведь какая-то часть тебя тут все же остается — начиная от покрашенных стен на кухне квартиры, заканчивая воспоминаниями всех этих людей о тебе. В этом городе Мирон был словно приклеенный к обоям скотч: вроде незаметный совсем при взгляде на стену, прозрачный, а стоит его оторвать, он обязательно оторвется с куском этих обоев. И оставит белый след отрывка после себя. Об этом он задумался только сейчас. Когда начал отрываться, уже подцепив эти ебучие обои. И остаться на месте, чтобы было «как было» варианта нет. Но спустя какое-то время вечер вновь обретает яркие краски. С фактом отъезда Мирона Женя смирилась довольно быстро. Ну, или по крайней мере, сделала вид. Понятно, что эта новость еще отягощала ее, однако сидеть с кислой миной и обмусоливать эту печальную мысль, было не в Жениных правилах. Разошлись по домам они уже за полночь. Ехать обоим было из центра в разные концы города. Мирон уснул в такси, водитель его еле растолкал. Все же, выпил он прилично. Завалился домой кое-как, скинул с себя обувь, одежду (особо не заботясь об аккуратности) и сел на диван, уставившись в одну точку. В квартире было зябко. Пусто. Тихо. Одиноко. Особенно одиноко именно сейчас, когда звуки шумного бара и смех близкого человека сменились абсолютной тишиной. Вся радость этого вечера сейчас казалось такой далекой и почти неосязаемой, словно это был мираж. Мирон никогда особо не был охотен до чьей-либо компании, ему и одному было вполне заебись, но сейчас что-то все чаще он испытывает это промозглое чувство какой-то ненужности. Федоров встал с дивана, сильно пошатываясь, и поковылял на кухню. Взял со стола пачку «кэмэла» и закурил в полной темноте. Ну, почти полной. Кухню освещал тусклый свет уличного фонаря. Не хватало еще, конечно, включить какую-нибудь песню с телефона, что-то вроде земфиры или наутилуса, но так совсем попсово будет. Хотя под атмосферу ебучих загонов подходило отлично. Сигарета таяла в пальцах слишком быстро. Мирон затягивался слишком сильно. Одной было слишком мало. Для Мирона это все было слишком.